без
сомнения, собрала бы новые силы и двинулась на помощь князю.
     Вот почему Хмельницкий решил оставить Вишневецкого в  Заднепровье,  а
сам -  укрепиться на Украине,  навести порядок в  своих войсках,  а затем,
двинувшись на Речь Посполитую,  вынудить ее к переговорам. Он рассчитывал,
что  подавление мятежей в  Заднепровье надолго отвлечет на  себя княжеские
силы,  а  ему  при этом развяжет руки.  Смуту же  на  Заднепровье решил он
подогревать, высылая отдельные полки на подмогу черни.
     И  еще  придумал он  сбивать князя с  толку переговорами и  протянуть
время,   покуда  княжеское  войско  не  ослабеет.   Тут  он  вспомнил  про
Скшетуского.
     Через несколько дней после Крутой Балки, а именно в день, когда среди
черни возник переполох, он велел позвать к себе пленника.
     Принял  он  его  в  старостовом  дому  в  присутствии  одного  только
Кречовского,  бывшего Скшетускому давним знакомым,  и, милостиво встретив,
хоть  и  не  без  напускной  важности,  соответствующей  нынешнему  своему
положению, сказал:
     - Досточтимый поручик Скшетуский,  за услугу,  какую ты оказал мне, я
выкупил тебя у  Тугай-бея  и  обещал свободу.  Время пришло.  Я  дам  тебе
пернач*,  дабы тебе,  если встретишь какие войска,  было возможно свободно
проехать,  и  конвой для защиты от мужичья.  Можешь возвращаться к  своему
князю.
     _______________
          * Полковничья  казацкая  булава,  заменявшая  у казаков охранную
     грамоту. (Примеч. автора.)

     Скшетуский молчал. Даже подобия радостной улыбки не появилось на лице
его.
     - Готов ли отправиться? Вроде бы вижу я хворость в тебе какую-то.
     Пан  Скшетуский и  в  самом деле выглядел как тень.  Раны и  недавние
события подкосили могучего молодого человека,  и  сейчас у  него  был  вид
больного,  не обещающего дожить до завтра.  Изможденное лицо пожелтело,  а
черная,   давно  уже   не   бритая  борода  еще  более  изможденность  эту
подчеркивала.  Всему  причиной  были  душевные терзания.  Рыцарь  ел  себя
поедом.  Находясь в казацком обозе, был он свидетелем всему, что произошло
с  момента выступления из  Сечи.  Видел он  позор и  беду Речи Посполитой,
полоненных гетманов; видел казацкие триумфы, пирамиды, сложенные из голов,
отрубленных у павших жолнеров,  шляхту, подвешиваемую за ребра, отрезанные
груди  женщин,  надругательства над  девицами;  видел  отчаяние  отваги  и
позорность страха -  видел  все.  Все  выстрадал и  продолжал страдать тем
более,  что в  голове его и  груди жалом засела мысль,  что сам он и  есть
невольный виновник всему,  ибо он, и никто другой, перерезал удавку на шее
Хмельницкого. Но разве же мог христианский рыцарь предположить, что помощь
ближнему породит таковые плоды? И страдания его были безмерны.
     А  когда задавал он себе вопрос,  что с Еленой,  и когда представлял,
что могло случиться,  если злосчастная судьба задержала ее в Разлогах,  то
воздевал к небу руки и взывал голосом, исполненным безысходного отчаяния и
дерзновения:  "Господи!  Возьми же душу мою, ибо здесь мне выпало испытать
более,  чем  я  заслуживаю!"  Однако тут же  спохватывался,  понимая,  что
кощунствует, а посему падал на лицо и молил о спасении, о прощении, о том,
чтобы господь сжалился над отчизною и над голубицей сей невинной, которая,
быть может, вотще взывает к божьему милосердию и его, Скшетуского, помощи.
Короче говоря, он так извелся, что дарованная свобода его не обрадовала, а
этот  самый  гетман  запорожский,   триумфатор  этот,  желавший  выглядеть
великодушным,  милости свои являя, и вовсе был ему неприятен, что заметив,
Хмельницкий поморщился и сказал:
     - Поспеши же  воспользоваться великодушием,  не то я  раздумать могу;
добродетель моя  и  упование на  успех делают меня столь неосмотрительным,
что я  врага себе приобретаю,  ибо знаю хорошо,  что уж  ты-то против меня
сражаться будешь.
     На что пан Скшетуский:
     - Если бог даст сил.
     И  таково глянул на  Хмельницкого,  что прямо в  душу тому проник,  а
гетман,  взгляда его выдержать не умея,  уставил очи в землю и лишь спустя
некоторое время подал голос:
     - Ладно, довольно об этом. Я достаточно силен, чтобы какой-то мозгляк
мог для меня что-то значить.  Расскажешь князю,  господину своему, что тут
видел,  и остережешь от слишком дерзких поступков, ибо, если у меня лопнет
терпение,  то я навещу его на Заднепровье и не думаю,  что мой визит будет
ему приятен.
     Скшетуский молчал.
     - Я говорил уже и еще раз повторяю,  -  продолжал Хмельницкий, - не с
Речью Посполитой,  но с вельможами я воюю, а князь среди них не последний.
Ворог  он  мне  и  народу русскому,  отщепенец от  церкви нашей и  изверг.
Наслышан я,  что он мятеж в крови топит,  пускай же поостережется,  как бы
свою не пролить.
     Говоря это, он все более возбуждался. Кровь бросилась ему в голову, а
глаза стали метать молнии.  Ясно  было,  что  гетман в  очередном припадке
гнева и ярости, когда он все забывал и сам забывался.
     - На веревке велю Кривоносу привести его!  -  кричал он.  -  Под ноги
себе повергну! На коня с его хребта садиться стану!
     Скшетуский поглядел  свысока  на  метавшегося Хмельницкого,  а  затем
спокойно сказал:
     - Сперва победи его.
     - Ясновельможный гетман!  -  вмешался Кречовский.  -  Пусть  же  этот
дерзкий шляхтич скорей уезжает,  ибо не  пристало тебе во  гнев из-за него
впадать, а раз ты ему обещал свободу, он рассчитывает, что ты или нарушишь
слово, или инвективы его будешь вынужден слушать.
     Хмельницкий поутихнул,  хотя некоторое время продолжал тяжело дышать,
а затем сказал:
     - Пускай же  в  таком случае отправляется и  знает,  что  Хмельницкий
добром за добро платит.  Дать ему пернач, как было сказано, и сорок татар,
которые его до поляков проводят.
     Потом, обратясь к Скшетускому, добавил:
     - Ты же знай,  что мы теперь с тобой квиты.  Полюбил я тебя, несмотря
на твою дерзость, но, если еще раз попадешься, выкрутиться не мечтай.
     Скшетуский вышел с Кречовским.
     - Раз гетман отпускает тебя целым и невредимым,  - сказал Кречовский,
- и  ты  волен  ехать,   куда  пожелаешь,  то  скажу  я  тебе  по  старому
приятельству: беги хоть в самое Варшаву, но не за Днепр, потому что оттуда
никто из  ваших живым не  уйдет.  Ваше  время прошло.  Будь  ты  человеком
разумным,  ты бы остался с нами,  но знаю я,  что про это говорить с тобой
дело пустое. А ты бы высоко пошел, как и мы.
     - На виселицу, - буркнул Скшетуский.
     - Не пожелали мне дать Литинского староства,  а  теперь я  сам десять
староств возьму. Выгоним панов Конецпольских, да Калиновских, да Потоцких,
да Любомирских,  да Вишневецких,  да Заславских,  да всю шляхту, а сами их
имением поделимся,  что опять же согласно с  божьим промыслом,  коль скоро
дарованы нам уже две столь блестящие виктории.
     Скшетуский,  не слушая полковника,  задумался о  чем-то своем,  а тот
продолжал:
     - Когда  я  после сражения и  победы нашей повидал в  Тугаевой ставке
захваченного в плен господина моего и благодетеля, ясновельможного гетмана
коронного,  он меня тотчас же неблагодарным и  иудой честить изволил.  А я
ему:  "Ясновельможный воевода! Вовсе я не такой неблагодарный, ибо когда в
твоих замках и поместьях сяду,  только пообещай, что напиваться не будешь,
и  я  тебя подстаростой сделаю".  Хо-хо!  Поимеет Тугай-бей за пташек этих
пойманных и  потому их не трогает.  Мы бы с  Хмельницким по-другому с ними
разговаривали.  Однако -  эвона!  -  телега твоя готова и  татары в седлах
сидят. Куда же ты направляешься?
     - В Чигирин.
     - Как постелешь,  так и  поспишь.  Ордынцы проводят тебя хоть бы и до
самых Лубен,  потому что так им  приказано.  Похлопочи только,  чтобы твой
князь на колы их не посажал, что с казаками не преминул бы сделать. Потому
и  дали татар.  Гетман велел и  коня тебе вернуть.  Бывай же  здоров,  нас
вспоминай добром,  а  князю  кланяйся и,  ежели  сумеешь,  уговори  его  к
Хмельницкому на поклон приехать.  Возможно,  милостиво будет принят. Бывай
же здоров!
     Скшетуский взобрался  на  телегу,  которую  ордынцы  тотчас  окружили
кольцом,  и  отправился  в  путь.  Проехать  через площадь оказалось делом
нелегким,  потому что вся она была запружена казаками и мужичьем.  И те, и
другие  варили  кашу,  распевая песни о желтоводской и корсунской победах,
уже сложенные слепцами-лирниками,  во множестве невесть откуда прибредшими
в лагерь.  Меж костров,  пламенем своим облизывающих котлы с кашей,  там и
сям лежали тела умерших женщин,  которых насиловали ночью победители,  или
возвышались  пирамиды,  сложенные  из  голов,  отрубленных  после  битвы у
раненых и  убитых  солдат  противника.  Трупы  эти  и  головы  начали  уже
разлагаться и издавали тлетворный запах,  казалось,  вовсе не беспокоивший
людское скопище.  В городе бросались в глаза следы  опустошений  и  дикого
разгула запорожцев:  окна и двери повыломаны,  обломки и осколки бесценных
предметов,  перемешанные с птичьим пухом и соломой,  завалили площадь.  По
карнизам домов висели повешенные,  в основном евреи,  а сброд развлекался,
цепляясь за ноги их и раскачиваясь.
     По одну   сторону   площади   чернели   пепелища  сгоревших  домов  и
приходского костела;  от пепелищ этих еще тянуло жаром, и над ними курился
дым.  Запах  гари  стоял  в воздухе.  За сожженными домами находился кош и
согнанные ясыри  под  присмотром  многочисленной  татарской  стражи,  мимо
которых пан Скшетуский вынужден был проехать. Кто в окрестностях Чигирина,
Черкасс и Корсуня не успел скрыться или не погиб под  топором  черни,  тот
угодил  в  неволю.  Среди  пленников  были  и  солдаты,  плененные в обоих
сражениях,  и окрестные жители,  до сей поры не успевшие или не пожелавшие
присоединиться  к  бунту:  люди  из  оседлой шляхты или просто шляхетского
звания,  подстаросты, офицеры, хуторяне, однодворцы из захолустий, женщины
и дети.  Стариков не было:  их,  негодных на продажу, татары убивали. Орда
уводила целые русские  деревни  и  поселения,  чему  Хмельницкий  не  смел
противиться. Неоднократно случалось, что мужики уходили в казацкое войско,
а в благодарность татары сжигали их дома и уводили жен и детей. Увы, среди
поголовного разгула и одичания никого это уже не волновало, никто не искал
управы.  Простолюдины, берясь за оружие, отрекались от родных гнезд, жен и
детей.  Коль  скоро  отбирали жен у них,  отбирали и они,  и даже получше,
потому что "ляшек",  которых,  натешившись и наглумившись, они убивали или
продавали  ордынцам.  Среди  полонянок  довольно  было  также и украинских
мїоїлїоїдїиїцїь,  связанных с паннами из шляхетских домов по  три  или  по
четыре  одною  веревкою.  Неволя  и  недоля уравнивали сословия.  Вид этих
несчастных потрясал душу и порождал жажду мести.  В лохмотьях,  полунагие,
беззащитные перед непристойными шутками поганых, интереса ради слонявшихся
толпами по майдану,  поверженные,  избитые или лобызаемые мерзкими устами,
они теряли рассудок и волю. Одни всхлипывали или на голос рыдали, другие -
с остановившимся взором, с безумием в глазах и разинутым ртом - безучастно
поддавались  всему,  что  с  ними совершалось.  То тут,  то там раздавался
истошный  вопль  человека,  зверски  убиваемого  за   вспышку   отчаянного
сопротивления;  плети  из  бычачьей  кожи  то  и дело свистели над толпами
пленников-мужчин, и свист этот сливался с воплями страданий, плачем детей,
мычанием  скота и конским ржаньем.  Ясыри не были еще поделены и построены
для конвоирования,  поэтому повсюду  царила  страшная  неразбериха.  Возы,
кони,  рогатый скот, верблюды, овцы, женщины, мужчины, груды награбленного
платья,  посуды,  ковров,  оружия  -  все  это,  скученное   на   огромном
пространстве,  еще  ожидало дележа и разбора.  То и дело пригонялись новые
толпы людей и скота,  нагруженные паромы пересекали Рось,  из главного  же
коша  прибывали  все  новые  и  новые  гости,  дабы порадовать взоры видом
собранных богатств.  Некоторые, хмельные от кумыса или горелки, напялив на
себя  странные  одежды  -  ризы,  стихари,  русские  ряды или даже женское
платье,  - уже ссорились, учиняли свары и ярмарочный гвалт по поводу того,
что кому достанется.  Татарские чабаны,  сидя возле своих гуртов на земле,
развлекались - одни высвистывая на дудках пронзительные мелодии,  другие -
играя в кости и взаимно колотя друг друга палками. Стаи собак, прибежавших
вослед своим хозяевам, лаяли и жалобно выли.
     Пан  Скшетуский миновал наконец человеческую эту  геенну,  оглашаемую
стенаниями,  полную слез,  горя и жутких воплей, и решил было, что наконец
переведет дух,  однако тотчас новое жуткое зрелище открылось его взору.  В
отдалении,  откуда доносилось немолчное конское ржание,  серел  собственно
кош,  кишевший тысячами татар,  а  ближе,  на  поле,  тут же возле тракта,
ведущего на Черкассы, молодые воины упражнялись в стрельбе из лука, забавы
ради пуская стрелы в слабых или больных пленников, которым долгая дорога в
Крым оказалась бы  не  под  силу.  Несколько десятков трупов уже лежали на
дороге, продырявленные, как решета, некоторые еще дергались в конвульсиях.
Те,  в кого стреляли,  висели, привязанные за руки к придорожным деревьям.
Были среди них и старые женщины.  Радостному после удачного выстрела смеху
вторили восклицания:
     - Якши, егет! Хорошо, ребята!
     - Ук якши колда! Лук в добрых руках!
     Возле главного коша забивали тысячи голов скота и  лошадей на прокорм
воинам.  Земля  была  пропитана кровью.  Тошнотворные миазмы убоины делали
дыхание невозможным,  а  меж  груд мяса ходили красные ордынцы с  ножами в
руках.  День  был  знойный,  солнце пекло.  Лишь  час  спустя выбрался пан
Скшетуский со  своим конвоем в  чистое поле,  но  долго еще  доносились из
главного коша далекие голоса и мычание.  По дороге тоже было предостаточно
следов хищного разбоя и  беды.  Сожженные дворы,  торчащие печи погоревших
хуторов,  потравленные зеленя,  переломанные деревья,  спиленные на  дрова
вишневые  сады  возле  бывших  хат.  То  и  дело  попадались лошадиные или
человечьи трупы, страшно преображенные, посинелые, раздувшиеся, а на них и
над  ними  стаи  ворон  и  воронов,  с  шумом  и  гомоном при  виде  людей
срывающиеся с  места.  Кровавое  деяние  Хмельницкого повсюду  бросалось в
глаза и  трудно было понять,  на  кого человек этот поднял руку,  ибо  его
собственный край в первую очередь стенал под бременем недоли.
     В  Млееве  встретились  им  татарские  отряды,  гнавшие  новые  толпы
пленников.   Городище  было   сожжено  дотла.   Торчала  только  кирпичная
костельная колокольня да  старый дуб посреди площади,  увешанный страшными
плодами,   ибо  висело  на   нем  несколько  десятков  маленьких  жиденят,
третьеводни  повешенных.   Тут   было  перебито  и   множество  шляхты  из
Коноплянки,  Староселя,  Ужовки,  Балаклеи и  Водачева.  Сам городишко был
пуст,  так как мужчины ушли к  Хмельницкому,  а  женщины,  дети и старики,
опасаясь прихода князя Иеремии,  убежали в  леса.  Из  Городища поехал пан
Скшетуский через Смелу, Жаботин и Новосельцы на Чигирин, останавливаясь по
пути только,  чтобы дать отдохнуть лошадям. На второй день с южной стороны
въехали в город.  Война пощадила его, разрушено было лишь несколько домов,
среди  которых -  сровненный с  землею  дом  Чаплинского.  В  замке  стоял
подполковник Наоколопалец,  а с ним тысяча молодцев, но и он, и молодцы, и
все  население пребывали в  величайшем страхе -  здесь,  как  и  всюду  по
дороге,  ждали,  что в  любую минуту нагрянет князь и последует возмездие,
какого свет не видал.  Непонятно было,  кто эти слухи распускает и  откуда
они  приходят,  возможно,  порождал их  страх,  но  тем  не  менее  упорно
поговаривали либо что  князь уже  плывет по  Суле,  либо что  уже  стоит у
Днепра,  что вырезал население в Борисах,  что спалил Васютинцы,  и всякое
появление конных или  пеших порождало величайшую панику.  Скшетуский жадно
внимал этим известиям,  ибо понимал,  что даже, будучи ложными, они все же
сдерживали   разгул    мятежа   на    Заднепровье,    которое   находилось
непосредственно под княжескою десницей.
     Скшетуский полагал узнать  что-то  достоверное от  Наоколопальца,  но
оказалось,  что подполковник,  как и прочие, о князе ничего не знает и сам
рад был бы узнать хоть что-нибудь от Скшетуского. А поскольку все байдаки,
челны и лодчонки были отведены к чигиринскому берегу, то и беглые с берега
заднепровского в Чигирин добраться не могли.
     Так что Скшетуский, не теряя времени в городе, велел переправить себя
и без промедления двинулся на Разлоги.  Мысль,  что вскорости он самолично
сможет узнать,  что с Еленой,  и надежда,  что она, возможно, жива-здорова
или же укрылась вместе с теткой и князьями в Лубнах, вселяла в него силы и
бодрость. С телеги пересел он в седло и безжалостно торопил своих татар, а
те,  полагая его послом и себя приставами,  отданными под его  начало,  не
смели ослушаться. Так что мчались они, словно за ними кто гнался, а копыта
мохнатых татарских лошаденок вздымали золотые клубы пыли. Путь лежал через
подворья,  хутора и деревни.  Край был пуст, поселения обезлюдели, и долго
им не попадалось  ни  души.  Возможно,  что,  завидя  отряд,  люди  просто
хоронились.  Пан Скшетуский повсюду велел обыскивать сады, пасеки, закрома
и клети овинов, но никого обнаружить не мог.
     Лишь  за  Погребами  один  из  татар  заметил  какое-то  человеческое
существо,  пытавшееся  скрыться  в  тростниках,  которыми  поросли  берега
Кагамлыка.
     Татары кинулись к  реке  и  через  несколько минут привели пред  пана
Скшетуского двух совершенно нагих людей.
     Один   оказался  стариком,   второй   -   стройным  пятнадцати-   или
шестнадцатилетним подростком.  От страха оба стучали зубами и долгое время
не могли сказать ни слова.
     - Откуда вы? - спросил пан Скшетуский.
     - Ниоткудова,  пане!  -  ответил старик.  -  Христа ради вот  ходим с
лирой, а немой этот меня водит.
     - А откуда сейчас идете?  Из какой деревни?  Говори, не бойся, ничего
тебе не сделают.
     - Мы,  пане,  по всем селам ходили,  а  тут нас бес какой-то обобрал.
Сапоги  добрые  были  -   взял,  шапки  были  добрые  -  взял,  свитки  от
сердобольных людей - взял и лиру забрал тоже.
     - Я тебя, дурак, спрашиваю, из какой ты деревни идешь?
     - Нїеї зїнїаїю,  пїаїнїе,  яї дїiїд.  От,  мы голые, ночью мерзнем, а
днем жалостливых людей ожидаем, чтоб наготу нашу прикрыли да накормили, мы
ж голодные!
     - Слышишь, холоп, отвечай, про что спрашиваю, не то прикажу повесить.
     - Яї нїiїчїоїгїої нїеї зїнїаїю,  пїаїнїе.  Кїоїлїиї бї яї щїо,  аїбїо
щїо, аїбїої бїуїдїьї щїо,  тїої нїеїхїаїйї мїеїнїiї -  оїтї щїо!
     Видно было,  что дед, толком не понимая, кто его расспрашивает, решил
ничего толком и не отвечать.
     - А в Разлогах ты был, где князья Курцевичи живут?
     - Нїеї зїнїаїю,  пїаїнїе.
     - Повесить его! - крикнул Скшетуский.
     - Бїуїв, пїаїнїе! - закричал дед, видя, что дело принимает нешуточный
оборот.
     - Что же ты там видел?
     - Мы там пять ден, как были, а потом уж в Броварках слыхали, что туда
лїиїцїаїрїiї пїрїиїйїшїлїи.
     - Какие рыцари?
     - Нїеї зїнїаїю,  пїаїнїе!  Оїдїиїнї кїаїжїеї -  лїяїхїи,  дїрїуїгїиїй
кїаїжїеї -  кїоїзїаїкїи.
     - В седло! - крикнул татарам Скшетуский.
     Отряд помчался. Солнце вот-вот собиралось закатиться, как в тот день,
когда наместник,  повстречав Елену с княгиней на дороге, ехал рядом с ними
возле Розвановой кареты.  Кагамлык в  точности так же отсвечивал пурпуром,
день отходил ко  сну еще более тихий,  погожий,  теплый.  Однако тогда пан
Скшетуский   ехал   переполненный  счастьем   и   пробуждавшимися  нежными
чувствами,  а теперь мчался,  как проклятый на муки вечные, гонимый вихрем
тревоги и дурных предчувствий.  Отчаяние кричало в его душе: "Это Богун ее
умыкнул!  Ты ее больше не увидишь!",  а голос надежды