емена, когда
он рассказывал,  как ходил с сечевиками в походы,  она слушала,  а порой и
взор  черных  своих  очей  на  его  лицо  обращала,  и  малиновые ее  уста
приоткрывались,  и видно было,  что рассказы эти ей интересны. Теперь же и
не взглянет.  Тогда,  бывало,  когда он на торбане играл, она и слушала, и
глядела,  а у него аж таяло сердце.  И вот ведь чудеса какие:  невольница,
его полонянка, - приказывай, что пожелаешь! - но тогда он, казалось, ближе
ей был,  чуть ли не ровней!  Курцевичи были ему братья, стало быть, и она,
ихняя сестра,  не только зозулей,  горлицей, милушкой чернобровой для него
была,  но  и  сродственницей как  бы.  А  нынче  сидит  перед ним  гордая,
пасмурная,  безмолвная,  немилосердная панна.  Ой,  закипает в  нем  гнев,
закипает!  Показать бы ей, как казаком гнушаться, но он жестокосердную эту
панну любит,  кровь за нее готов отдать, и сколько б ни вздымалась в груди
ярость,  всякий раз невидимая рука за чуб схватит, неведомый голос гаркнет
"стой!" в самое ухо.  А если и вспыхивал, как пламень, потом бился головой
о землю.  Тем и кончалось. Вот и не находит себе казачина места - чует его
сердце:  тяжко ей с  ним под одною крышей.  Ну что б  улыбнулась,  молвила
доброе слово -  он бы ей в ноги кинулся и к черту в пасть поехал,  лишь бы
кручину свою,  гнев,  униженье в ляшской крови утопить бесследно. А здесь,
перед этой княжною,  он  раба хуже.  Кабы ее не знал прежде,  кабы то была
взятая в  какой-нибудь шляхетской усадьбе полячка,  он бы куда был смелее,
но  это княжна Елена,  за  которую он  челом Курцевичам бил,  за которую и
Разлоги,  и все,  чем богат, отдать рад. Тем зазорнее холопом при ней себя
чувствовать, тем пуще он подле нее робеет.
     Время идет,  за дверями хаты слышны голоса казаков,  которые,  верно,
уже в  кульбаках сидят и  ждут атамана,  а атаман муку терпит.  Яркий свет
лучины падает на его лицо,  на богатый кунтуш,  на торбан,  а  она хоть бы
взглянула!  Горько атаману,  злоба душит,  и тоскливо,  и стыдно.  Хочется
попрощаться ласково,  да  страшно,  боится он,  что не  будет это прощанье
таким,  какого душа желает,  что уедет он с досадой,  с болью, со гневом в
сердце.
     Эх,  кабы то  был кто другой,  а  не  княжна Елена,  не княжна Елена,
ударившая себя ножом, руки на себя грозящая наложить... Да только мила она
ему, и чем безжалостней и надменнее, тем милее!
     Вдруг конь заржал под окошком.
     Атаман собрался с духом.
     - Княжна, - сказал он, - мне пора ехать.
     Елена молчала.
     - Не скажешь мне: с богом?
     - Езжай, сударь, с богом! - ровным голосом проговорила Елена.
     У  казака сжалось сердце:  этих слов он  ждал,  но сказаны они должны
были быть по-иному!
     - Знаю я,  -  молвил он,  -  гневаешься ты на меня,  ненавидишь,  но,
поверь,  другой был бы к себе во сто крат злее. Привез я тебя сюда, потому
как не мог иначе,  но скажи:  что я тебе худого сделал? Вроде обходился по
чести,  ровно с  королевной...  Неужто такой я  злодей,  что словом добрым
подарить не хочешь? А ведь ты в моей власти.
     - В  божьей  я  власти,  -  сказала она  с  той  же,  что  и  прежде,
серьезностью,  -  а  за  то,  что  ты,  сударь,  при мне сдерживаешь себя,
благодарствуй.
     - Ладно, и на том спасибо. Поеду. Может, пожалеешь еще, затоскуешь!
     Елена молчала.
     - Тяжко мне тебя здесь одну оставлять,  -  продолжал Богун,  -  тяжко
уезжать,  но  дело  не  терпит.  Легче было бы,  когда бы  ты  улыбнулась,
благословила от чистого сердца. Что сделать, чем заслужить прощенье?
     - Верни мне  свободу,  а  господь тебе все  простит,  и  я  прощу,  и
всяческого добра пожелаю.
     - Что ж,  может, так оно еще и случится, - сказал казак, - может, еще
пожалеешь, что ко мне была столь сурова.
     Богун   попытался   купить   прощальную   минуту   хотя   бы    ценой
неопределенного обещанья,  сдерживать которое он и  не думал,  -  и своего
добился:  огонек  надежды  сверкнул  в  очах  Елены,  и  лицо  ее  немного
смягчилось.  Она  сложила на  груди руки  и  устремила свой  ясный взор на
атамана.
     - Если б ты...
     - Ну, не знаю... - проговорил казак едва слышно, потому что горло его
стеснили разом и стыд,  и жалость.  - Пока не могу, не могу - орда стоит в
Диком Поле, чамбулы повсюду рыщут, от Рашкова добруджские татары идут - не
могу,  страшно,  погоди,  ворочусь вот... Я подле тебяї дїиїтїиїнїа. Ты со
мной что захочешь можешь сделать. Не знаю!.. Не знаю!..
     - Да поможет тебе господь, да не оставит тебя пресвятая дева... Езжай
с богом!
     И протянула ему руку.  Богун подскочил и прильнул к ней губами, когда
же  поднял внезапно голову,  встретил холодный взгляд -  и  выпустил руку.
Однако,  пятясь к двери,  кланялся в пояс,  по-казацки,  на пороге еще бил
поклоны, пока за занавесью не скрылся.
     Вскоре говор за окном сделался громче, послышалось бряцанье оружия, а
потом и подхваченная десятком голосов песня:

                            Буде слава славна
                            Помiж козаками,
                            Помiж другами,
                            На довгi… лiта,
                            До кiнця вiка...

     Голоса и конский топот все более отдалялись и затихали.


                                 Глава IV

     - Чудо господь однажды над нею уже явил, - рассуждал Заглоба, сидя на
квартире  Скшетуского  с  Володы„вским и  Подбипяткой.  -  Сущее,  говорю,
сотворил чудо, дозволив мне из вражьих рук ее вырвать и на пути опасностей
избежать; будем же уповать, что и далее ей и нам свою милость окажет. Лишь
бы  жива осталась.  А  что-то  мне как подшептывает,  будто Богун ее снова
похитил. Судите сами: языки сказывали, он после Полуяна сделался Кривоносу
первый пособник,  - чтоб ему черти в ад попасть пособили! - стало быть, во
взятии Бара участвовал всенепременно.
     - Да  нашел ли  он  ее  в  толпе несчастных?  Там ведь тысяч двадцать
порешили, - заметил Володы„вский.
     - Ты его,  сударь,  не знаешь. А я поклясться готов: он проведал, что
княжна в Баре.  Да-да,  иначе и быть не может:  он ее от резни спас и увез
куда-то.
     - Не больно ты нас порадовал, ваша милость, я бы на месте Скшетуского
предпочел, чтоб она погибла, нежели попалась в поганые атамановы руки.
     - А это еще хуже: если погибла, то обесчещенной...
     - Беда! - промолвил Володы„вский.
     - Ох, беда! - повторил пан Лонгинус.
     Заглоба принялся теребить ус и бороду и вдруг взорвался:
     - Чтоб их  от  мала до  велика короста изъела,  сучье племя,  чтоб из
ихних жил понаделали тетив басурманы!  Бог создал все народы, но этот - не
иначе,  как сатаны творенье,  содомиты,  дьявольское отродье!  Да оскудеют
чрева у матерей их, всех до единой!
     - Не знал я прелестней сей панны, - печально проговорил Володы„вский,
- но уж лучше б меня самого беда постигла.
     - Я  ее только раз в  жизни и  видел,  но как вспомню,  такая жалость
берет - прямо жить несладко! - сказал пан Лонгинус.
     - Это вам!  -  воскликнул Заглоба.  - А каково мне, когда я отеческим
чувством к  ней  проникся и,  можно  сказать,  вытащил на  своих плечах из
бездны?.. Мне-то каково?
     - А каково Скшетускому? - спросил Володы„вский.
     Долго так сокрушались рыцари, а потом надолго умолкли.
     Первым опамятовался Заглоба.
     - Неужто, - спросил он, - ничего нельзя сделать?
     - Если  ничего  нельзя  сделать,  долг  наш  -  отмcтить,  -  ответил
Володы„вский.
     - Скорей  бы  господь послал сраженье!  -  вздохнул пан  Лонгинус.  -
Говорят, будто татары уже переправились и в полях кошем стали.
     На что Заглоба:
     - Нет,  не  можно так бедняжку оставить,  ничего не предприняв для ее
спасенья.  Довольно я старые свои кости наломал,  таскаясь по свету, мне б
теперь боковать в тепле да в покое, но ради бедняжечки этой... Да я хоть в
Стамбул опять побреду,  хоть наново в  мужицкую обряжусь сермягу и  торбан
возьму, на который глядеть не могу без омерзенья.
     - Ваша милость у нас на всяческие горазд затеи, измысли что-нибудь, -
сказал Подбипятка.
     - Да мне не счесть,  сколько разных уловок на ум приходит. Знай князь
Доминик половину,  Хмельницкий давно бы  со  вспоротым брюхом на  виселице
болтался.  Я  и  со  Скшетуским говорил,  только  с  ним  сейчас толковать
бесполезно.  Болесть сердечная в нем угнездилась и грызет пуще хворобы. Вы
за ним приглядывайте:  как бы рассудком не повредился.  Подчас от большого
горя mens* начинает бродить, как вино, покамест совсем не прокиснет.
     _______________
          * дух (лат.).

     - Бывает такое, бывает! - промолвил пан Лонгинус.
     Володы„вский заерзал нетерпеливо на месте и спросил:
     - Так что же ты, сударь, придумал?
     - Что придумал? А вот что: первым долгом надлежит узнать, жива ли еще
бедняжечка наша,  -  да хранят ее ангелы ото всякого зла!  -  а узнать это
можно двояко: либо отыскать среди княжьих казаков надежных и верных людей,
которые согласятся,  выдав  себя  за  перебежчиков,  пристать к  Богуновым
молодцам и чего-нибудь от них дознаться...
     - У меня есть среди драгун русины!  -  перебил его Володы„вский.  - Я
найду нужных людей.
     - Погоди,   сударь...   Либо  взять  языка  из  тех  супостатов,  что
злодействовали в  Баре:  вдруг им чего известно.  Эти все в Богуне души не
чают,  люб им  его сатанинский нрав;  песни о  нем поют -  чтоб им  глотки
позатыкало!  -  да о подвигах его,  какие были и каких не было,  балбонят.
Если он бедняжку нашу похитил, они наверняка об этом слыхали.
     - Так можно и людей послать, и насчет языка постараться, одно другому
не мешает, - заметил пан Лонгинус.
     - В  самую точку попал,  сударь.  Узнаем,  что она жива,  -  почитай,
полдела сделано.  А  вы,  друзья любезные,  коли впрямь Скшетускому помочь
хотите,  извольте следовать моему указу, ибо у меня опыта побольше вашего.
Переоденемся мужиками и попродуем разнюхать, где он ее прячет, а доберемся
до места - наша будет, об этом уж я позабочусь. Одно только плохо - нас со
Скшетуским Богун помнит;  не приведи господь узнает -  матери родные потом
узнать не смогут,  зато вас, судари мои, ни того, ни другого он в глаза не
видел.
     - Меня видел, - сказал Подбипятка, - но это дела не меняет.
     - Может,  даст  бог,  сам  попадется  к  нам  в  руки!  -  воскликнул
Володы„вский.
     - А  я  на него и глядеть не желаю,  -  продолжал Заглоба,  -  пускай
любуется заплечных дел мастер!  Но действовать надо осторожно,  дабы всего
предприятия не испортить.  Не может такого быть,  что ему одному известно,
где княжна,  а  что безопаснее спрашивать у  кого другого,  за это я  вам,
любезные господа, ручаюсь.
     - Возможно, и наши посланцы кое-чего прознают. Если только князь даст
позволенье, я отберу надежных людей и хоть завтра отправлю.
     - Князь позволит,  но узнают ли они что,  сомневаюсь.  Послушайте-ка,
милостивые государи, меня совсем иная мысль осенила: чем людей посылать да
охотиться за  языками,  давайте сами наденем мужицкое платье и  двинемся в
путь, не медля.
     - Нет, это никак невозможно! - вскричал Володы„вский.
     - Почему же?
     - Видно,   ты,  сударь,  военной  службы  не  знаешь.  Когда  хоругви
собираются nemine excepto*, это святое дело. Рыцарь, хоть бы у него отец с
матерью на смертном одре лежали,  перед решающей битвой не станет в отпуск
проситься -  нет  большего  для  солдата  позора.  После  сражения,  когда
неприятель разгромлен,  - ради бога, но никак не прежде. И заметь, сударь:
Скшетускому не  меньше тебя хотелось сорваться и  лететь на розыски милой,
но он об этом и не заикнулся даже. Кажется, добрую славу уже стяжал, князь
его любит,  а ведь словом не обмолвился,  потому что долг свой знает. Это,
понимаешь ли,  общее дело,  а  то  -  приватное.  Не знаю,  как где,  хотя
полагаю,  везде одно и то же, но чтоб у князя нашего воеводы кто-нибудь, а
тем паче офицер, увольнения перед битвой просил - такого еще не бывало! Да
рвись у Скшетуского душа на части, он с этим не пойдет к князю.
     _______________
          * в полном составе (лат.).

     - Римлянин он и ригорист,  знаю,  -  сказал Заглоба, - но если бы кто
князю шепнул словечко,  может,  он  бы  и  его,  и  вас,  любезные судари,
отпустил безо всякой просьбы.
     - Князю и  на  ум  не  придет такое!  У  него вся  Речь Посполитая на
плечах.  Неужто,  полагаешь,  теперь,  когда  делам  величайшей  важности,
поистине всенародным,  предстоит решаться,  он чьими-то личными интересами
займется?  А  даже  если  бы,  в  чем  сомневаюсь,  по  своему  почину дал
увольнение,  ни один из нас, как бог свят, лагеря бы сейчас не покинул: мы
тоже первей всего не себе обязаны служить, а отчизне нашей бессчастной.
     - Понимаю я  все прекрасно,  сударь мой,  и  не первый день состою на
службе,  потому и  сказал,  что мысль эта лишь мелькнула в голове -  но не
сказал,  что она там засела.  К тому же, если подумать, покуда разбойничья
рать  стоит нерушима,  многого нам  все  равно не  сделать,  а  вот  когда
неприятель будет разбит и,  преследуемый по пятам, только о спасении своей
шкуры заботиться станет, тогда смело можно в его ряды затесаться - и у них
языки развяжутся легче.  Скорей бы только остальные войска подтянулись, не
то мы под этим Чолганским Камнем вконец изведемся. Будь нашего князя воля,
мы бы уже давно в пути находились, а князя Доминика нескоро дождешься, он,
видать, привалы устраивает по пять раз на дню.
     - Его в ближайшие три дня ожидают.
     - Дай-то бог поскорее!  А коронный подчаший сегодня, кажется, подойти
должен?
     - Сегодня.
     В эту минуту дверь отворилась и вошел Скшетуский.
     Черты его как будто страдание высекло из  камня -  таким от них веяло
холодом и спокойствием.
     Странно было глядеть на юное это лицо, столь суровое и серьезное, что
казалось,  на  нем никогда не  являлась улыбка;  вряд ли  даже бы  смерть,
коснувшись его, что-либо в этих чертах изменила. Борода у пана Яна отросла
до половины груди,  и  средь волоса,  черного как вороново крыло,  кое-где
вились серебряные нити.
     Соратники и  верные  его  сотоварищи лишь  догадывались о  страданиях
друга -  по нему самому ничего нельзя было сказать.  Был он ровен и с виду
спокоен,  солдатскую службу нес едва ли  не ревностнее обычного и  казался
полностью поглощен предстоящей войною.
     - Мы тут,  сударь, о твоей беде говорили, каковую в равной мере своей
считаем, - сказал Заглоба. - Ничто нам не в радость, бог свидетель. Однако
бесплодны были  б  чувства  наши,  кабы  мы  тебе  единственно слезы  лить
помогали, - вот и решили кровь пролить, а бедняжку, ежели она еще по земле
ходит, из неволи вырвать.
     - Да вознаградит вас господь, - промолвил Скшетуский.
     - Хоть  к   Хмельницкому  в   лагерь  с  тобой  поедем,   -   добавил
Володы„вский, с тревогой поглядывая на друга.
     - Да вознаградит вас господь, - повторил тот.
     - Мы знаем,  - продолжал Заглоба, - что ты поклялся отыскать ее живой
или мертвой, и готовы хоть сей же час...
     Скшетуский,  присев на лавку, уставился в землю и не проронил в ответ
ни слова - Заглобу аж зло взяло. "Неужто забыть ее хочет? - подумал старый
шляхтич.   -   Если  так,   вразуми  его  всевышний!   Нету,   видать,  ни
благодарности, ни памятливости на свете. Но ничего, найдутся такие, что ей
на выручку поспешат, - я первый, пока таскаю ноги..."
     В комнате воцарилось молчание, нарушаемое только вздохами Подбипятки.
Наконец  маленький  Володы„вский приблизился  к  Скшетускому и  потряс  за
плечо.
     - Ты откуда? - спросил он.
     - От князя.
     - И что?
     - В ночь выхожу с разъездом.
     - Далеко?
     - Под Ярмолинцы, если дорога свободна.
     Володы„вский поглядел на Заглобу, и они без слов поняли друг друга.
     - Это в сторону Бара? - пробормотал Заглоба.
     - Мы пойдем с тобою.
     - Прежде за разрешением сходи и узнай,  не предназначил ли тебе князь
иного дела.
     - Пошли вместе. Мне еще кое о чем его спросить надо.
     - И мы с вами, - сказал Заглоба.
     Все поднялись и  вышли.  Княжеская квартира была неблизко,  на другом
конце  лагеря.  В  передней комнате толпились офицеры из  разных хоругвей:
войска отовсюду стекались к  Чолганскому Камню,  всяк  спешил под  знамена
князя.  Володы„вскому пришлось подождать порядком,  прежде чем они с паном
Лонгином были допущены к  его  светлости,  зато князь сразу позволил и  им
самим ехать,  и нескольких драгун-русинов послать, чтобы те, выдав себя за
перебежчиков,   пристали  к   Богуновым  казакам  и   о  княжне  разузнать
постарались. Володы„вскому же он сказал:
     - Я сам разные дела выискиваю для твоего друга, ибо вижу, тоска в нем
засела и  душу точит,  а  жаль мне его несказанно.  Не говорил он с вами о
княжне?
     - Можно считать,  нет.  В  первую минуту чуть было не помчался очертя
голову  к  казакам,  но  припомнил,  что  сейчас хоругви собираются nemine
excepto и  спасение отчизны -  первая наша обязанность,  потому и  к твоей
светлости не является. Господь один только знает, что в его душе творится.
     - И тяжкие шлет испытанья.  Вижу, ты ему верный друг - береги же его,
сударь.
     Володы„вский низко поклонился и вышел, так как в эту минуту в комнату
вошли  киевский  воевода  со  старостой  стобницким,   с  паном  Денхофом,
старостой сокальским, и еще несколько высших офицеров.
     - Ну что? - спросил его Скшетуский.
     - Еду  с  тобой,  только  загляну к  своим:  надо  двух-трех  человек
кое-куда отправить.
     - Идем вместе.
     Они вышли,  а  с  ними Подбипятка,  Заглоба и  старик Зацвилиховский,
который  направлялся в  свою  хоругвь.  Невдалеке  от  палаток  драгунской
хоругви Володы„вского друзьям встретился пан  Лащ  в  сопровождении десяти
или  пятнадцати  шляхтичей;  рыцарь  сей  не  столько  продвигался вперед,
сколько выписывал кренделя:  и  он,  и спутники его были совершенно пьяны.
Заглоба, увидя такую картину, не сдержал вздоха. Они с коронным стражником
сдружились еще под Староконстантиновом,  ибо в  некотором отношении натуры
их были схожи как две капли воды.  Пан Лащ,  бесстрашный воин, сущая гроза
басурман,  был при том отъявленнейший гуляка, игрок и бражник, более всего
любивший  свободное  от  сражений,   молитв,  набегов  и  потасовок  время
проводить в  кругу таких людей,  как Заглоба,  пить горькую и  балагурства
слушать.  Будучи великим смутьяном,  он  один  учинил столько беспорядков,
столько раз нарушал закон, что в любом другом государстве давно поплатился
бы головою. Не одна висела на нем кондемната, но он даже в мирное время не
придавал этому никакого значения, а во время войны его прегрешения и вовсе
забылись.  С  князем Лащ соединился еще в  Росоловцах и немалую помощь под
Староконстантиновом оказал,  но с той поры,  как расположился в Збараже на
отдых,  сделался  невыносим из-за  вечно  затеваемых им  скандалов.  А  уж
сколько  у  него  Заглоба  вина  выпил,  сколько  понарассказывал басен  к
великому удовольствию хозяина,  который его  к  себе  приглашал ежедневно,
того и не сочтешь, и пером не опишешь.
     Но когда пришло известие о взятии Бара,  Заглоба приуныл,  помрачнел,
утратил былой задор и более у стражника не появлялся.  Тот думал даже, что
развеселый шляхтич оставил службу в  войске,  а  тут вдруг увидел его пред
собою.
     Протянув руку, он промолвил:
     - Приветствую тебя,  любезный сударь.  Что поделываешь? Отчего ко мне
не заглянешь?
     - Да вот, сопровождаю пана Скшетуского, - угрюмо отвечал Заглоба.
     Стражник не любил Скшетуского за степенный нрав и прозвал разумником,
хотя о  несчастье его знал прекрасно,  так как присутствовал на  том самом
пиршестве в Збараже,  когда разнеслась весть о взятии Бара. Однако, будучи
по природе своей несдержан,  а в ту минуту вдобавок пьян, не пожелал чужое
горе уважить и, ухвативши наместника за пуговицу жупана, спросил:
     - Что, брат, все по девке плачешь?.. А хо