ю.  Пьянь  затеивала драку  из-за
разорванных в  куски останков,  с  наслаждением размазывала кровь по своим
лицам,   обкручивала  шеи  дымящимися  внутренностями.   Мужики,   схватив
еврейских детей за  ноги,  разрывали их  надвое под  безумный гогот толпы.
Совершались нападения и  на  дома охранявшиеся,  где  содержались именитые
пленники,  оставленные в  живых ради немалого выкупа.  Тогда запорожцы или
татары,  составлявшие охрану, толпу сдерживали, колотя нападавших прямо по
головам  древками пик,  луками  или  плетьми  из  бычачьей кожи.  Подобное
происходило и у дома,  где находился Скшетуский. Захар велел учить холопей
нещадно, и миргородцы с удовольствием приказ выполняли, ибо хотя низовые в
пору мятежей и  пользовались охотно помощью черни,  но  презирали ее  куда
больше,  чем шляхту.  Недаром считали они себя "благорожденными казаками".
Сам  Хмельницкий впоследствии неоднократно дарил множество простого народа
татарам,  которые гнали ясырей в  Крым,  где продавали в  Турцию или Малую
Азию.
     Так  что толпа бесчинствовала на  площади и  в  конце концов дошла до
такого исступления,  что  люди  принялись убивать друг друга.  Дело шло  к
вечеру.  Была  целиком  подожжена одна  сторона  площади,  церковь  и  дом
униатского попа.  По счастью,  ветер относил огонь в  поле и  мешал пожару
распространиться.  Однако  громадное  пламя  освещало  площадь  не  слабее
солнечных  лучей.  Стало  нестерпимо жарко.  Издалека  доносился  страшный
грохот пушек - как видно, битва под Крутой Балкой становилась все упорнее.
     - Горячо там,  видать,  нашим приходится!  -  ворчал старый Захар.  -
Гетманы не шутят. Гей же! Пан Потоцкий знатныйї жїоїлїнїiїр.
     Потом он указал в окно на толпу и сказал:
     - Вона!  Они теперь безобразничают,  но ежели Хмеля побьют,  то и над
ними побезобразничают!
     В  эту минуту послышался конский топот,  и  на  площадь на взмыленных
лошадях влетело несколько десятков конных.  Лица, почернелые от порохового
дыма, истерзанная одежда и пообвязанные тряпками головы некоторых говорили
о том, что примчались верховые сюда прямо из боя.
     - Лїюїдїи!  Хїтїої вї бїоїгїаї вїiїрїуїе,  рїяїтїуїйїтїеїсїя! Лїяїхїи
б'їюїтїьї нїаїшїиїх! - истошно прокричали они.
     Поднялись вопли и переполох. Толпа заколыхалась, точно волна, вздутая
вихрем.  Дикое замешательство охватило всех. Народ бросился бежать, но так
как улицы были забиты возами,  а одна сторона площади горела, убежать было
невозможно.
     Началась давка,  чернь кричала,  билась,  давила друг  друга,  вопя о
пощаде, хотя неприятель был пока еще далеко.
     Наместник,  видя,  что происходит, чуть с ума не сошел от радости. Он
точно помешанный стал  бегать по  комнате,  бить  себя кулаками в  грудь и
кричать:
     - Я  знал,  что так будет!  Знал!  Будь я не я!  Это с гетманами дело
иметь! Это со всею Речью Посполитой! Вот оно, возмездие! Что это?
     Снова раздался топот,  и  на этот раз несколько сот верховых,  сплошь
татар,  ворвались на площадь.  Убегали они, как видно, не разбирая дороги.
Толпа мешала им,  и они бросались прямо на нее,  топча, побивая, разгоняя,
полосуя саблями в надежде прорваться к тракту, ведущему на Черкассы.
     - Шибче ветра бегут - закричал Захар.
     Едва он  сказал это,  пронесся еще  отряд,  а  за  ним  и  еще  один.
Казалось,  бегство стало  всеобщим.  Стража  у  домов  беспокойно заходила
туда-сюда, явно намереваясь сбежать. Захар выскочил в палисадник.
     - Стоять! - крикнул он своим миргородцам.
     Дым,  жар,  суматоха, конский топот, тревожные голоса, вой освещенной
пламенем  толпы  -  все  вместе  составило одну  адскую  картину,  которую
наместник мог наблюдать в окно.
     - Какой же  там разгром должен быть!  Какой же разгром!  -  кричал он
Захару, позабыв, что тот не может разделить его радости.
     Меж тем снова как вихрь промчался удиравший отряд.
     От грохота орудий сотрясались стены корсунских домов.
     Вдруг чей-то пронзительный голос завопил прямо возле дома:
     - Спасайся! Хмель убитый! Кречовский убитый! Тугай-бей убитый!
     На  площади наступил истинный конец  света.  Люди,  потеряв рассудок,
кидались в огонь. Наместник упал на колени и вознес руки к небу.
     - Господи всемогущий!  Господи великий и  справедливый,  слава тебе в
вышних!
     Захар, вбежав из сеней, прервал его молитву.
     - А послушай-ка,  дїиїтїиїнїо!  - закричал он, запыхавшись. - Выйди и
посули  миргородцам прощение,  не то они собираются уходить,  а как уйдут,
сюда сброд ворвется!
     Скшетуский вышел  в  палисадник.  Миргородцы беспокойно ходили  возле
дома,  обнаруживая явное желание оставить пост и удрать по шляху, ведущему
на  Черкассы.  Страх охватил весь город.  То и  дело новые отряды разбитых
войск,  словно на  крыльях,  прилетали со  стороны Крутой Балки.  Бежали в
величайшем замешательстве мужики, татары, городовые казаки и запорожцы. Но
главные силы Хмельницкого,  вероятно,  еще оказывали сопротивление, битва,
вероятно,  не  была еще  вполне решена,  ибо  пушки грохотали с  удвоенной
силой.
     Скшетуский обратился к миргородцам.
     - За то, что неусыпно стерегли особу мою, - сказал он торжественно, -
не  надобно  вам  бегством  спасаться,  обещаю  заступничество и  прощение
гетмана.
     Миргородцы все как один поснимали шапки,  а  он,  подбоченясь,  гордо
взирал на них и  на площадь,  все более пустевшую.  Какая перемена судьбы!
Вот пан Скшетуский,  недавний пленник,  возимый за казацким войском, стоит
сейчас посреди наглого казачья господином среди подданных, шляхтичем среди
холопов, панцирным гусаром среди обозников. Он, пленник, обещает миловать,
и  шапки  перед  ним  ломают,  а  покаянные голоса  взывают  тем  угрюмым,
протяжным, свойственным страху и покорности манером:
     - Пїоїмїиїлїуїйїтїе,  пїаїнїе!
     - Как сказал, так оно и будет! - отвечает наместник.
     Он  и  в  самом деле  уверен в  успехе своего ходатайства у  гетмана,
которому знаком,  ибо неоднократно возил письма от  князя Иеремии и  сумел
завоевать гетманское расположение.  Потому  и  стоит  он,  подбоченясь,  и
ликование написано на лице его, освещенном отблесками пожара.
     "Вот и окончена война!  Вот и разбился вал о пороги!  -  думает он. -
Пан  Чарнецкий был  прав:  неисчерпаемы силы  Речи  Посполитой,  незыблемо
могущество ее".
     А  пока  он  таково  думал,  гордость переполняла грудь  его,  но  не
мелочная гордость по поводу ожидаемого упоения возмездием,  унижения врага
или обретения вот-вот имеющей наступить свободы и не оттого гордость,  что
перед ним сейчас ломают шапки,  нет, он ощущал в себе гордость оттого, что
был  сыном Речи  Посполитой,  победоносной,  всесильной,  о  врата которой
всяческая злоба,  всякое злонамерение,  все удары разбиваются в прах,  как
силы  ада  о   врата  небесные.   Он   чувствовал  в   себе  гордость  как
шляхтич-патриот,  ободренный в  отчаянии  и  не  обманутый в  вере  своей.
Отмщения же он теперь не жаждал.
     "Победила, как государыня - простит, как мать", - думал он.
     Тем временем орудийная канонада превратилась в непрерывный грохот.
     Конские копыта снова заколотили по пустым улицам.  На площадь,  точно
гром небесный,  влетел на  неоседланном коне казак.  Он  был без шапки,  в
одной рубахе,  с  рассеченным саблей лицом,  залитым кровью.  Примчавшись,
казак осадил коня,  раскинул руки  и,  ловя  разинутым ртом  воздух,  стал
кричать:
     - Хїмїеїлїьї б'їеї лїяїхїiїв!  Пїоїбїиїтїiї яїсїнїоївїеїлїьїмїоїжїнїi
пїаїнїи,   гїеїтїьїмїаїнїиї   iї   пїоїлїкїоївїнїиїкїи,   лїиїцїаїрїiї   i
кїаївїаїлїеїрїи!
     Прокричав это,  он зашатался и грохнулся оземь.  Миргородцы бросились
ему на помощь.
     Жар и бледность сменялись на лице Скшетуского.
     - Что  он  говорит?  -  горячечно стал спрашивать он  Захара.  -  Что
случилось?  Не  может такого быть.  Богом живым клянусь!  Не  может такого
быть!
     Тишина!  Только пламя  гудит  на  другой стороне площади,  с  треском
взлетают снопы искр, а то и догорающее строение обрушивается с гулом.
     Но вот и новые какие-то гонцы мчатся.
     - Пїоїбїиїтїiї лїяїхїи!  Пїоїбїиїтїi!
     За  ними вступает татарский отряд -  не  спеша,  потому что  окружает
пеших, как видно, пленных.
     Пан Скшетуский не  верит глазам своим.  Он  ясно различает на пленных
мундиры гетманских гусар, поэтому всплескивает руками и странным, не своим
голосом упорно повторяет:
     - Не может быть! Не может быть!
     Грохот пушек еще  не  умолк.  Сражение продолжается.  Однако по  всем
уцелевшим улицам подходят толпы запорожцев и татар.  Лица их черны,  груди
тяжко дышат, но идут они отчего-то воодушевленные, песни поют!
     Так солдаты могут возвращаться только с победой.
     Наместник сделался бледен как мертвец.
     - Не может быть,  - повторяет он все более хрипло. - Не может быть...
Речь Посполитая...
     Новое зрелище привлекает его взор.
     Появляются казаки Кречовского с целыми охапками знамен.  Они выезжают
на середину площади и швыряют их наземь.
     Знамена - польские.
     Орудийный  грохот   слабнет,   в   отдалении  слышен  лишь   перестук
подъезжающих возов.  Впереди  высокая  казацкая телега,  за  нею  вереница
других -  все  в  окружении желтошапочных казаков пашковского куреня;  они
проезжают  мимо  дома,   который  стерегут  миргородцы.   Пан  Скшетуский,
всматриваясь в пленных на первом возу,  глядит из-под руки, ибо его слепит
свет пожара.
     Внезапно он  отшатывается,  машет руками,  точно человек,  пораженный
стрелой в грудь, а из уст его исторгается страшный, нечеловеческий крик:
     - Иисус, Мария! Это гетманы!
     И падает на руки Захара. Глаза ему застилает пелена, лицо напрягается
и застывает, как у покойника.
     Несколькими минутами позже три  всадника во  главе несчислимых полков
въезжали на корсунскую площадь. Ехавший посредине, одетый в алое, сидел на
белом   коне,   подпершись   златоблещущей  булавою,   и   глядел   гордо,
по-королевски.
     Это был Хмельницкий. С боков ехали Тугай-бей и Кречовский.
     Окровавленная Речь Посполитая лежала во прахе у ног казака.


                                Глава XVI

     Прошло  несколько  дней.   Небеса,   казалось,   обрушились  на  Речь
Посполитую.  Желтые Воды,  Корсунь, разгром всегда победоносных в борьбе с
казаками  коронных  войск,  пленение  гетманов,  страшный пожар,  объявший
Украину,  резня,  неслыханные от начала мира зверства -  все это стряслось
так неожиданно,  что люди просто поверить не могли, чтобы столько бедствий
сразу могло выпасть на  долю одной страны.  Кое-кто и  не  верил,  кое-кто
оцепенел  от  ужаса,  иные  лишились рассудка,  иные  пророчили пришествие
антихриста и неотвратимо близкий Страшный суд. Нарушились все общественные
связи,  все взаимоотношения,  как человеческие,  так и родовые. Пресеклась
всяческая власть,  различия исчезли между  людьми.  Преисподняя спустила с
цепей все преступления и  пустила их  гулять по свету;  убийство,  грабеж,
вероломство,   озверение,   насилие,   разбой,   безумие  заступили  место
прилежания,  честности,  веры и совести. Казалось, отныне человечество уже
не добром, но злом жить станет, что извратились сердца и умы, что полагают
теперь  святым  прежде  бывшее  мерзким,  а  мерзким -  прежде считавшееся
святым.  Солнце не сияло больше в  небе,  ибо сокрыто было дымами пожарищ,
ночами  вместо  звезд  и  месяца светили пожоги.  Горели города,  деревни,
храмы,  усадьбы, леса. Люди перестали пользоваться человеческой речью, они
или  стенали,  или по-собачьи выли.  Жизнь потеряла всякую цену.  Тысячи и
тысячи гибли без ропота и поминовения.  А из всех этих крушений,  смертей,
стонов,  дымов и пожаров вырастал все выше и выше один человек,  становясь
грозней и  громадней,  почти заслонив уже свет белый и  отбрасывая тень от
моря до моря.
     Это был Богдан Хмельницкий.
     Двести  тысяч  вооруженных и  окрыленных победами людей  были  теперь
готовы  на   все,   стоило  ему   пошевелить  пальцем.   Городовые  казаки
присоединялись к  нему  во  всех городах.  Край от  Припяти и  до  рубежей
степных был в огне.  Восстание ширилось в воеводствах Русском, Подольском,
Волынском,  Брацлавском, Киевском и Черниговском. Войско гетмана росло ото
дня ко  дню.  Никогда еще Речь Посполитая не выставляла даже против самого
грозного врага и половины тех сил,  какими сейчас располагал он. Равных не
имел  в  своем  распоряжении и  немецкий  император.  Буря  переросла  все
ожидания. Сперва сам гетман не отдавал себе отчета в собственной мощи и не
понимал, сколь высоко он вознесся. Он пока еще декларировал по отношению к
Речи Посполитой лояльность,  законопослушание и верность,  ибо не осознал,
что понятия эти,  как ничего не значащие,  уже мог топтать. Однако по мере
развития событий укреплялся в  нем  и  тот безмерный,  безотчетный эгоизм,
равного которому не знала история.  Ощущение зла и  добра,  преступления и
добродетели,  насилия и справедливости смешались в понятиях Хмельницкого в
одно  с  ощущением собственной обиды и  своекорыстия.  Тот  был  для  него
добродетелен,   кто   держал  его   сторону;   тот  преступник,   кто  ему
супротивничал.  Он готов был и  солнцу пенять,  полагая личным против себя
злоумышлением,  если оно не светило тогда, когда ему, Хмельницкому, бывало
это необходимо. Людей, события и целый мир он подгонял к собственному "я".
И,  несмотря  на  всю  хитрость,  на  все  лицемерие гетмана,  были  некие
чудовищные благие намерения в  таковом его подходе.  Из них проистекали не
только все его прегрешения, но и поступки добрые, ибо насколько не знал он
удержу в  издевательствах и  жестокостях по отношению к  врагу,  настолько
умел  быть  благодарен за  все,  пусть даже случайные,  услуги,  лично ему
оказанные.
     Лишь будучи пьян,  забывал он о  благодетельстве и,  рыча в  безумии,
отдавал с пеною на устах кровавые приказы,  о которых потом сожалел.  А по
мере того, как росли его успехи, пьяным он бывал все чаще, ибо все большая
охватывала его тревога. Казалось, триумфы вознесли его на такие высоты, на
какие  он  сам  возноситься не  намеревался.  Могущество  его,  изумлявшее
других,  изумляло и его самого.  Исполинская рука мятежа, увлекши гетмана,
несла его с молниеносной быстротой и неотвратимостью,  но куда?  Как всему
этому суждено было завершиться?  Затеяв смуту ради личных своих обид, этот
казацкий дипломат не  мог  не  предполагать,  что после первых успехов или
даже  поражений  он   начнет  переговоры,   что  ему  предложат  прощение,
удовлетворение обид и возмещение убытков.  Он хорошо знал Речь Посполитую,
терпеливость ее,  безбрежную как море,  ее милосердие, не знающее границ и
меры,   проистекавшее  вовсе  не  из  слабости,   ибо  даже  и  Наливайке,
окруженному уже и  обреченному,  предлагалось прощение.  Но теперь,  после
победы у  Желтых Вод,  после  разгрома гетманов,  после разгула усобицы во
всех  южных  воеводствах,  дело  зашло  слишком далеко;  события переросли
всяческие ожидания - теперь борьба пойдет не на жизнь, а на смерть.
     Но на чьей же стороне будет победа?
     Хмельницкий спрашивал гадальщиков и от звезд ждал ответа,  и сам тоже
вглядывался в грядущее -  но впереди видел только мрак.  И бывало,  что от
страшных предчувствий дыбом вставали волосы его,  а из груди, точно вихрь,
рвалось  отчаяние.   Что  будет?   Что  будет?   Он,  Хмельницкий,  бывший
прозорливее  других,  соответственно и  понимал  лучше  других,  что  Речь
Посполитая не  умеет распорядиться своими силами,  что  просто-напросто не
имеет о  них  представления,  хотя  могущественна безмерно.  Получи кто-то
возможность использовать это  могущество,  кто бы  тогда мог тому человеку
противостоять? А кто мог знать, не поумерятся ли ввиду страшной опасности,
близкого  крушения  и  гибели  внутренние  раздоры,  свары,  своекорыстие,
интриги  панов,   склоки,  сеймовое  пусторечие,  шляхетское  самодурство,
бессильность короля.  Тогда  полмиллиона одного лишь  дворянского сословия
могут выйти на  поле  брани и  расправиться с  Хмельницким,  даже  будь  с
гетманом не только хан крымский, но и сам султан турецкий.
     О дремлющем этом могуществе Речи Посполитой знал, кроме Хмельницкого,
и  покойный король  Владислав,  а  посему,  пока  был  жив,  намеревался с
величайшим на свете властелином повести борьбу не на жизнь,  а  на смерть,
ибо  только таким образом скрытые эти  силы  могли быть  пробуждены.  Ради
планов своих король не поколебался заронить искру и в казацкий порох. Было
ли  предопределено именно казакам вызвать это  половодье,  чтобы в  нем  и
захлебнуться в конце концов?
     Хмельницкий знал также,  каким страшным,  несмотря на  всю  слабость,
будет отпор этой самой Речи Посполитой.  Ведь в  нее,  столь расхлябанную,
непрочно  связанную,   раздираемую,   своевольную,   беспорядочную,   били
наигрознейшие в  мире турецкие валы и  разбивались,  как о скалу.  Так оно
было под Хотином,  что,  можно сказать, он собственными глазами видел. Эта
самая Речь Посполитая даже и  во  дни  слабости своей водружала знамена на
стенах  чужих  столиц.  Какой  же  она  теперь  даст  отпор?  Чем  удивит,
доведенная до отчаяния, когда надо будет или умереть, или победить?
     Поэтому каждый триумф Хмельницкого оборачивался для него самого новой
опасностью,  так как близил пробуждение дремлющего льва и делал все  более
невозможными  мирные  переговоры.  В  каждой  победе сокрыто было грядущее
поражение,  в каждом ликовании - на  донышке  горечь.  Теперь  ответом  на
казацкую  бурю  должна  была  грянуть  буря Речи Посполитой.  Хмельницкому
казалось, что он слышит уже глухое, отдаленное рокотание.
     Вот-вот -  и из Великой Польши,  Пруссии,  многолюдной Мазовии, Малой
Польши и Литвы подойдут легионы воинов, им нужен только вождь.
     Хмельницкий взял  в  плен  гетманов,  но  и  в  этой удаче можно было
усмотреть как бы  ловушку судьбы.  Гетманы были опытными воителями,  но ни
тот,  ни другой не были тем,  кто соответствовал сей године гнева, ужаса и
невзгод.
     Вождем мог быть только один человек.
     Звался он - князь Иеремия Вишневецкий.
     Именно потому,  что гетманы попали в неволю,  выбор, вероятнее всего,
должен был  пасть на  князя.  Хмельницкий,  как  и  остальные,  в  этом не
сомневался.
     А между тем в Корсунь, где гетман запорожский остановился после битвы
для отдыха,  с Заднепровья доходили вести, что страшный князь уже двинулся
из Лубен,  что по пути немилосердно искореняет бунт, что, где пройдет, там
исчезают  деревни,  слободы,  хутора  и  местечки,  но  зато  воздвигаются
кровавые колы и виселицы.  Страх удвоивал и утроивал количество его войск.
Говорили,  что ведет он пятнадцать тысяч наиотборнейшей рати, какая только
могла сыскаться во всей Речи Посполитой.
     В  казацком стане его ожидали с минуты на минуту.  Вскоре после битвы
под Крутой Балкой среди казаков кто-то закричал:  "Ярема идет!",  и  чернь
охватила паника  -  началось беспорядочное бегство.  Паника эта  заставила
Хмельницкого сильно призадуматься.
     Ему  теперь предстояло решить:  или двинуться со  всеми силами против
князя и искать с ним встречи в Заднепровье,  или,  оставив часть войск для
покорения украинных замков, двинуться в глубь Речи Посполитой.
     Поход  на   князя  был   чреват  опасностями.   Имея  дело  с   таким
прославленным военачальником,  Хмельницкий, несмотря на все свое численное
превосходство, мог потерпеть поражение в решающей битве, и тогда сразу все
было бы потеряно.  Чернь,  преобладавшая в его войске,  уже показала,  что
разбегается  от  одного  только  имени  Яремы.  Требовалось  время,  чтобы
превратить ее в армию, могущую противостоять княжеским полкам.
     Опять же и князь,  вероятно,  не принял  бы  решающего  сражения,  он
ограничился  бы обороной в замках и отдельными стычками,  которые затянули
бы войну на месяцы,  если не на годы,  а  меж  тем  Речь  Посполитая,