вши в наружный скат вала,  осыпало их землей, отчего Заглоба
втягивал голову в  плечи  и  прижимался к  шесту.  Натерпелся он  страху -
особенно когда  процессия останавливалась,  чтобы прочесть молитву.  Тогда
воцарялось молчание и  явственно слышался свист ядер,  летящих стаей,  как
большие  птицы.   Заглоба  только  пуще  багровел,  а  ксендз  Яскульский,
поглядывая на поле, бормотал, не в силах сдержаться:
     - Наседок им щупать, а не из пушек стрелять!
     Пушкари у  казаков и вправду были никудышные,  а ксендз,  как бывалый
солдат, не мог равнодушно взирать на такое неуменье и пустую трату пороха.
И снова процессия вперед подвигалась,  пока не достигла благополучно конца
валов,  -  впрочем,  неприятель на  валы  особого натиска и  не  оказывал.
Попытавшись посеять смятение в разных местах, а более всего в окопах возле
западного пруда,  татары и казаки в конце концов отступили на свои позиции
и угомонились,  даже одиночных конников высылать перестали.  Процессия меж
тем окончательно укрепила дух осажденных.
     Теперь  всякому  стало  ясно,  что  Хмельницкий ждет  прибытия своего
обоза;  впрочем,  он совершенно уверен был,  что первый же настоящий штурм
будет увенчан успехом,  и потому приказал соорудить лишь несколько редутов
для пушек,  а  больше никаких осадных земляных работ и  не  начинал.  Обоз
подошел на следующий день и выстроился в несколько десятков рядов,  телега
к  телеге,  растянувшись на милю,  от Верняков до самой Дембины;  с обозом
пришли новые  силы:  отменная запорожская пехота,  не  уступавшая турецким
янычарам,  куда более приготовленная к  штурмам и  атакам,  нежели чернь и
татары.
     Памятный   вторник   13   июля   прошел   в   обоюдных   лихорадочных
приготовленьях;  уже не оставалось сомнений,  что штурм неминуем:  с  утра
трубы,  барабаны и литавры в казацком стане играли larum, а у татар гремел
оглушительно огромный священный бубен,  называемый балтом...  Вечер настал
тихий,  погожий,  лишь  с  обоих  прудов  и  Гнезны поднялся легкий туман.
Наконец на небе сверкнула первая звезда.
     В ту же минуту шестьдесят казацких пушек взревели в голос и несметные
полчища с  леденящим душу  криком устремились к  валам -  то  было  начало
штурма.
     Войска стояли на валах.  Солдатам казалось:  земля дрожит под ногами.
Самые старые воины не помнили такого.
     - Господи Иисусе! Что это? - вопрошал Заглоба, стоя подле Скшетуского
среди гусар в проеме между валами. - Будто и не люди на нас валят.
     - Ты,  сударь, как в воду глядишь: враг перед собой волов гонит, чтоб
мы на них сперва картечь расстреляли.
     Старый шляхтич покраснел,  как бурак,  глаза его выпучились,  а с уст
сорвалось одно-единственное слово,  в которое он вместил всю ярость, страх
и прочие чувства, что всколыхнулись в нем в ту секунду:
     - Мерзавцы!..
     Волы,  которых дикие  полуголые чабаны  подгоняли горящими факелами и
батогами,  обезумев от страха, опрометью неслись вперед с ужасающим ревом,
то  сбиваясь в  кучу и  ускоряя бег,  то рассыпаясь,  а  то и  поворачивая
обратно, но погонщики понукали их криком, жгли огнем, хлестали сыромятными
бичами,  и  они снова устремлялись к валам.  Тогда вступили пушки Вурцеля,
извергнув огонь и  железо.  Весь  свет заволокся дымом,  небо побагровело,
испуганная животина рассеялась,  словно от удара молнии, половина попадала
на землю, но по трупам ее неприятель шел дальше.
     Впереди гнали пленников, тащивших мешки с песком для засыпки рвов; их
кололи пиками в спину,  обжигали огнем из самопалов.  То были крестьяне из
окрестностей Збаража,  не  успевшие  укрыться  от  нашествия  в  городских
стенах,  -  не только молодые мужики,  но и женщины,  и старцы. Они бежали
кучею с  криком,  с плачем,  воздевая к небесам руки,  моля о состраданье.
Волосы дыбом подымались от этого воя, но не было тогда сострадания в мире:
сзади  в  спины  несчастным вонзались казацкие пики,  спереди обрушивались
снаряды Вурцеля,  картечь рвала тела в клочья,  десятками валила наземь, а
они бежали, обливаясь кровью, падали, подымались и бежали дальше: возврата
не было, позади катилась лавина казаков, за казаками - татары, турки...
     Ров стал быстро наполняться телами, кровью, мешками с песком, а когда
наполнился до краев, неприятель с воем бросился через него к окопам.
     Лавина не  иссякала.  При  вспышках орудийных залпов видно было,  как
старшины буздыганами гонят на  штурм все новые полки.  Самые отборные были
брошены на  позиции войск  Иеремии:  Хмельницкий знал,  что  там  встретит
наибольшее сопротивленье.  Туда устремились запорожские курени и  страшные
переяславцы во  главе с  Лободою,  следом Воронченко вел  черкасский полк,
Кулак - карвовский, Нечай - брацлавский, Стемпка - уманский, Мрозовицкий -
корсунский;   за  ними  шли  кальничане  и   сильный  белоцерковский  полк
численностью в  пятнадцать  тысяч,  а  с  белоцерковцами сам  Хмельницкий,
красный как  сатана в  отблесках огня,  смело  подставляющий широкую грудь
пулям,  с лицом льва и взором орла,  -  в хаосе, дыму, смятенье, в крови и
пламени, все подмечающий, управляющий всем и всеми.
     Следом летели дикие донские казаки;  за ними черкесы, в бою пускающие
в  ход  ножи;  рядом  Тугай-бей  вел  отборных ногайцев,  далее Субагази -
белгородских татар,  а  подле  него  Курдлук  -  смуглолицых  астраханцев,
вооруженных гигантскими луками и  стрелами,  из которых каждая могла сойти
за  дротик.  Шли  друг за  другом,  почти вплотную:  жаркое дыхание задних
обжигало передним затылки.
     Сколько их  пало,  прежде чем  они достигли наконец рва,  заваленного
телами пленных,  -  кто воспоет,  кто расскажет!  Но дошли и перешли ров и
начали на  валы взбираться.  Ночи Страшного суда была подобна та  звездная
ночь.  Ядра не  доставали тех,  кто подошел совсем близко,  но  продолжали
кромсать дальние шеренги.  Гранаты,  рисуя в  воздухе огненные полукружья,
летели с  адским хохотом,  рассеивая тьму,  ночь  превращая в  белый день.
Немецкая  и  лановая  польская  пехота  вместе  со  спешившимися  княжьими
драгунами чуть не в упор поливала казаков огнем, осыпала свинцовым градом.
     Первые их ряды попробовали было отступить,  но, подпираемые сзади, не
смогли -  и  умирали на  месте.  Кровь хлюпала под ногами атакующих.  Валы
осклизли,   по  ним  катились  обезглавленные  тела,  руки,  ноги.  Казаки
карабкались вверх,  падали и  лезли дальше,  черные от  копоти,  окутанные
дымом;  их секли и  рубили,  но ничто им были смерть и  раны.  Кое-где уже
пошло в ход холодное оружье.  Люди будто ошалели от ярости:  зубы ощерены,
лица залиты кровью...  Один на другом лежали раненые и умирающие,  и живые
дрались на шевелящихся этих грудах.  Никто уже не слышал команд, все звуки
слились  в  один  ужасный вопль,  заглушавший и  ружейную пальбу,  и  хрип
раненых, и шипенье гранат, и стоны.
     Уже много часов длился страшный,  беспощадный бой.  Вдоль крепостного
вала  вырос второй вал  -  из  тел  павших,  сдерживающий натиск вражеских
полчищ.  Запорожцы чуть не все были порублены, переяславцы вповалку лежали
у подошвы вала,  карвовский, брацлавский, уманский полки наголову разбиты,
но другие еще напирали,  подталкиваемые сзади гетманской гвардией, полками
урумбейских татар и румелийских турок. Однако смятение уже коснулось рядов
атакующих,  а лановая польская пехота, немцы и драгуны пока не уступили ни
пяди.  Задыхаясь,  обливаясь кровью  и  потом,  охмелев от  запаха  крови,
охваченные  безумством  боя,   они,   оттесняя  один  другого,  рвались  к
неприятелю,  как  рвутся  к  овечьей  отаре  разъяренные  волки.  И  тогда
Хмельницкий,  собрав остатки разбитых отрядов,  вместе со свежими силами -
полком белоцерковских казаков, с татарами, черкесами и турками - во второй
раз бросился на осажденных.
     Перестали греметь  на  валах  пушки,  и  гранаты  не  озаряли  больше
темноты,  только сабли лязгали у  всего подножья западного вала  да  крики
сотрясали воздух. Потом смолкли и ружейные залпы. Мрак поглотил участников
рукопашной схватки.
     Самый зоркий глаз не  мог  уже  рассмотреть,  что  там происходит,  -
что-то  ворочалось  во  тьме,   будто  исполинское  чудище  в  конвульсиях
извивалось.  Даже  по  возгласам нельзя было распознать,  торжество в  них
звучит или отчаянье.  Порой и  крики стихали -  тогда только один страшный
стон можно было услышать;  со всех сторон он шел: из-под земли, над землей
катился,  повисал в воздухе,  возносился к небесам, словно и души стонали,
отлетая с бранного поля.
     Но  кратки были  такие перерывы;  после недолгой тишины вой  и  вопли
возобновлялись с удвоенной силой и делались все более хриплыми,  все менее
похожими на людские.
     Вдруг снова грянули ружья:  это оберштер Махницкий с остатками пехоты
подходил на  помощь изнуренным полкам.  В  задних рядах казаков протрубили
отбой.
     Настала передышка;  казацкие полки  на  версту отступили от  окопов и
остановились под прикрытием своих орудий.  Но  не прошло и  получаса,  как
Хмельницкий поднял и в третий раз погнал на штурм свое войско.
     И  тогда на  валу показался верхом на коне сам князь Иеремия.  Узнать
князя  было  нетрудно:  прапорец и  гетманский бунчук развевались над  его
головою,  а  впереди и  позади несли с  полсотни горящих кровавым пламенем
факелов. Тотчас по нему подняли пальбу казацкие пушки, но неумелые пушкари
далеко,  за Гнезну,  отправляли ядра, князь же стоял спокойно и смотрел на
близящуюся тучу...
     Казаки замедлили шаг, словно зачарованные этой картиной.
     - Ярема!  Ярема!  -  будто шум ветра,  пронеслось по  рядам негромкое
бормотанье.
     Стоящий на валу середь кровавых огней грозный князь казался сказочным
исполином -  и дрожь пробежала по усталым членам,  а руки поднялись, творя
крестное знаменье. Он же стоял недвижно.
     Но вот он махнул золотой булавой -  и  мгновенье спустя зловещая стая
гранат,  шумом наполнив воздух,  обрушилась на вражеские шеренги;  колонна
извилась, как смертельно раненный змий, вопль ужаса полетел с одного конца
лавины к другому.
     - Вперед! Бегом! - послышались голоса казацких полковников.
     Черная  лавина  стремглав  понеслась к  валам,  чтобы  схорониться от
гранат под их  защитой,  но  не успела преодолеть и  половины пути,  когда
князь,  по-прежнему видный как на ладони,  полуобернувшись к западу, вновь
махнул золотой булавою.
     По  этому знаку со  стороны пруда,  из  просвета между зеркальной его
гладью  и  валом,  выступила  конница  и  в  мгновение ока  рассыпалась по
прибрежному краю  равнины;  при  свете гранат ясно  видны были многолюдные
гусарские  хоругви  Скшетуского  и   Зацвилиховского,   драгуны  Кушеля  и
Володы„вского  и  княжьи  татары  под  командой  Розтворовского.  За  ними
показались новые полки:  казаки и валахи Быховца.  Не только Хмельницкий -
последний обозник в  минуту понял,  что дерзкий военачальник решил бросить
всю кавалерию неприятелю во фланги.
     Немедля в казацких рядах трубы проиграли отбой.
     - Грудью к коннице! Поворачивай! - раздались испуганные голоса.
     Хмельницкий меж  тем пытался переменить фронт своих войск и  конницей
от конницы прикрыться.  Но времени на это уже не оставалось. Прежде чем он
успел выровнять строй, княжеские хоругви пустились вскачь и понеслись, как
птицы, с криками "бей, убивай!" под шелест прапорцев, под железный скрежет
брони  и  свист  крыльев.  Гусары  с  копьями наперевес врезались в  стену
неприятеля,  словно ураган,  все  на  своем пути круша и  сминая.  Никакая
человеческая сила,  никакой вождь,  ничей приказ не  могли бы  удержать на
месте  полки  пехоты,  которые первыми подверглись этому бешеному натиску.
Ужасное  смятение  охватило  отборную  гетманскую  гвардию.   Белоцерковцы
побросали самопалы,  пищали, пики, косы, кистени, сабли и, закрывая головы
руками,  помчались, обезумев от страха, со звериным воем прямо на стоявшие
позади татарские отряды.  Но татары встретили их градом стрел -  тогда они
метнулись в  сторону и теперь бежали вдоль табора под огнем пехоты и пушек
Вурцеля, сплошь устилая землю телами, - редко где труп на труп не падал.
     Тем  часом  дикий Тугай-бей,  поддерживаемый Урум-мурзой и  Субагази,
яростно обрушился на гусар. Сломить их он не надеялся, но хотя б ненадолго
хотел задержать,  чтобы за  это время силистрийские и  румелийские янычары
успели  выстроиться  четвероугольником,  а  белоцерковцы оправиться  после
первого удара.  И прыгнул,  словно в омут, и сам впереди всех летел не как
предводитель,  а  как простой татарин,  и  рубил,  убивал,  подвергая себя
опасности наравне с  другими.  Кривые сабли ногайцев звенели по панцирям и
латам;  все  прочие звуки  заглушались диким ревом воинов.  Худо  пришлось
басурманам.  Страшной  своею  тяжестью на  всем  скаку  обрушились на  них
железные всадники, которым они в открытом бою противостоять не привыкли, и
стали теснить к янычарам,  налево и направо разя длинными своими мечами, -
и вышибали их из седел,  секли, кололи, давили, как ядовитых гадов; однако
они  защищались с  таким  ожесточением,  что  натиск  гусар  и  впрямь был
приостановлен.  Тугай-бей  носился по  бранному полю  словно всепожирающий
пламень, а ногайцы следовали за ним неотступно, как волки за волчицей.
     Но все труднее им становилось держаться, все больше валилось замертво
наземь.  Наконец крики  "алла!"  за  их  спиной  возвестили,  что  янычары
выстроились в  боевом порядке.  Но тут к  разъяренному Тугай-бею подскакал
Скшетуский и  кончаром ударил по  голове.  Однако,  видно,  не  совсем еще
вернулись к  рыцарю после болезни силы  или  крепка оказалась выкованная в
Дамаске мисюрка,  только  лезвие поворотилось и  удар  пришелся плашмя,  а
кончар разлетелся на  куски.  Но  глаза Тугай-бея  тот же  час заволоклись
мглою,  он осадил коня и  повалился на руки ногайцев,  которые,  подхватив
своего предводителя,  с  ужасающим воплем рассыпались в  стороны,  подобно
развеянному внезапным порывом ветра туману.  Вся  княжеская конница теперь
лицом  к  лицу  столкнулась с  румелийскими и  силистрийскими янычарами  и
ватагами  потурчившихся  сербов,   которые,   соединившись  с   янычарами,
образовали один гигантский четвероугольник и  медленно отступали к табору,
оборотясь фронтом к  врагу,  ощетинясь дулами  мушкетов,  остриями длинных
копий, дротиков, кончаров и боевых топоров.
     Панцирные хоругви,  драгуны и  княжеские казаки понеслись на  них как
вихрь;  впереди всех с лязгом и топотом летели гусары Скшетуского.  Сам он
скакал во весь опор в  первой шеренге,  а  подле него на своей лифляндской
кобыле - пан Лонгинус со страшным Сорвиглавцем в руке.
     Красная   огненная   лента    взметнулась   надо    всеми   сторонами
четвероугольника,  засвистали у  конников в  ушах пули,  и  вот уже где-то
послышался стон,  где-то упала лошадь,  ровная линия сломалась, но гусары,
не  останавливаясь,  мчатся дальше;  они  уже  совсем близко,  уже янычары
слышат храп и  сиплое дыхание лошадей,  ряды смыкаются еще плотнее,  и лес
пик,  сжимаемых жилистыми руками,  обращается бешеным  скакунам навстречу.
Каждое острие, сколько их ни есть, грозит рыцарям смертельным ударом.
     Вдруг  какой-то  гусар-исполин на  всем  скаку  подлетает к  одной из
сторон  четвероугольника;  взвиваются  в  воздух  копыта  огромного  коня,
мгновение - и рыцарь вместе с лошадью врезается в самую гущу, ломая копья,
опрокидывая всадников, круша, давя, повергая во прах.
     Как  орел падает камнем на  стаю белых куропаток и  рвет их,  пугливо
сбившихся кучкой,  трепещущих перед хищником,  когтями и  клювом,  так пан
Лонгинус Подбипятка,  вломившись в середину вражьего строя, неистовствовал
со своим Сорвиглавцем. Никакому смерчу не сделать в густом молодняке таких
опустошений,  какие произвел в  рядах янычар этот рыцарь.  Страшен он был:
фигура  выросла до  нечеловечьих размеров,  кобыла  обернулась огнедышащим
драконом,  а Сорвиглавец в руке троился. Кизляр Бак, гигатского росту ага,
бросился  на  него  и  пал,   надвое  рассеченный.  Напрасно  самые  дюжие
вытягивают  руки,   заслоняются  копьями  -  всяк  тотчас  валится,  точно
сраженный громом,  он  же  топчет их тела,  кидается в  самую гущу,  и  от
каждого взмаха  его  меча,  как  колосья под  серпом,  падают люди;  пусто
делается  вокруг,  вопли  ужаса  слышатся отовсюду,  стоны,  гром  ударов,
скрежет железа о черепа, храп сатанинской кобылы.
     - Дїиїв!  Дїиїв! - несутся со всех сторон испуганные голоса.
     В  эту  минуту железная лавина гусар  по  знаку Скшетуского хлынула в
брешь,  пробитую  литвином;  бока  четвероугольника  треснули,  как  стены
завалившегося дома, и толпы янычар бросились врассыпную.
     Вовремя подоспели гусары:  ногайцы Субагази, как алчущие крови волки,
уже возвращались в  битву,  а с другой стороны на подмогу янычарам спешил,
собрав остатки белоцерковцев,  Хмельницкий.  Все смешалось в кучу. Казаки,
татары,  потурченцы, янычары удирали в страшнейшем смятении и беспорядке к
табору,  не оказывая сопротивленья. Кавалерия преследовала их, рубя налево
и направо.  Кто не пал от первого удара,  того теперь настигала гибель.  В
пылу погони гусары обогнали задние ряды убегающих; руки у солдат немели от
рубки.  Беглецы бросали оружие,  знамена,  шапки,  даже скидывали на скаку
одежду.  Белые  янычарские чалмы точно снегом покрыли поле.  Вся  отборная
гвардия Хмельницкого,  пехота, конница, артиллерия, вспомогательные отряды
татар и  турок сбились в  бесформенную толпу,  потерявшуюся,  обезумевшую,
ослепшую от  страха.  Целые сотни от одного рыцаря бежали.  Гусары сделали
свое дело, погромив татар и пехоту, - теперь настал черед легкой кавалерии
и драгун; ведомые Кушелем и Володы„вским, они соперничали друг с другом, а
командиры их  творили  истые  чудеса,  превосходящие людское  воображенье.
Кровь  сплошным потоком залила страшное побоище и  точно вода  хлюпала под
копытами, обдавая брызгами доспехи и лица.
     Толпа  беглецов смогла перевести дух  лишь  возле телег своего обоза,
когда трубы проиграли отбой коннице князя.
     Рыцарство возвращалось с  песнями и радостными возгласами,  по дороге
дымящимися еще  саблями пересчитывая неприятельские трупы.  Но  кто  мог с
одного  взгляда оценить понесенный врагом  урон?  Кто  мог  сосчитать всех
павших,  когда подле самых окопов бездыханные тела  лежали одно  на  одном
грудами  "с  доброго мужика  ростом"?  Солдаты точно  угорели от  крепкого
запаха  крови  и  пота.  К  счастью,  со  стороны прудов поднялся довольно
сильный ветер и отнес удушливые запахи к вражеским палаткам.
     Так закончилась первая встреча страшного Яремы с Хмельницким.
     Но  штурм еще не окончился:  пока Вишневецкий отражал атаки на правом
крыле,  Бурляй едва не  овладел укрепленьями на  левом.  Неприметно обойдя
город и  замок,  он  со своими заднепровцами подошел к  восточному пруду и
нанес  мощный  удар  по  расположению  войск  Фирлея.  Венгерская  пехота,
стоявшая там,  не  могла сдержать натиск,  поскольку еще не  были насыпаны
валы возле пруда; первым бежал хорунжий со знаменем, а за ним и весь полк.
Бурляй   врезался  в   середину,   следом   неудержимым  потоком   хлынули
заднепровцы. Победные возгласы донеслись до противоположного конца лагеря.
Казаки,  преследуя убегающих, разбили небольшой отряд кавалерии, захватили
несколько орудий и  уже подступали к  позициям каштеляна бельского,  когда
подоспел с помощью пан Пшиемский с несколькими ротами немцев. Уложив одним
ударом хорунжего,  он  подхватил знамя и  помчался с  ним навстречу врагу.
Немцы  набросились  на  казаков;  завязался  ожесточенный рукопашный  бой;
ярости  Бурляевых  воинов,  имевших  к  тому  же  численное превосходство,
противостояла  отвага  старых  львов,  ветеранов  немецкой  войны.  Тщетно
Бурляй,  словно раненый вепрь,  кидался в  самую гущу  сраженья.  Сколь ни
велики  были  презрение к  смерти  и  стойкость,  выказываемые в