е дам.  Не стыдно ли,  когда счастье столь высоко
вознесло тебя,  водкой, как простому казаку, наливаться? Тьфу, негоже так,
ваша милость гетман!  О прибытии посла все уже знают.  Войско и полковники
требуют раду  созвать.  Тебе не  пить сейчас,  а  ковать железо,  пока оно
горячее,  надо,  ибо сейчас ты можешь заключить мир и все,  что пожелаешь,
получить,  потом будет поздно,  и  в  том  твоя  и  моя  судьба.  Тебе  бы
следовало,  не мешкая,  послать посольство в  Варшаву и  короля о  милости
просить...
     - Умная ты голова,  -  сказал Хмельницкий.  - Вели ударить в колокол,
собирать раду и скажи на майдане полковникам, что я сейчас буду.
     Выговский вышел,  и  спустя  мгновение послышался созывавший на  раду
колокол.  На  голос  его  тотчас стали  сходиться казацкие отряды.  И  вот
уселись   старшины   и   полковники:   страшный  Кривонос,   правая   рука
Хмельницкого;  Кречовский,  меч казацкий;  старый и  опытный Филон Дедяла,
полковник кропивницкий;  Федор  Лобода  переяславский;  жестокий Федоренко
кальницкий;  дикий  Пушкаренко полтавский,  сплошь чабанами командовавший;
Шумейко  нежинский;  пламенный Чарнота  гадячский;  Якубович  чигиринский;
затем Носач,  Гладкий,  Адамович,  Глух,  Полуян,  Панич,  но не все,  ибо
кое-кто был в  деле,  а  кое-кто на том свете,  причем не без помощи князя
Иеремии.
     Татары на сей раз на раду позваны не были.  Товарищество собралось на
майдане.  Напиравшую чернь отгоняли палками и даже кистенями,  при этом не
обошлось без смертоубийства.
     В конце концов появился Хмельницкий,  весь в алом, в гетманской шапке
и  с  булавою   в   руке.   Рядом   с   ним   шел   белый,   как   голубь,
бїлїаїгїоїчїеїсїтїиївїыїйї ксендз  Патроний  Лашко,  по  другую  сторону -
Выговский с бумагами.
     Хмель,  расположившись между полковников,  восседал какое-то  время в
молчании,  затем обнажил голову,  давая этим знак,  что  совет начинается,
встал и так заговорил:
     - Судари полковники и благодетели  атаманы!  Ведомо  вам,  что  из-за
великих  и  невинно  понесенных  обид  наших  вынуждены были мы взяться за
оружие и,  с помощью наисветлейшего царя крымского, за старинные вольности
и  привилегии,  отнятые у нас без согласия его милости короля,  с магнатов
спросить,  каковое  предприятие  господь  благословил  и,  напустивши   на
коварных угнетателей наших страх,  преступления и утеснения их покарал,  а
нам небывалыми воздал викториями,  за что от сердца признательного следует
нам  его  возблагодарить.  Когда  гордыня  таково  наказана,  надлежит нам
подумать,  как пролитие  крови  христианской  остановить,  что  и  господь
милосердный, и наша вера благочестивая от нас требуют, но саблю до тех пор
из рук не выпускать,  пока по произволению наисветлейшего  короля-государя
наши старинные вольности и привилегии не будут возвращены. Вот и пишет мне
пан воевода брацлавский,  что  такое  возможно,  а  я  тож  это  возможным
полагаю,  ибо  не  мы,  но  магнаты Потоцкие,  Калиновские,  Вишневецкие и
Конецпольские из  послушания  его  величеству  и  Речи  Посполитой  вышли,
каковых мы же и покарали, а посему следует нам надлежащее удовлетворение и
вознаграждение от его величества и сословий.  Так что прошу я вас, господа
благодетели и милостивцы мои, послание воеводы брацлавского, шляхтича веры
благочестивой,  мне через отца Патрония Лашко посланное, прочитать и мудро
рассудить,   дабы   пролитие   крови  христианской  было  прекращено,  нам
произведено удовлетворение,  а за послушание и  верность  Речи  Посполитой
воздана награда.
     Хмельницкий не спрашивал, следует ли прекратить войну, но требовал от
нее отказаться,  поэтому несогласные сразу же  стали перешептываться,  что
спустя короткое время переросло в  грозные крики,  заводилой которых был в
основном Чарнота гадячский.
     Хмельницкий молчал,  внимательно поглядывая, откуда исходят протесты,
и строптивых про себя отмечая.
     Между тем с  письмом Киселя встал Выговский.  Копию унес Зорко,  дабы
прочитать ее  товариществу,  поэтому и  там  и  здесь  установилась полная
тишина.
     Воевода начинал письмо такими словами:
     - "Ваша  милость  пан  Старшой Запорожского Войска  Речи  Посполитой,
старинный и любезный мне господин и друг!
     Поскольку множество есть  таких,  каковые  о  вашей  милости,  как  о
недруге  Речи  Посполитой,  понимают,  я  не  только  остаюся сам  целиком
уверенный в Вашей неизменной к Речи Посполитой склонности,  но и прочих их
милостей господ сенаторов,  сподвижников моих в том уверяю.  Три разумения
убеждают меня в этом. Первое: что, хотя Войско Днепровское от века славу и
вольности свои отстаивает,  однако преданность королям,  вельможам и  Речи
Посполитой никогда не нарушало. Второе: что народ наш русский в вере своей
правоверной  столь  неколебим,  что  предпочтет  здравием  каждый  из  нас
пожертвовать,  чем веру оную чем-нито нарушить.  Третье: что хоть и бывают
разные  (как  и   теперь  вот  случилось,   прости  господи!)   внутренние
кровопролития,  но,  однако,  отчизна для всех нас есть единая,  в каковой
рождаемся,  дабы вольности наши вкушать,  и нету,  пожалуй,  во всем свете
другого государства,  подобного отчизне нашей в правах и свободах.  Посему
привычные  все  мы,  как  один,  сей  матери  нашей,  Короны,  нерушимость
соблюдать,  и, хотя случаются огорчения различные (как оно на свете всегда
было),  однако разум требует не  забывать,  что  легче в  стране свободной
договориться о том,  что у кого наболело,  чем,  потерявши матерь эту, уже
другой такой не найти ни в христианстве, ни в поганстве..."
     Лобода переяславский воскликнул:
     - Пїрїаївїдїуї кїаїжїе!
     - Пїрїаївїдїуї кїаїжїе!  - вторили другие полковники.
     - Нїеїпїрїаївїдїу!  Бїрїеїшїе,  пїсїяї вїiїрїа!  - рявкнул Чарнота.
     - Помалкивай! Самї пїсїяї вїiїрїа!
     - Изменники вы! На погибель вам!
     - Нїаї пїоїгїиїбїеїлїьї тїоїбїi!
     - Давай  слушай,  нечего  тут!  Читай  давай!  Он нашї чїоїлїоївїiїк.
Слушай давай, слушай!
     Гроза собиралась нешуточная, но Выговский стал читать дальше, поэтому
снова все затихло.
     Воевода  в  продолжение  писал,  что  Войско  Запорожское  может  ему
доверять,  ибо знает хорошо,  что он,  одной с  ними крови и  веры будучи,
сочувствующим себя полагает и  в злосчастном кровопролитии под Кумейками и
на  Старке участия не  принимал,  еще  он  призывал Хмельницкого от  войны
отказаться,  татар отослать или  обратить против них  оружие,  а  самому в
верности  Речи  Посполитой  утвердиться.  Заканчивалось письмо  следующими
словами:
     "Обещаю вашей милости,  как я есть сын церкви божьей и как род мой от
крови  народу  русского  старинной  идет,   что  сам  буду  всему  доброму
пособлять.  Вы знаете,  ваша милость, что и от меня в оной Речи Посполитой
(по милости господней) кое-что зависит,  что без меня ни война решена быть
не может, ни мир установиться, а я первый войны внутренней не желаю", и т.
д.
     Сразу  же  поднялись крики  "за"  и  "против",  но  в  целом послание
понравилось и полковникам, и товариществу. Во всяком случае, сперва нельзя
было  ничего  понять  и  расслышать из-за  великого неистовства,  с  каким
послание обсуждалось.  Товарищество издали походило на огромный водоворот,
в  котором кипело,  бурлило и  гудело  людское море.  Полковники потрясали
перначами и  налетали друг на  друга,  поднося друг другу кулаки к  носам.
Мелькали багровые лица, сверкали горящие глаза, выступала пена на губах, а
всеми  сторонниками назревающей распри предводительствовал Эразм  Чарнота,
впавший в подлинное неистовство. Хмельницкий тоже, глядя на его бешенство,
был готов взорваться,  отчего обычно все стихало, как от львиного рыка. Но
прежде вскочил на  лавку  Кречовский,  махнул перначом и  крикнул громовым
голосом:
     - Вам скотину пасти, не совещаться, рабы басурманские!
     - Тихо!   Кречовский  говорить  хочет!   -  первым  крикнул  Чарнота,
ожидавший, что прославленный полковник за продолжение войны выскажется.
     - Тихо! Тихо! - вопили остальные.
     Кречовский был весьма уважаем среди казачества, а все из-за оказанных
казакам великих услуг,  из-за больших воинских способностей и - как это ни
странно -  оттого,  что  был  шляхтич.  Так  что все разом утихло и  все с
любопытством ждали,  что  он  скажет,  сам Хмельницкий даже в  него взгляд
беспокойный вперил.
     Но Чарнота ошибся,  полагая, что полковник выскажется в пользу войны.
Кречовский быстрым своим умом понял,  что или теперь, или никогда он может
получить от Речи Посполитой те самые староства и  чины,  о которых мечтал.
Он  понял,   что  при  умиротворении  казаков  его  прежде  многих  прочих
постараются привлечь  и  ублажить,  чему  краковский  властелин,  в  плену
находясь, помешать не сможет, поэтому высказался он следующим образом:
     - Мое дело биться, не совещаться, но, коли до совета дошло, я желаю и
свое мнение сказать,  ибо таковое благоволение от вас не меньше,  а больше
иных  прочих заслужил.  Мы затеяли войну затем,  чтобы нам возвратили наши
вольности и привилегии,  а воевода брацлавский пишет, что так оно и должно
быть.  Значит:  или будет,  или не будет.  Ежели не будет - тогда война, а
ежели будет -  мир!  Зачем  же  понапрасну  кровь  проливать?  Пускай  нас
удовлетворят,  а мы чернь успокоим,  и война прекратится; нашї бїаїтїьїкїо
Хмельницкий мудро порешил  и  придумал,  чтобы  нам  сторону  его  милости
наисветлейшего короля взять,  который нас и наградит за это,  а ежели паны
воспротивятся,  тогда позволит нам с ними посчитаться - и мы погуляем.  Не
советовал бы я только татар отпускать: пускай кошем на Диком Поле станут и
стоят, покуда нам либо в стремя ногой, либо в пень головой.
     У Хмельницкого просветлело лицо,  когда он это услышал,  а полковники
уже  в  огромном  большинстве  стали  кричать,   что  войну  следует  пока
прекратить и  послов в Варшаву отправить,  а воеводу из Брусилова просить,
чтобы сам на переговоры приехал.  Чарнота, однако, кричал и протестовал, и
тогда Кречовский, взглядом грозным в него уставившись, сказал:
     - Ты, Чарнота, гадячский полковник, о войне и кровопролитии взываешь,
а когда под Корсунем шли на тебя пятигорцы пана Дмоховского,  так ты,  как
пїiїдїсївїиїнїоїк,  визжал:  "Бїрїаїтїиї рїiїдїнїиї…, сїпїаїсїаїйїтїе!", и
впереди всего своего полка удирал.
     - Лжешь! - заорал Чарнота. - Не боюся ж я ниї лїяїхїiїв,  ни тебя.
     Кречовский сжал  в  руке пернач и  кинулся к  Чарноте,  другие начали
дубасить   гадячского   полковника   кулаками.   Снова   поднялся   гвалт.
Товарищество на майдане ревело, как стадо диких зубров.
     Но тут снова поднялся Хмельницкий.
     - Милостивые  государи  и  благодетели полковники!  -  сказал  он.  -
Значит,  постановили вы  послов в  Варшаву послать,  каковые верную службу
нашу наисветлейшему королю,  его милости,  представят и  о награде просить
будут. Тот же, кто войны хочет, пускай воюет - но не с королем, не с Речью
Посполитой,  потому что мы с  ними войны никогда не вели,  а  с величайшим
недругом нашим,  который весь уже от крови казацкой аж красен, который еще
на Старке ею окровенился и  теперь продолжает,  в  злонамерении к  войскам
казацким оставаясь.  К  нему я письмо и послов направил,  прося,  чтобы от
своего неблагорасположения отказался,  он же их зверски поубивал,  ответом
меня,  старшину вашего,  не уваживши,  через что презрение ко всему Войску
Запорожскому показал.  А  теперь  пришел вот  из  Заднепровья и  Погребище
поголовно вырезал,  невинных людей покарал,  над  чем  я  горючими слезами
плакал.  Потом,  как меня сегодня поутру известили,  пошел он к Немирову и
тоже никого не пощадил. А поскольку татары от страху и боязни идти на него
не хотят,  он,  того и гляди,  придет сюда,  чтобы и нас,  невинных людей,
противу воли благосклонного к нам его милости наисветлейшего короля и всей
Речи Посполитой истребить,  ибо в гордыне своей ни с кем он не считается и
каково сейчас бунтуется,  так и завсегда готов против воли его королевской
милости взбунтоваться...
     В собрании сделалось очень тихо. Хмельницкий перевел дух и продолжал:
     - Бог нас над гетманами викториею наградил, но этот, чертово отродье,
одною только неправдой живущий, хуже гетманов и всех королят. А пойди я на
него,  так он в Варшаве через друзей своих кричать не преминет,  что мы не
хотим мира, и перед его королевским величеством невиновность нашу оболжет.
Чтобы такого не случилось,  необходимо,  дабы король,  его милость,  и вся
Речь Посполитая знали, что я войны не хочу и сижу тихо, а он на нас первый
нападает, почему я и двинуться не могу, ибо к переговорам с паном воеводой
брацлавским склониться желаю,  а чтобы он,  чертово отродье, силы нашей не
сокрушил,  надобно поперек пути ему встать и  мощь его истребить,  так же,
как  мы  у  Желтых Вод  и  под  Корсунем недругов наших,  панов  гетманов,
истребили.  О том я,  значит, и прошу, чтобы вы, ваши милости, добровольно
на него пошли,  а королю писать буду, что это произошло без моего ведома и
за-ради  необходимой нашей обороны против его,  Вишневецкого,  злонравия и
нападений.
     Глухое молчанье воцарилось среди собравшихся.
     Хмельницкий продолжал:
     - Тому из  ваших милостей,  кто на сей промысел ратный пойдет,  дам я
достаточно войска, добрых молодцев, и пушку дам, и люда огненного, чтобы с
помощью божией недруга нашего сокрушил и викторию над ним одержал...
     Ни один из полковников не вышел вперед.
     - Шестьдесят тысяч отборных бойцов дам! - сказал Хмельницкий.
     Тишина.
     А ведь это все были неустрашимые воины,  боевые кличи которых не один
раз от стен Цареграда эхом отдавались.  Быть может,  именно поэтому каждый
из них опасался в стычке со страшным Иеремией потерять добытую славу.
     Хмельницкий оглядывал полковников, а те от взгляда его опускали глаза
долу. На лице Выговского появилось выражение сатанинского злорадства.
     - Знаю я молодца,  -  хмуро сказал Хмельницкий,  -  который бы сейчас
свое слово сказал и от похода не уклонился, да нету его среди нас...
     - Богун! - сказал кто-то.
     - Точно.  Разбил  он  уже  регимент  Яремы  в  Василевке,  да  только
пострадал сам в этом деле и лежит теперь в Черкассах,  со смертью-матушкой
борется.  А раз его нету, значит, как я погляжу, никого нету. Где же слава
казацкая? Где Павлюки, Наливайки, Лободы и Остраницы?
     Тогда  толстый невысокий человек,  с  посиневшим и  угрюмым лицом,  с
рыжими как  огонь усами над  кривым ртом  и  с  зелеными глазами,  встал с
лавки, подошел к Хмельницкому и сказал:
     - Я пойду.
     Это был Максим Кривонос.
     Послышались клики "на  славу",  он  же  упер в  бок  пернач и  сказал
хриплым, отрывистым голосом следующее:
     - Не думай,  гетман,  что я боюся. Я бы сейчас же вызвался, да думал:
есть получше меня!  Но ежели нету,  пойду я. Вы что? Вы головы и руки, а у
меня головы нету, только руки да сабля. Рїаїзї мїаїтїиї рїоїдїиїлїа! Война
мне мать и сестра.  Вишневецкийї рїiїжїе,  и я буду.  А  ты  мне,  гетман,
молодцев добрых дай,  ибо не с чернью на Вишневецкого ходят. Так и пойду -
зїаїмїкїiївї  дїоїбїуївїаїтїи,  бїиїтїи,  рїiїзїаїтїи,  вїiїшїаїтїи!   Нїа
пїоїгїиїбїеїлїьї …їм,  бїiїлїоїрїуїчїкїаїм!
     Еще один атаман вышел вперед.
     - Яї зї тїоїбїоїю,  Мїаїкїсїиїмїе!
     Был это Полуян.
     - И  Чарнота гадячский,  и  Гладкий миргородский,  и Носач остренский
пойдут с тобой! - сказал Хмельницкий.
     - Пойдем! - ответили те в один голос, потому что пример Кривоноса уже
их увлек и пробудил в них боевой дух.
     - Нїаї   Яїрїеїмїу!   Нїаї   Яїрїеїмїу!   -   загремели  крики  среди
собравшихся.  - Коли!  Коли!  - вторило товарищество, и уже через какое-то
время рада превратилась в попойку.  Полки,  назначенные идти с Кривоносом,
пили смертельно,  ибо и шли на смерть. Молодцы это хорошо знали, да только
в сердцах их уже не было страху.  "Рїаїзї мїаїтїиї рїоїдїиїлїа!" - вторили
они своему вождю и ни в чем себе не  отказывали,  как  оно  всегда  бывало
перед  гибелью.  Хмельницкий  разрешал  и  поощрял  - чернь последовала их
примеру.  Толпы в сто тысяч глоток принялись  распевать  песни.  Распугали
заводных  коней,  и те,  мечась по лагерю,  поднимая облака пыли,  учинили
неописуемый беспорядок.  Их гоняли с криками,  воплями и хохотом; огромные
толпы слонялись у реки,  стреляли из самопалов: устроив давку, продирались
в квартиру самого гетмана,  который в конце концов приказал  Якубовичу  их
разогнать.  Начались драки и бесчинства,  покуда проливной дождь не загнал
всех в шалаши и под телеги.
     Вечером в небесах бушевала гроза. Громы перекатывались из края в край
обложенного тучами неба, молнии освещали окрестность то белым, то багровым
блеском.
     В  отсветах их выступил из лагеря Кривонос во главе шестидесяти тысяч
самолучших, отборнейших бойцов и черни.


                               Глава XXVII

     Кривонос пошел из Белой Церкви через Сквиру и Погребище к Махновке, а
всюду,  где проходил, даже следы человеческого проживания исчезали. Кто не
присоединялся к нему,  погибал от ножа. Сжигали на корню жито, леса, сады,
а  князь тем  временем тоже,  в  свою  очередь,  сеял  опустошение.  После
поголовной резни в Погребище и кровавой бани, устроенной паном Барановским
Немирову,  уничтожив этак  с  дюжину крупных шаек,  войско в  конце концов
стало лагерем под Райгородом,  ибо почти месяц уже люди не слезали с седел
и  ратные труды измотали солдат,  а смерть их ряды поуменьшила.  Надо было
отдышаться и  отдохнуть,  так как рука косцов этих одеревенела от кровавой
жатвы.  Князь был даже склонен на  какое-то  время уйти на отдых в  мирные
края,  дабы пополнить войско, а главным образом конский запас, который был
скорее похож на  движущиеся скелеты,  чем  на  живые существа,  потому что
лошади с  месяц уже не видели зерна,  пробавляясь одной только затоптанною
травою.  Между  тем  после  недельного бивака сделалось известно,  что  на
подходе подкрепления.  Князь  тотчас же  выехал навстречу и  в  самом деле
встретил  Януша  Тышкевича,  воеводу  киевского,  подходившего с  полутора
тысячами изрядного войска;  были с  ним и  пан Кшиштоф Тышкевич,  подсудок
брацлавский,  и  молодой  пан  Аксак,  еще  почти  юноша,  но  с  добротно
снаряженной  собственной гусарской  хоругвишкой,  и  множество  шляхты,  а
именно  господа  Сенюты,   Полубинские,   Житинские,   Еловицкие,  Кердеи,
Богуславские -  кто с  дружинами,  а кто и без,  -  все вместе насчитывали
около  двух  тысяч сабель,  не  считая челяди.  Князь очень обрадовался и,
признательность свою выражая, пригласил пана воеводу к себе на квартиру, а
тот ее бедности и  простоте надивиться не мог.  Князь,  насколько в Лубнах
жил по-королевски,  настолько в  походах,  желая показать пример солдатам,
никаких  роскошеств  себе  не  позволял.  Стоял  он  постоем  в  небольшой
комнатенке,  в  узкую дверь которой пан воевода киевский по  причине своей
превеликой тучности едва смог протиснуться, приказав даже себя стремянному
сзади  подпихивать.  В  комнате,  кроме стола,  деревянных лавок и  койки,
покрытой лошадиной шкурой,  не было ничего,  разве что сенник у двери,  на
котором  спал  всегда  готовый к  услугам ординарец.  Простота эта  весьма
удивила воеводу,  любившего посибаритничать и путешествовавшего с коврами.
Итак,  вошел он и  с удивлением воззрился на князя,  поражаясь,  как может
муж,  столь великий духом,  жить в таковой непритязательности и убожестве.
Ему случалось встречаться с князем на сеймах в Варшаве,  он состоял даже с
ним  в  дальнем  родстве,  но  коротко они  знакомы не  были.  Лишь  когда
завязался  разговор,   он  тотчас  понял,   что  имеет  дело  с  человеком
незаурядным.   И   вот   старый  сенатор  и   старый  бесшабашный  солдат,
приятелей-сенаторов по плечу похлопывавший,  ко князю Доминику Заславскому
обращавшийся "милостивец мой!"  и  с  самим королем бывший