ожет,   и   нынче.   Городу  этому  долго  не
продержаться. У Хмельницкого двести тысяч казаков, а еще татары.
     - Беда! - воскликнул старый шляхтич. - Надо было дальше очертя голову
ехать! И зачем мы столько побед одержали?
     - Над кем?
     - Над  Кривоносом,  над  Богуном,  а  над  кем  еще,  одному  дьяволу
известно!
     - Ого!  -  сказал Кушель и,  обратясь к Скшетускому, спросил, понизив
голос:  - А тебя, Ян, ничем не порадовал господь? Не нашел ты, кого искал?
Не узнал чего-нибудь, по крайней мере?
     - Не  время сейчас об этом думать!  -  воскликнул Скшетуский.  -  Что
значу я со своими бедами перед лицом того,  что случилось! Все суета сует,
а впереди смерть.
     - И мне видится, что скоро конец света настанет, - сказал Кушель.
     Так  доехали  до  костела  бернардинцев,   ярко  освещенного  внутри.
Несметные толпы собрались возле него,  но  войти не  могли,  так  как цепь
алебардщиков загораживала вход, пропуская только вельмож и военачальников.
     Скшетуский велел своим людям тоже выстроиться перед костелом.
     - Войдем, - сказал Кушель. - Здесь половина Речи Посполитой.
     Вошли.  Кушель не много преувеличил. На совет собралась вся городская
знать и  верхушка войска.  Кого там только не  было:  воеводы,  каштеляны,
полковники,  ротмистры,  офицеры  иноземных  полков,  духовенство,  шляхты
столько,  сколько могло  в  костеле вместиться,  множество низших  военных
чинов и  человек пятнадцать советников из городского магистрата во главе с
Грозваером,  которому  предстояло принять  командование отрядами  горожан.
Присутствовал там и князь,  и коронный подчаший - один из региментариев, и
киевский воевода,  и  староста стобницкий,  и  Вессель,  и Арцишевский,  и
литовский обозный Осинский -  эти сидели перед главным алтарем так,  чтобы
publicum* могло  их  видеть.  Совет проходил в  горячке и  спешке,  как  в
подобных случаях бывает:  ораторы вставали на скамьи и заклинали вельмож и
военачальников без сопротивления не  отдавать город.  Хотя бы  ценою жизни
надобно неприятеля задержать,  дать  Речи  Посполитой собраться с  силами.
Чего не хватает для обороны?  Стены есть,  войско есть, и решимость есть -
только вождь нужен.  А пока произносились речи,  в публике поднялся шумок,
переросший  в  громкие  возгласы.  Собравшиеся  все  больше  одушевлялись.
"Погибнем!  И с охотою!  -  раздавались крики.  -  Кровью смоем пилявицкий
позор,  грудью заслоним отчизну!"  И зазвенели сабли,  и обнаженные клинки
заблистали  в  пламени  свечей.   Иные  призывали:   "Тише!   К  порядку!"
"Обороняться или не обороняться?" -  "Обороняться! Обороняться!" - кричало
собрание, и эхо, отражаясь от сводов, повторяло: "Обороняться!" "Кому быть
предводителем?"  -  "Князю Иеремии -  он  истый  вождь!  Он  герой!  Пусть
защищает город и Речь Посполитую - отдать ему булаву! Да здравствует князь
Вишневецкий!"
     _______________
          * общество (лат.).

     Тут из тысячи грудей вырвался вопль столь громогласный, что задрожали
стены и задребезжали стекла в окнах костела:
     - Да здравствует князь Иеремия! С князем Иеремией к победе!
     Блеснули  тысячи  сабель,  все  взоры  устремились  на  князя,  а  он
поднялся,  и  чело  его  было хмуро и  спокойно.  И  -  словно тихий ангел
пролетел - мгновенно воцарилось молчанье.
     - Милостивые господа!  -  сказал  князь  звучным  голосом,  который в
тишине был  услышан каждым.  -  Когда кимвры и  тевтоны напали на  Римскую
республику,  никто  не  хотел  принять консульской власти,  пока  этого не
сделал  Марий.  Но  Марий  обладал  таким  правом,  ибо  не  было  вождей,
назначенных сенатом...  И я бы в черную эту годину от власти не уклонился,
желая жизнь отдать служению любимой отчизне,  но  булавы принять не  хочу,
чтоб не нанести оскорбленья отечеству,  верховным военачальникам и сенату,
и  самозваным вождем быть  не  желаю.  Есть среди нас  тот,  которому Речь
Посполитая вверила булаву, - пан коронный подчаший...
     Продолжать далее князь не смог:  едва он упомянул подчашего, поднялся
страшный крик,  забряцали сабли,  толпа забурлила и взорвалась, как порох,
когда на него попадает искра.
     - Долой! Погибель ему! Pereat!* - раздавалось со всех сторон.
     _______________
          * Да погибнет! (лат.).

     - Pereat! Pereat! - гремело под сводами.
     Подчаший -  бледный,  с  каплями холодного пота на  лбу -  вскочил со
своего  места,   а  грозного  вида  фигуры  уже  приближались  к  почетным
седалищам, к алтарю, уже слышалось зловещее:
     - Сюда его давайте!
     Князь, видя, к чему клонится дело, встал и простер десницу.
     Толпа сдержала свой пыл и,  полагая, что он хочет говорить, мгновенно
стихла.
     Но  князь  хотел  только рассеять бурю  и  страсти утишить,  чтобы не
допустить пролития крови в  храме,  когда же  увидел,  что  опасный момент
миновал, снова опустился на свое место.
     Двумя  стульями далее,  рядом с  киевским воеводой,  сидел несчастный
подчаший:  седая голова его поникла на грудь,  руки бессильно упали,  а  с
губ, прерываемые рыданиями, сорвались слова:
     - Господи! За грехи мои принимаю крест со смиреньем!
     Старец мог  возбудить жалость в  самом очерствелом сердце,  но  толпа
обычно жалости не знает:  вновь там и сям поднялся шум,  и тут вдруг встал
воевода киевский, дав рукою знак, что просит слова.
     Воевода известен был как соратник Иеремии,  разделивший с ним не одну
победу, поэтому слушали его со вниманьем.
     А  он  обратился к  князю,  заклиная  его  в  трогательных словах  не
отказываться от  булавы и  без  колебаний стать на  защиту отчизны.  Когда
отечество в  опасности,  да закроет закон недремлющее свое око,  да спасет
его от  гибели не поименованный вождем,  а  тот,  кто поистине сделать сие
способен.
     - Прими ж булаву, непобедимый вождь! Прими и спаси - и не только град
этот,  а всю нашу отчизну.  Ее устами я,  старец, тебя молю, а со мной все
сословия, все мужи, женщины и дети. Спаси! Спаси!
     Тут  произошел случай,  тронувший все сердца:  к  алтарю приблизилась
женщина в траурных одеждах и, бросив к ногам князя золотые украшения и еще
какие-то драгоценности,  упала перед ним на колени и  воскликнула,  громко
рыдая:
     - Прими,  князь,  достояние наше!  Жизнь тебе вверяем, спаси! Отврати
погибель.
     Глядя на нее, сенаторы, воины, а за ними и все в толпе разрыдались, и
словно из одной груди вырвавшийся вопль сотряс стены костела:
     - Спаси!
     Князь закрыл лицо руками, а когда отнял ладони, в глазах его блестели
слезы. И все же Иеремия колебался: если он примет булаву, не умалит ли это
достоинства Речи Посполитой?!
     Тут встал коронный подчаший.
     - Я стар,  - сказал он, - и раздавлен стыдом и горем. Я имею право от
непосильного бремени отказаться и  возложить его на  более надежные плечи.
Посему перед этим распятьем, перед лицом всего рыцарства тебе отдаю булаву
- бери ее без колебаний.
     И  протянул  Вишневецкому  этот  символ  власти.   На  минуту  тишина
сделалась такая,  что  слышно было,  как  пролетит муха.  Наконец раздался
голос Иеремии. Он произнес торжественно:
     - За грехи мои - принимаю.
     Исступление охватило собравшихся.  Толпа,  ломая скамьи,  бросилась к
Вишневецкому, дабы припасть к его коленам, кинуть под ноги драгоценности и
деньги.  Весть молнией облетела весь город.  Воинство,  ошалев от радости,
кричало, что желает идти на Хмельницкого, на татар и султана. Горожане уже
не о  сдаче думали,  а  о защите до последнего вздоха.  Армяне добровольно
понесли деньги в ратушу, когда до пожертвований еще и дело не дошло, евреи
в синагоге шумно благодарили своего бога, пушки с валов пальбой возвестили
радостную новость,  на улицах стреляли из пищалей, самопалов и пистолетов.
Приветственные крики  не  смолкали  до  утра.  Случайному  человеку  могло
показаться, что город отмечает торжество или великий праздник.
     А меж тем трехсоттысячное вражье войско -  более многочисленное,  чем
армии,  которые могли выставить немецкий император или французский король,
и более дикое, чем полчища Тамерлана, с часу на час должно было подступить
к городским стенам.


                                 Глава Х

     Спустя неделю,  утром 6 октября,  по Львову разнеслась весть столь же
ошеломительная,  сколь  и  пугающая:  князь Иеремия,  забрав большую часть
войска, тайно покинул город и ушел в неизвестном направленье.
     Перед палатами архиепископа собрались толпы.  Поначалу никто не хотел
верить своим ушам.  Солдаты утверждали,  что если князь и  уехал с большим
отрядом,   то  лишь  для  того,  чтобы  оглядеть  окрестности.  Оказалось,
говорили, что перебежчики распустили ложные слухи, будто к городу подходит
Хмельницкий и татарское войско: ведь с 26 сентября прошло уже десять дней,
а неприятель даже не показался.  Князь,  видно,  захотел воочию убедиться,
близка ли  опасность,  и,  проверив слух,  обязательно вернется.  Впрочем,
несколько полков он оставил и к обороне все готово.
     Так  оно  и  было  на  самом  деле.  Необходимые распоряжения отданы,
каждому определено его  место,  пушки  втащены на  валы.  Вечером прибыл с
пятьюдесятью драгунами ротмистр Чихоцкий. Его тотчас обступили любопытные,
но  он  с   толпой  говорить  не  стал  и   отправился  прямо  к  генералу
Арцишевскому;  они  вызвали  Грозваера  и,  посовещавшись,  направились  в
ратушу.  Там  Чихоцкий  объявил  перепуганным  советникам,  что  князь  не
вернется.
     У  советников  в  первую  минуту  опустились  руки,   а  чьи-то  уста
осмелились  даже   произнести  слово   "изменник".   Но   тогда   поднялся
Арцишевский,  старый  военачальник,  прославившийся ратными  подвигами  на
голландской службе, и обратился к собравшимся в ратуше с такою речью:
     - Ушей моих кощунственное слово коснулось,  которое не дай бог никому
повторить:  даже отчаяние тут служить оправданьем не может.  Князь уехал и
не вернется -  это правда! Но какое вы имеете право требовать от вождя, на
чьи  плечи  возложена забота о  спасении всей  отчизны,  чтобы он  защищал
только ваш город?  Что будет, если неприятель окружит здесь последние силы
Речи Посполитой?  Ни  съестных припасов,  ни оружия для столь многолюдного
войска в  городе нет,  и  потому скажу я  вам,  -  а моему опыту вы можете
верить,  -  чем большие силы оказались бы заперты в городских стенах,  тем
меньше сумели бы  мы продержаться,  голод одолел бы нас прежде неприятеля.
Хмельницкому не столько город ваш нужен, сколько князь самолично; когда он
узнает,  что  князя здесь нет,  что  тот собирает новое войско и  в  любую
минуту может прийти на выручку,  то скорее вам даст поблажку и  согласится
на  переговоры.  Вы ропщете,  а  я  вам скажу,  что князь,  покинув город,
угрожая Хмельницкому с  тыла,  спас вас и  детей ваших.  Будьте же стойки,
защищайтесь, задержите врага хоть на малое время - так вы и град охраните,
и  великую Речи  Посполитой окажете услугу,  ибо  князь тем  часом соберет
силы,  другие  крепости  упрочит,  расшевелит оцепенелое наше  отечество и
поспешит вам  на  помощь.  Единственно верный путь к  спасению им  избран:
погибни он  здесь от  голода вместе с  войском,  никто иной  неприятеля не
сдержит,  и  тот  двинется на  Краков,  на  Варшаву и  всю Речь Посполитую
заполонит,  нигде не  встречая отпора.  Потому-то,  чем  роптать,  спешите
быстрей на валы защищать себя, своих детей, город свой и отчизну.
     - На валы! На валы! - подхватили кто похрабрее.
     Поднялся Грозваер, человек смелый и энергичный:
     - Отрадна мне решительность ваша.  Знайте же:  князь,  уехав, оставил
нам план обороны.  Всяк теперь знает, что делать. Случилось то, что должно
было случиться. Оборона в моих руках, и я обещаю стоять до смерти.
     Надежда вновь вселилась в дрогнувшие сердца, и Чихоцкий, почувствовав
это, в заключение добавил:
     - Светлейший  князь  просил  передать  вам,  что  неприятель  близко.
Поручик Скшетуский зацепил флангом и разбил двухтысячный чамбул. По словам
пленных, за ними великая идет сила.
     Известие  это  произвело  большое  впечатление.   На  короткое  время
воцарилось молчание, сердца забились сильнее.
     - На валы! - сказал Грозваер.
     - На валы! На валы! - повторили офицеры и горожане.
     Вдруг за  окнами поднялся шум;  тысячеголосый крик сменился невнятным
гулом,  подобным  гулу  океанских волн.  Внезапно с  грохотом распахнулись
двери и в залу вбежали несколько горожан.  Не успели собравшиеся спросить,
что случилось, раздались возгласы:
     - Зарево! Зарево!
     - И слово стало делом! - молвил Грозваер. - На валы!
     Зала  опустела.  Минуту  спустя  гром  пушек  сотряс городские стены,
возвещая жителям города,  предместьям и  окрестным селениям,  что подходит
неприятель.
     На  востоке небо краснелось,  куда ни  погляди.  Казалось,  море огня
подступает к стенам града.


                                  * * *

     Князь  меж  тем  поспешил в  Замостье и,  разбив по  дороге татарский
чамбул,  о  чем сообщил горожанам Чихоцкий,  занялся подготовкою к обороне
этой крепости,  и без того почти неодолимой,  и за короткий срок превратил
ее в неприступную твердыню. Скшетуский с паном Лонгинусом и частью хоругви
остались в  крепости под  началом  Вейгера,  старосты валецкого,  а  князь
поехал в Варшаву просить у сейма средств для набора нового войска;  заодно
он  хотел принять участие в  предстоящих выборах:  на  выборах должна была
решиться судьба Вишневецкого и  всей  Речи  Посполитой -  если  б  престол
достался королевичу Карлу, то есть верх одержала военная партия, князь был
бы  назначен  верховным  главнокомандующим всех  войск  Речи  Посполитой и
решающая схватка с Хмельницким не на жизнь,  а на смерть была б неизбежна.
Королевич Казимир,  хоть и  славился мужеством и  в ратном деле был весьма
искушен,  справедливо считался сторонником политики канцлера Оссолинского,
то  есть  политики  переговоров и  уступок.  Оба  брата  не  скупились  на
обещания, и каждый, как мог, старался привлечь симпатии на свою сторону, а
силы  обеих  партий были  равны,  и  потому исход выборов предугадать было
невозможно.  Приверженцы канцлера опасались,  как бы Вишневецкий благодаря
растущей  славе  и  популярности среди  рыцарства и  шляхты  не  перетянул
большинства на сторону Карла,  а  князь по тем же причинам стремился лично
поддержать своего кандидата.  Потому он и поспешил в Варшаву,  убедившись,
что   Замостье  сможет   долго   противостоять  натиску   соединенных  сил
Хмельницкого и  крымского хана.  Львов,  по  всей вероятности,  можно было
считать спасенным:  Хмельницкому никакого не  было резону тратить время на
осаду  города,  когда  впереди  его  ждало  Замостье -  истинная твердыня,
преграждавшая  путь  к   сердцу  Речи  Посполитой.   Подобные  размышления
укрепляли решимость князя и наполняли бодростью его душу,  изболевшуюся за
судьбу  отечества,  испытавшего столько ужасных бедствий.  Теперь  он  был
твердо уверен,  что,  даже будь Казимир избран королем,  война неизбежна и
страшный мятеж должен быть потоплен в крови.  Князь рассчитывал,  что Речь
Посполитая еще раз выставит сильное войско,  - вступать в переговоры имело
смысл лишь при поддержке могучей военной силы.
     Погрузясь  в  свои  мысли,   ехал  князь  под  прикрытием  нескольких
хоругвей.  При  нем  были и  Заглоба с  Володы„вским;  первый клялся всеми
святыми, что добьется избрания Карла, ибо шляхетскую братию насквозь знает
и все,  что надобно, из нее выжмет, второй же командовал княжьим эскортом.
В Сеннице,  неподалеку от Минска,  князя ждала приятная,  хоть и нечаянная
встреча: он съехался с княгиней Гризельдой, которая для вящей безопасности
из Брест-Литовска спешила в Варшаву, справедливо полагая, что и князь туда
же прибудет.  Радостной была встреча после долгой разлуки.  Княгиня,  хотя
обладала железной твердостью духа, с рыданием кинулась в объятья супруга и
не  могла  успокоиться несколько часов  кряду.  Ах!  Как  же  часты бывали
минуты,  когда она  теряла надежду его  увидеть,  -  и  вот,  благодарение
господу, он вернулся, величайший из полководцев, единственная надежда Речи
Посполитой,  и  слава его громка,  как никогда прежде,  и почета такого не
знал еще никто в роду Вишневецких.  Княгиня,  поминутно отрываясь от груди
мужа,  взглядывала сквозь слезы то на исхудалое,  почерневшее его лицо, то
на высокое чело,  которое труды и  заботы избороздили глубокими морщинами,
то  на покрасневшие от бессонницы очи и  вновь заливалась слезами,  и  все
придворные девицы  вторили ей,  растроганные до  глубины сердца.  Наконец,
несколько  успокоившись,  княжеская  чета  проследовала в  просторный  дом
местного ксендза,  и  начались расспросы о друзьях,  придворных и рыцарях,
которые любимы были,  точно члены семьи,  и  неотделимы от  воспоминаний о
Лубнах. Первым делом князь поспешил успокоить княгиню, озабоченную судьбой
Скшетуского,  объяснив,  что тот, терзаемый страданиями, ниспосланными ему
всевышним,  потому лишь остался в  Замостье,  что не пожелал погружаться в
столичную  суету,  предпочитая врачевать душевные  раны  трудом  и  тяжкой
военной службой.  Потом князь представил супруге Заглобу и  о подвигах его
поведал.
     - Вот поистине vir incomparabilis*,  -  сказал он.  - Мало что княжну
Курцевич из Богуновых лап вырвал,  но и провел сквозь самую гущу казацкого
и  татарского войска,  а  потом  вместе  с  нами  под  Староконстантиновом
геройски сражался и великую стяжал славу.
     _______________
          * несравненный муж (лат.).

     Княгиня,  слушая  рассказ  мужа,  щедро  осыпала  Заглобу  похвалами,
несколько раз  протягивала ему руку для поцелуя,  со  временем еще большую
обещая награду,  а  vir  incomparabilis кланялся со  скромностью истинного
героя, а то вдруг начинал хорохориться и на девиц коситься: хоть он и стар
уже был,  и многого для себя не ждал от прекрасного пола, однако испытывал
удовольствие от того, что дамы наслушаются столько лестного о его подвигах
и отваге.  Впрочем,  радостная встреча супругов была омрачена печалью:  не
говоря уж о том,  сколь тяжелые времена переживала отчизна, не единожды на
вопросы княгини о  знакомых князь  отвечал:  "Убит...  убит...  пропал без
вести", - и барышни не могли удержаться от слез, ибо не раз в числе убитых
называлось милое сердцу имя.
     Так  слезы мешались с  улыбками,  радость с  печалью.  Но  более всех
удручен  был  маленький Володы„вский.  Тщетно  он  озирался  по  сторонам,
напрасно проглядел все глаза - княжны Барбары нигде не было видно. Правда,
в  многотрудной военной жизни,  в неустанных сражениях,  стычках и походах
кавалер сей  редко когда вспоминал княжну:  такова уж  была  его  натура -
столь же влюбчивая,  сколь и непостоянная;  однако теперь, когда пан Михал
вновь  увидел всех  придворных девиц княгини,  когда лубенская жизнь будто
въяве предстала перед очами,  ему подумалось,  что как сладко было бы, раз
уж  выпала минута покоя,  и  повздыхать,  и  опять занять свое сердце.  Но
желанной встречи не произошло,  а  чувство как назло ожило с  новой силой,
потому Володы„вский глубоко опечалился и  вид у него стал такой,  будто он
попал под проливной дождь.  Голова его поникла,  усики, обыкновенно, как у
майского жука,  бодро  торчащие кверху,  опустились уныло,  вздернутый нос
вытянулся,  лицо утратило всегдашнюю безмятежность,  и  он  умолк,  уйдя в
себя,  и  не  оживился даже,  когда  князь  своим  чередом его  мужество и
необычайные подвиги восхвалять стал.  Что  для него значили любые похвалы,
когда она не могла их слышать!
     Даже Ануся Борзобогатая сжалилась над ним и,  хоть случались прежде у
них размолвки,  решила маленького рыцаря утешить.  С этой целью,  украдкой
поглядывая на  княгиню,  она как бы невзначай стала к  нему пододвигаться,
пока не оказалась рядом.
     - Здравствуй, сударь, - сказала она. - Давненько мы не видались.
     - Ой,   панна