короля в тот вечер был мрачнее тучи: ничто
больней  не  ранит  монаршьего достоинства,  нежели  сознание собственного
бессилья. Ян Казимир откинулся в изнеможении на спинку кресла, уронив руку
на стол, и молвил, указывая на карты:
     - Бессмысленно это, бессмысленно! Достаньте мне языков.
     - Ничего большего и я не желаю, - ответил Оссолинский.
     - Разъезды вернулись?
     - Вернулись ни с чем.
     - Ни одного пленного?
     - Окрестные только крестьяне, которые ничего не знают.
     - А пан Пелка вернулся? Он ведь непревзойденный охотник за языками.
     - Увы,  государь! - отозвался из-за кресла староста ломжинский. - Пан
Пелка не вернулся и не вернется - он погиб.
     Воцарилось молчание.  Король  уставил мрачный взор на горящие свечи и
забарабанил пальцами по столу.
     - Неужто вам нечего посоветовать? - промолвил он наконец.
     - Надо ждать! - торжественно произнес канцлер.
     Чело Яна Казимира избороздилось морщинами.
     - Ждать?   -   переспросил  он.   -  А  тем  временем  Вишневецкий  и
региментарии побеждены будут под Збаражем!
     - Еще немного они продержатся, - небрежно заметил Радзе„вский.
     - Помолчал бы,  любезный староста,  когда  ничего хорошего сказать не
можешь.
     - А я как раз хотел дать совет, ваше величество.
     - Какой же?
     - Отправить надобно кого-нибудь под  Збараж будто  к  Хмельницкому на
переговоры. Посол и узнает, там ли хан, а по возвращении расскажет.
     - Нельзя этого делать,  - ответил король. - Теперь, когда Хмельницкий
объявлен мятежником и  за  его  голову  назначена награда,  а  запорожская
булава отдана Забускому, не гоже нам с Хмельницким вступать в переговоры.
     - Значит, к хану надо послать, - сказал староста.
     Король обратил вопрошающий взор на  канцлера,  который поднял на него
свои строгие голубые глаза и сказал:
     - Совет недурен, да Хмельницкий, вне всякого сомнения, посла задержит
и все старания пропадут напрасно.
     Ян Казимир махнул рукой.
     - Мы видим,  -  медленно произнес он,  -  что вам предложить нечего -
выслушайте тогда наше решенье. Я прикажу трубить поход и поведу все войско
на Збараж. Да свершится воля божия! Так и узнаем, там ли хан или нет его.
     Канцлер  знал,   сколь  безудержной  отвагой  обладал  король,  и  не
сомневался,  что сказанное исполнит.  С другой стороны,  из опыта ему было
известно,  что,  если  государь  что-нибудь  замыслит и  станет  на  своем
упорствовать,  никакие отговоры его не  поколеблют.  Потому он  и  не стал
сразу противиться,  даже похвалил самую мысль,  но спешить не посоветовал,
доказывая,  что можно то же самое сделать завтра или день спустя,  - а тем
временем вдруг да прибудут добрые вести. С каждым днем должен усугубляться
разброд  среди  черни,  напуганной неудачами  под  Збаражем  и  слухами  о
приближении  королевского  войска.  Смута  растает  от  сияния  имени  его
величества,  как снег от солнечных лучей,  -  но на это требуется время. В
руках же  монаршьих судьба всей Речи Посполитой,  и,  будучи перед богом и
потомками за  нее в  ответе,  он не вправе подвергать себя опасности,  тем
паче  что,  случись  беда,  збаражским войскам  уже  неоткуда будет  ждать
спасенья.  Канцлер  говорил долго  и  выразительно:  образцом краснословия
могли бы послужить его речи.  И  в  конце концов он убедил короля,  хотя и
утомил.   Ян  Казимир  опять  откинулся  на  спинку  кресла,   пробормотав
нетерпеливо:
     - Делайте, что хотите, лишь бы завтра у меня был язык.
     И снова настало молчанье.  За окном повисла огромная золотая луна, но
в покое потемнело - свечи успели обрасти нагаром.
     - Который час? - спросил король.
     - Скоро полночь, - ответил Радзе„вский.
     - Не буду сегодня ложиться. Объеду лагерь, и вы со мною. Где Убальд и
Арцишевский?
     - В лагере. Пойду скажу, чтобы подали лошадей, - ответил староста.
     И  направился к  двери.  Вдруг в  сенях сделалось какое-то  движение,
послышался громкий разговор,  торопливые шаги,  наконец дверь распахнулась
настежь, и вбежал запыхавшийся Тизенгауз, королевский стремянный.
     - Всемилостивейший король!  -  воскликнул он.  - Гусарский товарищ из
Збаража пришел!!
     Король вскочил с  кресла,  канцлер тоже  поднялся,  и  из  уст  обоих
вырвалось одновременно:
     - Быть не может!
     - Истинно так! Стоит в сенях.
     - Давай его сюда! - вскричал король, хлопнув в ладоши. - Пусть снимет
с души тяжесть!
     Тизенгауз скрылся за  дверью,  и  через минуту вместо него на  пороге
показалась незнакомая высокая фигура.
     - Подойди,  любезный сударь!  -  восклицал король. - Ближе! Ближе! Мы
рады тебя видеть!
     Рыцарь  подошел к  самому  столу;  наружность его  была  такова,  что
король,  канцлер и староста ломжинский попятились в изумленье.  Перед ними
стояло страшное существо,  более похожее на  призрак,  нежели на человека:
изодранные  в   клочья  лохмотья  едва  прикрывали  его  истощенное  тело,
посинелое лицо измазано было в  крови и  грязи,  глаза горели лихорадочным
блеском,  черная  всклокоченная  борода  закрывала  грудь;  трупный  запах
распространялся вокруг него,  а  ноги так  дрожали,  что он  принужден был
опереться о стол.
     Король и  оба вельможи смотрели на него широко раскрытыми глазами.  В
эту  минуту  дверь  отворилась  и  гурьбою  вошли  сановники,   военные  и
гражданские:  генералы Убальд и Арцишевский,  подканцлер литовский Сапега,
староста  жечицкий,  каштелян  сандомирский.  Все,  остановясь  за  спиной
короля, уставились на пришельца, король же спросил:
     - Кто ты?
     Несчастный раскрыл было рот,  попытался ответить,  но  судорога свела
ему челюсть, подбородок задрожал, и он сумел прошептать только:
     - Из... Збаража!
     - Дайте ему вина! - раздался чей-то голос.
     В  мгновение ока  подан был полный кубок -  незнакомец с  усилием его
опорожнил.  Меж тем канцлер сбросил с себя плащ, подбитый мехом, и накинул
ему на плечи.
     - Можешь теперь говорить? - спросил король спустя некоторое время.
     - Могу, - немного увереннее ответил рыцарь.
     - Кто ты?
     - Ян Скшетуский... гусарский поручик...
     - В чьей службе?
     - Русского воеводы.
     Шепот пробежал по зале.
     - Что у  вас?  Что слышно?  -  с  лихорадочной торопливостью вопрошал
король.
     - Беда... голод... сплошь могилы...
     Король закрыл глаза рукою.
     - Господи Иисусе! Господи Иисусе! - тихо повторял он.
     Потом продолжил расспросы:
     - Долго еще сможете продержаться?
     - Пороха нет. Враг у самых валов...
     - Много его?
     - Хмельницкий... Хан со всеми ордами.
     - И хан там?
     - Да...
     Наступило  глухое  молчание.   Присутствующие  лишь  переглядывались,
растерянность рисовалась на всех лицах.
     - Как же вы выстояли? - спросил канцлер, не скрывая недоверия.
     Услышав эти  слова,  Скшетуский вскинул голову,  словно новые  обретя
силы,  горделивое  выражение  сверкнуло  на  его  лице,  и  он  ответил  с
неожиданной силой в голосе:
     - Двадцать отбитых штурмов,  шестнадцать выигранных сражений в  поле,
семьдесят пять вылазок...
     И снова настало молчанье.
     Внезапно  король  расправил плечи  и  встряхнул париком,  словно  лев
гривой; на желтоватом его лице проступил румянец, глаза блеснули.
     - О господи!  -  вскричал он.  -  Довольно с меня этих советов, этого
топтанья на месте -  нечего больше медлить!  Есть хан или нету,  собралось
или не  собралось ополченье -  хватит,  клянусь богом!  Сегодня же идем на
Збараж!
     - На Збараж! На Збараж! - повторило несколько решительных голосов.
     Лицо прибывшего просияло, как ясная зорька.
     - Милостивый король,  государь мой! - сказал он. - С тобою на жизнь и
на смерть!..
     От  этих слов как  воск растаяло благородное монаршье сердце,  и,  не
гнушаясь  отталкивающим обличьем рыцаря,  он  обхватил его  голову  обеими
руками и молвил:
     - Ты  мне милее иных,  что в  атласах.  Господи!  За  меньшие заслуги
некоторые  получают  староства...  Знай,  подвиг  твой  не  останется  без
награды. И не спорь! Я должник твой!
     И остальные вслед за королем тотчас начали восклицать:
     - Не было еще рыцаря доблестней!
     - Этому и среди збаражских не найдется равных!
     - Славу бессмертную ты стяжал!
     - Как же меж татар и казаков сумел пробраться?..
     - В болотах прятался, в камышах, лесом шел... блуждал... без еды...
     - Накормить его! - крикнул король.
     - Накормить! - повторили прочие.
     - Одеть его!
     - Завтра получишь коня и платье, - сказал король. - Ни в чем не будет
тебе недостатка.
     Следуя примеру короля,  все  наперебой принялись превозносить рыцаря.
Снова на  него  посыпались вопросы,  на  которые он  отвечал с  превеликим
трудом,  потому  что  все  большую  чувствовал слабость и  едва  не  терял
сознания.   Принесли  еду;  в  ту  же  минуту  вошел  ксендз  Цецишовский,
королевский духовник.
     Вельможи расступились: ксендз был премного учен, уважаем, и слово его
для короля значило едва ли  не больше,  чем слово канцлера,  а  с  амвона,
бывало,  он таких вещей касался, о которых и на сейме осмеливался говорить
не всякий.  Его тотчас обступили со всех сторон и стали рассказывать,  что
из  Збаража  пришел  рыцарь,  что  князь,  несмотря на  лишенья  и  голод,
продолжает еще  громить  хана,  пребывающего там  собственною персоной,  и
Хмельницкого,  который  за  весь  минувший год  не  потерял столько людей,
сколько в  збаражскую осаду,  наконец,  что король желает идти на  выручку
осажденным, даже если ему со всем войском суждено погибнуть.
     Ксендз молча  слушал,  беззвучно шевеля губами,  и  поминутно обращал
взор на изможденного рыцаря,  который меж тем занялся едою; король повелел
ему не  смущаться своим присутствием и  еще приглядывал сам,  чтобы тот ел
хорошенько,  да  время  от  времени  отпивал  за  его  здоровье глоток  из
небольшого серебряного кубка.
     - А как зовется сей рыцарь? - спросил наконец ксендз.
     - Скшетуский.
     - Не Ян ли?
     - Ян.
     - Поручик князя воеводы русского?
     - Так точно.
     Ксендз поднял к небесам морщинистое лицо и опять углубился в молитву,
а потом промолвил:
     - Восславим имя господа нашего, ибо неисповедимы пути, коими он ведет
человека к покою и счастью. Аминь. Я этого рыцаря знаю.
     Скшетуский,  услыша эти слова, невольно обратил взгляд на ксендза, но
лицо того, весь облик и голос были ему совершенно незнакомы.
     - Стало быть,  ты  один из всего войска взялся пройти через вражеский
лагерь? - спросил его ксендз.
     - Передо мной пытался один благородный рыцарь,  но погиб,  -  ответил
Скшетуский.
     - Тем  больше твоя заслуга,  раз после такого дерзнул пойти.  Судя по
виду твоему,  страшный ты путь проделал.  Господь оценил принесенную тобой
жертву,  тронут был молодостью и  добродетелями твоими и  не оставил своей
защитой.
     Внезапно ксендз обратился к Яну Казимиру.
     - Милостивый король,  -  сказал он,  -  стало быть,  ты тверд в своем
решении идти князю воеводе русскому на помощь?
     - Твоим молитвам,  отче, - ответил король, - вверяю отечество, себя и
войско,   ибо  знаю,   что  огромен  риск,   но  нельзя  позволить,  чтобы
князь-воевода смерть нашел в  этой злосчастной крепости и с ним пали такие
рыцари, как сей, что сидит перед нами.
     - Господь пошлет нам викторию! - воскликнуло несколько голосов.
     Ксендз воздел руки к небу, и в зале воцарилась тишина.
     - Benedico vos, in nomine Patris et Filii, et Spiritis sancti*.
     _______________
          * Благословляю вас во имя отца, и сына, и святого духа (лат.).

     - Аминь! - промолвил король.
     - Аминь! - повторили остальные.
     Спокойствие  пришло  на  смену  озабоченности,   до  этой  минуты  не
сходившей с  лица  Яна  Казимира,  лишь  глаза  его  светились необычайным
блеском. Меж собравшимися затеялся негромкий разговор о предстоящем походе
- многие еще сомневались,  что король выступит немедля,  -  он  же взял со
стола шпагу и сделал знак Тизенгаузу, чтобы тот ее ему прицепил.
     - Когда  ваше  королевское величество изволит  выступить?  -  спросил
канцлер.
     - Бог дал погожую ночь,  -  ответил король,  -  кони не устанут.  - И
добавил, обращаясь к обозному стражнику: - Прикажи трубить поход, сударь.
     Стражник не  мешкая  вышел  из  залы.  Канцлер  Оссолинский осмелился
негромко заметить,  что не все еще к походу готовы и что возы не отправить
раньше наступления дня, но король, не задумываясь, ответил:
     - Кому возы дороже отечества и монарха, тот пускай остается.
     Зала  начала пустеть.  Всяк спешил к  своей хоругви,  чтобы людей "на
ноги  поднять" и  снарядить в  дорогу.  В  комнате  остались лишь  король,
канцлер, ксендз да Тизенгауз со Скшетуским.
     - Всемилостивейший государь,  - сказал ксендз, - что мы хотели узнать
от  этого рыцаря,  то  узнали.  Надобно ему дать покой -  он едва на ногах
держится. Позволь, я возьму его к себе на квартиру - там и переночует.
     - Хорошо,  отче,  - ответил король, - справедливы твои слова. И пусть
Тизенгауз с кем-нибудь его проводят,  одному ему,  боюсь,  не дойти.  Иди,
иди, друг любезный, никто здесь более тебя не заслуживает отдыха. И помни,
я твой должник. Скорей о себе, нежели о тебе позабуду!
     Тизенгауз подхватил Скшетуского под руку,  и  они вышли.  В  сенях им
встретился староста жечицкий,  который поддержал пошатывающегося рыцаря  с
другой стороны;  впереди шел  ксендз,  а  перед ним  слуга с  фонарем.  Но
напрасно светил слуга:  ночь  была ясной,  тихой и  теплой.  Большая луна,
точно златой ковчег,  плыла над Топоровом.  С  лагерного майдана доносился
говор,  скрип  телег  и  голоса  труб,  играющих побудку.  Вдалеке,  перед
костелом,  облитым лунным светом, уже собирались солдаты - конные и пешие.
В селе ржали лошади.  К скрипу возов примешивалось звяканье цепей и глухое
громыхание пушек - и гомон становился все громче.
     - Уже выходят! - сказал ксендз.
     - К Збаражу... на помощь... - прошептал Скшетуский.
     И неизвестно,  то ли от радости, то ли от тяжких трудов, а скорее ото
всего вместе,  ослаб совершенно,  так  что  Тизенгауз и  староста жечицкий
почти тащили его на себе.
     Между  тем  по  дороге к  дому  ксендза они  попали в  толпу  солдат,
собирающихся  перед   костелом.   Это   были   хоругви  Сапеги  и   пехота
Арцишевского.  Еще  не  получившие приказа  строиться,  солдаты  стояли  в
беспорядке, в иных местах сбиваясь в кучки, загораживая путь идущим.
     - С дороги! С дороги! - восклицал ксендз.
     - Это кому там уступать дорогу?
     - Рыцарю из Збаража!
     - Привет ему! Привет! - вскричало множество голосов.
     Одни  расступались  немедля,   другие,  напротив,  старались  подойти
поближе, желая поглядеть на героя. И смотрели с изумлением на изможденного
оборванца,  на  страшное лицо,  озаренное лунным  светом,  и,  пораженные,
шептали:
     - Из Збаража, из Збаража...
     С   великим  трудом  довел  ксендз  Скшетуского  до   дома   местного
приходского священника.  Там  он  приказал отмыть его от  крови и  грязи и
уложить в хозяйскую постель, а сам поспешил к выступавшему в поход войску.
     Скшетуский был  в  полубеспамятстве,  но  лихорадка не  позволяла ему
уснуть.  Однако он не понимал уже,  где находится и  что с  ним случилось.
Слышал только говор,  топот копыт,  скрип возов,  тяжелые шаги пехотинцев,
крики солдат,  голоса труб -  все  это сливалось в  его ушах в  неумолчный
гул... "Войско идет", - пробормотал он про себя... Меж тем гул помалу стал
отдаляться,  ослабевать,  затихать,  рассеиваться,  пока наконец тишина не
объяла Топоров.
     И чудилось Скшетускому, что он вместе со своим ложем летит в какую-то
пропасть без дна...


                                Глава XXX

     Спал он несколько дней кряду, но и после пробуждения не оставляла его
злая лихоманка -  долго еще  бредил Скшетуский,  поминал Збараж,  старосту
красноставского,  князя, беседовал с паном Михалом и Заглобой, кричал: "Не
туда!" -  Лонгинусу Подбипятке - лишь о княжне не вспомнил ни разу. Видно,
строжайший тот запрет,  который он однажды и  навсегда наложил на всякое о
ней воспоминанье, не терял силы, даже когда болезнь его изнурила. Зато ему
казалось,  что  он  видит  над  собой щекастую физиономию Редзяна -  будто
воротилось  то  время,   когда  князь  после  староконстинтиновской  битвы
отправил его  с  хоругвями в  Заслав  громить  разбойные шайки,  и  Редзян
нежданно явился в хату,  где он остановился на ночлег.  Видение это путало
его мысли:  ему мерещилось,  что время остановило свой бег и  ничего с той
поры не переменилось.  Он снова у  Хомора и  спит в хате,  а пробудившись,
поведет хоругви в  Тарнополь...  Разбитый под Староконстантиновом Кривонос
бежал к  Хмельницкому...  Редзян приехал из Гущи и  сидит у его постели...
Скшетускому хочется заговорить,  хочется приказать слуге  седлать лошадей,
но нет мочи...  И снова мелькает мысль, что не у Хомора он, что после того
был уже Бар взят,  -  но тут опять тело пронзает боль и  бедная его голова
окутывается мраком. Ничего уже не знает он, ничего не видит. Однако минуту
спустя из  хаоса  и  кромешной тьмы  новое  проступает виденье:  Збараж...
осада...  Значит,  это  не  Хомор?  А  откуда  же  взялся  Редзян?  Сквозь
прорезанные в ставнях сердечки в комнату пробивается пучок яркого света, и
он отчетливо видит лицо слуги, исполненное сочувствия и заботы...
     - Редзян! - вдруг восклицает Скшетуский.
     - Ой,  сударь вы  мой!  Наконец-то  меня  узнали!  -  кричит парень и
припадает  к  ногам  своего  господина.   -   Я  думал,   никогда  уже  не
проснетесь...
     Настала тишина - только слуга тихо рыдал, обнимая хозяину ноги.
     - Где я? - спрашивает Скшетуский.
     - В  Топорове...  Ваша  милость из  Збаража к  его  величеству королю
пришел... Слава богу! Слава богу!
     - А где король?
     - Повел войско на выручку князю-воеводе.
     Опять  наступило молчание.  Слезы  радости  текли  по  лицу  Редзяна;
помолчав с минуту, он пробормотал голосом, прерывающимся от волненья:
     - Довелось-таки вашу милость живым увидеть...
     Потом встал и открыл ставню, а затем и окошко.
     Свежий утренний воздух ворвался в комнату, а с ним и свет белого дня.
Сей же час к Скшетускому полностью вернулось сознанье...
     Редзян присел в ногах кровати...
     - Так это я из Збаража вышел? - спросил рыцарь.
     - Да,  сударь мой...  Никто не  мог  содеять того,  что  ваша милость
содеял; только благодаря вашей милости король поспешил князю на помощь.
     - Пан Подбипятка раньше меня пытался, да погиб...
     - О   господи!   Пан  Подбипятка  погиб!   А   какой  был  щедрый  да
благонравный!.. Ух, аж дыханье сперло... Как же они такого силача перемочь
сумели?
     - Из луков его застрелили...
     - А пан Володы„вский что и пан Заглоба?
     - Живы-здоровы были, когда я уходил...
     - Слава тебе господи!  Лучше нет  у  вашей милости друзей,  сударь...
Только ксендз наказал помалкивать...
     Редзян прикусил язык и на несколько времени погрузился в размышления.
Работа  мысли  явственно отразилась на  толстощеком его  лице.  Наконец он
вновь заговорил:
     - Ваша милость!..
     - Чего тебе?
     - А  что же станется с  пана Подбипятки богатством?  Говорят,  у него
деревень и  превсякого добра без  счету...  Ужель друзьям не  отписал хоть
какую малость - родных-то, я слыхал, у него нету?
     Скшетуский ничего не ответил,  и Редзян,  смекнув, что вопрос хозяину
не по нутру, перевел разговор на другое:
     - Слава богу,  что пан Заглоба и пан Володы„вский в добром здравии; я
думал, они к татарам попались... Ужасть сколько мы вместе горя хлебнули...
Да  только ксендз говорить не  велел...  Эх,  сударь вы мой,  я  уж думал,
никогда больше их  не  увижу:  нас  орда так  прижала,  что  ни  взад,  ни
вперед...
     - Погоди:  выходит, ты был