паемых  поношениями и  угрозами  бушующей
толпы, в постоянных стычках отражая ее натиск.
     В Белгороде комиссарам снова показалось, что пришел их последний час.
Был   избит  больной  Брышовский,   убит  Гняздовский  -   лишь  появление
митрополита,   прибывшего  для  беседы  с  воеводой,   позволило  избежать
неминуемой  расправы.   В   Киев  комиссаров  пускать  не  хотели.   Князь
Четвертинский вернулся от  Хмельницкого 11  февраля,  не  получив никакого
ответа.  Комиссары не  знали,  как  быть,  куда  ехать.  Обратный путь был
отрезан:  бессчетные разбойные ватаги только и  ждали  срыва  переговоров,
чтобы  перебить  посольство.  Толпа  все  более  распоясывалась.  Драгунам
преграждали дорогу,  хватая  лошадей  за  поводья,  сани  воеводы  осыпали
камнями,  кусками льда и мерзлыми комьями снега.  В Гвоздовой Скшетуский и
Донец  в  кровопролитном бою  разогнали  толпу  в  несколько сот  человек.
Хорунжий новогрудский и Смяровский вновь отправились к Хмельницкому, чтобы
убедить  его  приехать на  переговоры в  Киев,  но  воевода почти  уже  не
надеялся,  что  комиссары доберутся туда живыми.  Тем часом в  Фастове они
вынуждены были,  сложа руки, смотреть, как толпа расправляется с пленными:
старых и  малых,  мужчин и  женщин топили в  проруби,  обливали на  морозе
водой,   кололи  вилами,   живьем  кромсали  ножами.   Такое  продолжалось
восемнадцать дней,  пока наконец Хмельницкий не прислал ответ,  что в Киев
ехать он не желает, а ждет воеводу и комиссаров в Переяславе.
     Злосчастные посланцы воспряли духом,  полагая,  что  настал конец  их
мученьям.  Переправившись через  Днепр  в  Триполье,  они  остановились на
ночлег в Воронкове,  откуда всего шесть миль было до Переяслава. Навстречу
им  на  полмили  выехал  Хмельницкий,  как  бы  тем  самым  оказывая честь
королевскому посольству.  Но  сколь же  он переменился с  той поры,  когда
старался выглядеть несправедливо обиженным,  "quantum mutatus  ab  illo"*,
как писал воевода Кисель.
     _______________
          * "сколь  же  он  отличается  от  того,  каким  был"  (лат.).  -
     Вергилий.

     Хмельницкий  появился   в   сопровождении  полусотни   всадников,   с
полковниками,  есаулами и  военным оркестром,  словно удельный князь -  со
значком,  с бунчуком и алым стягом. Комиссарский поезд тотчас остановился,
он же, подскакав к передним саням, в которых сидел воевода, долго глядел в
лицо почтенному старцу, а потом, слегка приподняв шапку, промолвил:
     - Поклон вам, пїаїнїоївїеї комиссары, и тебе, воевода. Раньше бы надо
начинать со мной переговоры,  покуда я поплоше был и силы своей не  ведал,
но  коли король васї дїої мїеїнїеї пїрїиїсїлїаїв,  от души рад принять вас
на своих землях.
     - Привет тебе,  гетман!  -  ответил Кисель.  -  Его величество король
послал  нас  монаршье благоволение тебе  засвидетельствовать и  установить
справедливость.
     - За благоволение монаршье спасибо,  а справедливость я уже самолично
вот этим, - тут он хлопнул рукой по сабле, - установил, не пощадив животов
ваших, и впредь так поступать стану, ежели по-моему делать не будете.
     - Нелюбезно ты нас,  гетман запорожский, принимаешь, нас, посланников
королевских.
     - Нїеї  бїуїдїуї гїоївїоїрїиїтїиї нїаї мїоїрїоїзїi,  найдется еще для
этого время,  - резко ответил Хмельницкий.  - Пусти меня,  Кисель,  в свои
сани, я желаю честь оказать посольству - поеду вместе с вами.
     С этими  словами  он  спешился  и подошел к саням.  Кисель подвинулся
вправо, освобождая место по левую от себя руку.
     Увидев это, Хмельницкий нахмурился и крикнул:
     - По правую руку меня сажай!
     - Я сенатор Речи Посполитой!
     - А что мне сенатор! Потоцкий вон первый сенатор и коронный гетман, а
у  меня в  лыках сейчас вместе с иными:  захочу,  завтра же на кол посажен
будет.
     Краска выступила на бледных щеках Киселя.
     - Я здесь особу короля представляю!
     Хмельницкий еще  пуще  нахмурился,  но  сдержал  себя  и  сел  слева,
бормоча:
     - Нїаїйї кїоїрїоїлїьї бїуїдїеї уї Вїаїрїшїаївїi,  аї яї нїаї Рїуїсїи.
Мало еще, вижу, вам от меня досталось.
     Кисель ничего не ответил,  лишь возвел очи к небу. Он предчувствовал,
что  его  ожидает,  и  справедливо подумал в  тот  миг,  что  если  путь к
Хмельницкому можно назвать Голгофой, то переговоры с ним - крестная мука.
     Поезд двинулся в  город,  где палили из двух десятков пушек и звонили
во все колокола.  Хмельницкий,  словно опасаясь, как бы комиссары не сочли
это знаком особой для себя чести, сказал воеводе:
     - Я не только вас, а и других послов, коих ко мне шлют, так принимаю.
     Хмельницкий говорил правду:  действительно, к нему, точно к удельному
князю,  уже посылали посольства.  Возвращаясь из Замостья под впечатлением
выборов, удрученный известиями о поражениях, нанесенных литовским войском,
гетман куда как скромнее о себе мыслил, но, когда Киев вышел навстречу ему
со знаменами и огнями, когда академия приветствовала его словами: "Tamquam
Moisem,  servatorem, salvatorem, liberatorem populi de sevitute lechica et
bono  omine  Bohdan"*  -   богоданный,   когда,   наконец,   его   назвали
"illustrissimus princeps"**? - тогда по словам современников, "возгордился
сим зверь дикий".  Силу свою почувствовал и твердую почву под ногами, чего
ранее ему недоставало.
     _______________
          * Подобный Моисею, спаситель, избавитель, освободитель народа из
     рабства ляшского, в добрый знак названный Богданом (лат.).
          ** наиславнейший государь (лат.).

     Чужеземные посольства были безмолвным признанием как  его могущества,
так и независимости;  неизменная дружба татар, оплачиваемая большей частью
добычи и  несчастными ясырями,  которых этот народный вождь разрешил брать
из  числа своего народа,  позволяла рассчитывать на поддержку против любых
врагов;  потому-то Хмельницкий, еще под Замостьем признававший королевскую
власть и  волю,  ныне,  обуянный гордынею,  уверенный в  своей силе,  видя
царящий в  Речи Посполитой разброд и слабость ее предводителей,  готов был
поднять руку и на самого короля,  теперь уже мечтая в глубине темной своей
души не о  казацких вольностях,  не о возврате Запорожью былых привилегий,
не о справедливости к себе,  а об удельном государстве,  о княжьей шапке и
скипетре.
     Он чувствовал себя хозяином Украины. Запорожское казачество стояло за
него:  никогда, ни под чьей властью не купалось оно в таком море крови, не
имело  такой богатой добычи;  дикий по натуре своей народ тянулся к нему -
ведь, когда мазовецкий или великопольский крестьянин безропотно гнул спину
под  ярмом  насилья,  во  всей  Европе доставшимся в удел "потомкам Хама",
украинец вместе со степным воздухом впитывал любовь  к  свободе  столь  же
беспредельной,  дикой и буйной,  как самые степи. Охота была ему ходить за
господским плугом,  когда его взгляд терялся в  пустыне,  господом,  а  не
господином данной,  когда из-за порогов Сечь призывала его:  "Брось пана и
иди на волю!", когда жестокий татарин учил его воевать, приучал взор его к
пожарам  и  крови,  а руку - к оружью?!  Не лучше ли было разбойничать под
началом Хмеля иї пїаїнїiївї рїiїзїаїтїи,  нежели ломать перед подстаростой
шапку?..
     А еще народ шел к Хмелю потому,  что кто не шел, тот попадал в полон.
В Стамбуле за десять стрел давали невольника, за лук, закаленный в огне, -
троих,  столь великое множество ясырей было. Поэтому у черни не оставалось
выбора - и лишь странная с тех времен сохранилась песня, которую долго еще
распевали по хатам из поколения в поколение, странная песня об этом вожде,
прозванном Моисеем:  "Оїй,  щїоїбї тїоїгїої Хїмїiїлїяї пїеїрїшїаї  кїуїлїя
нїеї мїиїнїуїлїа!"
     Исчезали с  лица земли местечки,  города и  веси,  страна обезлюдела,
превратилась в руины, в сплошную рану, которую не могли заживить столетья,
но  оный вождь и  гетман этого не видел либо не хотел видеть -  он никогда
ничего не замечал дальше своей особы,  -  и  крепнул,  и  кормился огнем и
кровью,  и,  снедаемый  чудовищным  самолюбьем,  губил  собственный народ,
собственную страну;  и  вот  теперь  ввозил  комиссаров  в  Переяслав  под
колокольный звон и гром орудий, как удельный владыка, господарь, князь.
     Понурив головы,  ехали в  логово льва  комиссары,  и  последние искры
надежды гасли в  их  сердцах,  а  тем временем Скшетуский,  следовавший за
вторым  рядом  саней,   неотрывно  разглядывал  полковников,  прибывших  с
Хмельницким,  думая увидеть среди них Богуна.  После бесплодных поисков на
берегах  Днестра,  закончившихся  за  Ягорлыком,  в  душе  пана  Яна,  как
единственное и  последнее средство,  созрело  намерение отыскать Богуна  и
вызвать его на смертный поединок.  Бедный наш рыцарь понимал, конечно, что
в  этом пекле Богун может зарубить его без всякого боя или отдать татарам,
но  он  лучшего был  об  атамане мнения:  зная его мужество и  безудержную
отвагу,  Скшетуский почти не сомневался,  что, поставленный перед выбором,
Богун не откажется от поединка.  И потому вынашивал в своей исстрадавшейся
душе целый план, как свяжет атамана клятвой, чтобы в случае смерти его тот
отпустил Елену. О себе Скшетуский уже не заботился: предполагая, что казак
в  ответ ему скажет:  "А коли я  погибну,  пусть она ни моей,  ни твоей не
будет",  -  он готов был и на это согласиться и в свой черед дать такую же
клятву,  лишь бы вырвать ее из вражьих рук.  Пусть она до конца дней своих
обретет покой в монастырских стенах...  Он тоже сперва на бранном поле,  а
затем,   если  не  приведется  погибнуть,   в  монастырской  келье  поищет
успокоенья,  как искали его в  те  времена все скорбящие души.  Путь такой
казался Скшетускому прямым и  ясным,  а после того,  как под Замостьем ему
однажды подсказали мысль о  поединке с атаманом,  после того,  как розыски
княжны в приднестровских болотах закончились неудачей,  - то и единственно
возможным. С этой целью, не останавливаясь на отдых, он поспешил с берегов
Днестра вдогонку за  посольством,  надеясь либо в  окружении Хмельницкого,
либо в  Киеве найти соперника,  тем более что,  по  словам Заглобы,  Богун
намеревался ехать в Киев, венчаться там при трехстах свечах.
     Однако  тщетно теперь Скшетуский высматривал его  между  полковников.
Зато  он  увидел  немалое  число  иных,  еще  с  прошлых,  мирных,  времен
знакомцев:  Дедялу,  которого встречал в Чигирине, Яшевского, приезжавшего
из  Сечи  послом  к  князю,   Яроша,   бывшего  сотника  Иеремии,   Грушу,
Наоколопальца и многих других, и решил у них разузнать, что удастся.
     - Узнаешь старых знакомых? - спросил он, подъезжая к Яшевскому.
     - Я тебя в  Лубнах  видел,  ты  князя  Яремыї  лїиїцїаїр,  -  ответил
полковник. - Вместе, помнится, пили-гуляли. Что князь твой?
     - Здравствует, спасибо.
     - Это покуда весна не настала.  Они еще не встречались с Хмельницким,
а встретятся - одному живым не уйти.
     - Как будет угодно господу богу.
     - Ну,  нашегої бїаїтїьїкїаї господь  не  оставит.  Не  бывать  больше
твоему князю на татарском берегу у себя в Заднепровье. У Хмеля бїаїгїаїтїо
мїоїлїоїдїцїiїв,  а  у  Яремы  что?  Добрый  онї  жїоїлїнїiїр,  но  и  наш
бїаїтїьїкїої не хуже. А ты что, больше у князя не служишь?
     - Я с комиссарами еду.
     - Что ж, рад старого знакомца видеть.
     - Коли рад, окажи мне услугу, век буду тебе благодарен.
     - Какую услугу?
     - Скажи  мне,   где  Богун,  знаменитый  тот  атаман,  что  прежде  в
переяславском полку служил, а ныне среди вас высшее званье иметь должен?
     - Замолчи!  -  с угрозой вскричал Яшевский.  -  Твое счастье,  что мы
давние знакомцы и пили вместе,  не то б я тебя этим вот буздыганом на снег
уложил немедля.
     Скшетуский посмотрел на  него удивленно,  но,  будучи сам на  решения
скор, стиснул в руке булаву.
     - Ты в своем уме?
     - Я-то в  своем и  пугать тебя не намерен,  но такой был отдан Хмелем
приказ:  кто б из ваших,  пусть комиссар даже, о чем ни спросил, - убивать
на месте.  Я не исполню приказа,  другой исполнит, потому и предупреждаю -
из доброго к тебе расположенья.
     - Так у меня же интерес приватный.
     - Все едино. Хмель нам, полковникам, наказал и другим велел передать:
"Убивать всякого -  хоть о  дровах,  хоть о  навозе спросят".  Так и скажи
своим.
     - Спасибо за добрый совет, - ответил Скшетуский.
     - Это я только тебя предостерег,  а любого другого ляха уложил бы без
слова.
     Они замолчали.  Поезд уже достиг городских ворот.  По  обеим сторонам
дороги  и  на  улицах  толпилась чернь  и  вооруженные казаки,  которые  в
присутствии Хмельницкого не  смели  обрушить  на  сани  проклятья и  комья
снега,  а  лишь  провожали комиссаров угрюмыми взорами,  сжимая кулаки или
рукояти сабель.
     Скшетуский,  выстроив драгун по  четверо,  с  гордо вскинутой головою
спокойно ехал по  широкой улице,  не  обращая никакого внимания на грозные
взгляды толпившегося вокруг люда,  и  лишь думал,  сколько ему потребуется
самоотречения,   выдержки  и  христианского  всетерпенья,   дабы  свершить
задуманное и  не  потонуть с  первых же  шагов в  этом  океане ненависти и
злобы.


                               Глава XVIII

     На следующий день комиссары долгий держали совет:  сразу  ли  вручить
Хмельницкому  королевские  дары  или  обождать,  пока он не проявит больше
смирения и хоть  каплю  раскаянья?  В  конце  концов  решили  пронять  его
человечностью  и  монаршьим  великодушием  и оповестили о вручении даров -
торжественная церемония состоялась назавтра.  С утра трезвонили колокола и
гремели  пушки.  Хмельницкий  ожидал  комиссаров  перед  своими палатами в
окружении полковников, казацкой верхушки и несчетной толпы простых казаков
и черни: ему хотелось, чтобы весь народ знал, какой чести его удостоил сам
король.  Он сидел на возвышении под значком и бунчуком,  среди  послов  из
соседних  земель,  в  отороченной  собольим мехом красной парчовой епанче,
подбоченясь,  поставя ноги на бархатную с  золотой  бахромой  подушку.  По
толпе  то  и  дело  пробегал  восхищенный,  подобострастный шепот:  чернь,
превыше всего ценящая силу,  видела в своем предводителе  воплощенье  этой
силы.  Только  таким  воображению простого люда мог рисоваться непобедимый
народный герой,  громивший гетманов, магнатов, шляхту и вообщеї лїяїхїiїв,
которые до той поры были овеяны легендой непобедимости. Хмельницкий за год
войны  несколько  постарел,  но  не  согнулся  -  в  могучих  его   плечах
по-прежнему  ощущалась сила,  способная крушить государства и создавать на
их месте новые;  широкое лицо,  покрасневшее от  злоупотребления  крепкими
напитками,   выражало   твердую   волю,  необузданную  гордыню  и  дерзкую
самоуверенность,  подогреваемую успехами в  ратном  деле.  Ярость  и  гнев
дремали в складках его лица, и легко представлялось: вот они пробуждаются,
и народ под их грозным дыханием склоняется,  словно лес в бурю.  Из  глаз,
очерченных красной обводкой,  уже стреляло нетерпенье, - комиссары мешкали
явиться с дарами!  - а из ноздрей на морозе валил  клубами  пар,  как  два
дымных  столба  из  ноздрей  Люцифера;  так  и  сидел гетман в исторгнутом
собственными легкими тумане,  багроволицый,  сумрачный, надменный, рядом с
послами, среди полковников, в окружении океана черни.
     Наконец  показался комиссарский поезд.  Впереди  довбыши  колотили  в
литавры и  трубачи,  раздувая щеки,  трубили в  трубы;  жалобные протяжные
звуки издавали их инструменты:  казалось, это хоронят величие и славу Речи
Посполитой.  За  музыкантами ловчий  Кшетовский нес  булаву  на  бархатной
подушке,  а  Кульчинский,  киевский скарбничий,  -  алое  знамя с  орлом и
надписью;  далее в одиночестве шел Кисель,  высокий,  худой, с достигающей
груди белой бородою;  на благородном его лице было страдание,  а  в душе -
бесконечная  боль.  Прочие  комиссары  следовали  в  нескольких  шагах  за
воеводой; замыкали шествие драгуны Брышовского во главе со Скшетуским.
     Кисель шел медленно:  в ту минуту ему явственно представилось, как за
драными лохмотьями переговоров, за видимостью монаршьей милости и прощения
совсем  иная,  обнаженная,  позорная проглядывает правда,  которую  слепой
узрит,  глухой услышит,  ибо  она  вопиет:  "Не  милость дарить идешь  ты,
Кисель,  а  милости просить смиренно;  купить ее  надеешься ценой булавы и
знамени,  пешком идешь  вымаливать ее  у  мужицкого вождя  от  имени  Речи
Посполитой,  ты,  сенатор и  воевода..."  И разрывалась душа брусиловского
магната,  и чувствовал он себя презреннее червя, ничтожнее праха, а в ушах
его звенели слова Иеремии:  "Лучше совсем не жить, нежели жить у холопов и
басурман в  неволе".  Что он,  Кисель,  в  сравнении с  лубненским князем,
который являлся мятежникам не иначе,  как в образе Юпитера,  с насупленным
челом,  в огне войны и пороховом дыму, овеянный запахом серы? Что? Тяжесть
этих  мыслей  сломила дух  воеводы,  улыбка навсегда исчезла с  его  лица,
радость навек покинула сердце;  он  стократ предпочел бы  умереть,  нежели
сделать еще шаг вперед,  и все-таки шел:  его толкало все его прошлое, все
труды, потраченные усилья, вся неумолимая логика его былых деяний...
     Хмельницкий ждал его, подбоченясь, хмуря брови и выпятив губы.
     Наконец шествие приблизилось.  Кисель,  выступив вперед,  сделал  еще
несколько шагов к самому возвышенью. Довбыши перестали барабанить, умолкли
трубы  -  и  великая  тишина  слетела на  толпу,  лишь  на  морозном ветру
шелестело алое знамя, несомое Кульчинским.
     Внезапно  тишину  разорвал чей-то  властный голос,  с  непередаваемой
силой отчаянья,  невзирая ни  на  что и  ни на кого,  коротко и  отчетливо
приказавший:
     - Драгуны, кругом! За мной!
     То был голос Скшетуского.
     Все  головы  повернулись  в  его  сторону.   Сам  Хмельницкий  слегка
привстал,  дабы видеть,  что  происходит.  У  комиссаров с  лица отхлынула
кровь.  Скшетуский стоял в стременах,  прямой,  бледный, с горящим взором,
держа в  руках обнаженную саблю;  полуобернувшись к драгунам,  он громовым
голосом повторил приказанье:
     - За мной!
     В тишине громко зацокали по чисто выметенной промерзлой улице копыта.
Вымуштрованные драгуны поворотили на месте лошадей,  и весь отряд во главе
с  поручиком по данному им знаку неспешно двинулся обратно к  комиссарским
квартирам.
     Удивление и  растерянность выразились на  лицах у  всех,  не исключая
Хмельницкого,   ибо  нечто  необычайное  было  в  голосе  поручика  и  его
движеньях;  никто,  впрочем,  не  знал толком,  не составляет ли внезапный
отъезд  эскорта части  торжественного церемониала.  Один  лишь  Кисель все
понял, и, главное, понял он, что и переговоры, и жизнь комиссаров вместе с
эскортом в ту минуту висели на волоске;  потому,  чтобы не дать опомниться
Хмельницкому, он вступил на возвышение и обратился к нему с речью.
     Начал  он  с  того,  что  сообщил  об  изъявлении королевской милости
Хмельницкому и  всему Запорожью,  но  неожиданно речь  его  прервало новое
происшествие,  имевшее лишь  ту  добрую сторону,  что  совершенно отвлекло
вниманье  от   предыдущего.   Старый  полковник  Дедяла,   стоявший  возле
Хмельницкого, потрясая булавой, кинулся к воеводе, крича:
     - Ты что плетешь,  Кисель!  Король королем,  а сколько вы,  королята,
князья,  шляхта,  бед натворили!  И ты,  Кисель,  хоть одной с нами крови,
отщепился от  нас,  с  ляхами  связался.  Не  хотим  больше  слушать  твою
болтовню, чего надо, мы и сами добудем саблей.
     Воевода с негодованием обратил свой взор на Хмельницкого.
     - Что ж это ты, гетман, полковников своих распустил?
     - Замолчи, Дедяла! - крикнул гетман.
     - Молчи,  молчи!  Набрался  с  утра  пораньше!  -  подхватили  другие
полковники. - Пошел прочь, пока не выгнали в шею!
     Дедяла  не  унимался;  тогда  его  и  впрямь  схватили за  шиворот  и
вытолкали за пределы круга.
     Воевода  продолжил гладкую  свою  р