- Время быстро летит. Поздно очень! Гляди, сударь, уже и вечер.
     И правда, с момента выезда поединщиков битва, не прекращавшаяся из-за
упорства Кривоноса, продолжалась уже так долго, что у солнца было довольно
времени  пройти  каждодневную свою  дугу  и  склониться к  западу.  Легкие
высокие  облака,   обещавшие  погоду  и,   как  стада  белорунных  овечек,
рассеянные по  небу,  начали алеть  и  стаями исчезать из  полей небесных.
Приток казачья к дамбе постепенно шел на убыль, а те полки, которые уже на
нее вошли, отступали в сумятице и беспорядке.
     Сражение закончилось,  и закончилось оно потому, что озверевшие толпы
обступили в конце концов Кривоноса, взывая в ярости и отчаянии:
     - Предатель!  Погубишь нас!  Пес кровавый!  Сами тебя свяжем и  Яреме
выдадим, чем и жизнь купим. На погибель тебе, не нам!
     - Завтра отдам вам князя и все его войско или сам погибну,  - отвечал
Кривонос.
     Но  ожидаемое  это  "завтра"  имело  только  наступить,   а  уходящее
"сегодня" стало днем разгрома и поражения.  Несколько тысяч лучших низовых
молодцев,  не говоря уже о черни, либо полегли на поле брани, либо утонули
в  пруду  и  реке.   Тысячи  две  попали  в  плен.   Погибло  четырнадцать
полковников,  не считая сотников, есаулов и прочего казацкого чина. Второй
после Кривоноса военачальник живьем, хоть и с переломанными ребрами, попал
в руки неприятеля.
     - Завтра всех вырежем!  -  повторял Кривонос. - Ни еды, ни горелки до
тех пор в рот не возьму.
     В  это  время в  стане его противника к  ногам грозного князя бросали
вражеские знамена.  Каждый  из  захвативших кидал  свой  трофей,  так  что
образовалась куча  немалая,  ибо  всех  знамен  оказалось сорок.  А  когда
наступил черед пана  Заглобы,  свою  добычу он  швырнул с  таковою силой и
шумом,  что  даже  древко  треснуло.  Завидя это,  князь  остановил его  и
спросил:
     - Собственными руками ты, сударь, захватил сей знак?
     - Служу вашей княжеской милости!
     - Ты, как я погляжу, не только Улисс, но и Ахиллес.
     - Я простой солдат, под началом Александра Македонского воюющий.
     - Поскольку жалованья ты,  сударь,  не  получаешь,  скарбник тебе еще
двести червонных золотых за столь доблестный подвиг отсчитает.
     Пан Заглоба колени князя обнял и сказал:
     - Ваше  сиятельство!   Большая  это  милость,  нежели  мужество  мое,
каковому желал  бы  я,  будучи человеком скромным,  не  придавать значения
вовсе.
     Чуть  заметная улыбка блуждала на  потемневшем лице пана Скшетуского,
однако рыцарь помалкивал и даже потом ни князю, ни кому другому о смятении
пана Заглобы перед битвой не  рассказал.  Пан  же  Заглоба отошел с  миною
столь  сердитой,  что  жолнеры  из  других  хоругвей указывали на  него  и
говорили:
     - Вот он, который отличился сегодня более прочих.
     Наступила ночь.  По  обоим  берегам  реки  и  пруда  зажглись  тысячи
костров,   и   дымы   столбами  поднялись  к   небесам.   Усталые  солдаты
подкреплялись едою,  горелкой или  воодушевлялись перед завтрашней битвой,
вспоминая события нынешней.  Громче остальных распространялся пан Заглоба,
похваляясь тем,  сколь отличился,  и  тем,  сколько бы еще мог отличиться,
если бы конь под ним не упнулся.
     - Уж вы, судари, знайте, - говорил он, обращаясь к княжеским офицерам
и шляхте из хоругви Тышкевича, - что большие сражения для меня не новость,
намахался я  уже достаточно и  в Мультянах,  и в Турцех,  а то,  что в бой
нынче не рвался,  так потому,  что боялся не неприятеля,  - ибо не хватало
еще хамья этого бояться! - но собственной горячности, ужасно опасаясь, что
чересчур распалюся.
     - И распалился же, ваша милость.
     - И распалился!  Спросите Скшетуского! Как увидел я Вершулла, с конем
упавшего,  никого,  думаю,  спрашиваться не  стану,  поскачу  на  выручку.
Еле-еле товарищи меня сдержали.
     - Точно!  -  сказал пан Скшетуский. - И правда, пришлось вашу милость
сдерживать.
     - Однако, - прервал Карвич, - где же Вершулл?
     - Уже в разъезд поехал, угомону просто не знает.
     - Послушайте же,  судари мои,  -  продолжал пан Заглоба, недовольный,
что его прервали, - как я знамя это самое захватил...
     - Значит, Вершулл не ранен? - снова спросил Карвич.
     - ...Не  первым оно было в  жизни моей,  но  ни одно еще мне с  таким
трудом не доставалось...
     - Не ранен,  помят только,  -  сказал пан Азулевич, татарин, - и воды
наглотался - он же в пруд головою упал.
     - Тогда удивительно,  что рыба не сварилась,  -  в  ярости сказал пан
Заглоба. - От такой огненной головы вода закипеть могла.
     - Что ни говори, а знаменитый он кавалер!
     - Не такой уж знаменитый,  если довольно было на него полу-Яна.  Тьфу
ты,  судари мои, слова сказать не даете! Могли бы и у меня тоже поучиться,
как вражеские знамена захватывать...
     Дальнейший разговор был прерван молоденьким паном Аксаком, подошедшим
в этот момент к костру.
     - Новости принес я вашим милостям! - сказал он звонким, почти детским
голосом.
     - Мамка пеленки не постирала, кот молоко слопал, и горшок разбился! -
буркнул пан Заглоба.
     Однако  пан  Аксак  пропустил мимо  ушей  намеки на  свой  отроческий
возраст и сказал:
     - Полуяна огнем припекают...
     - То-то собакам гренки будут! - сразу встрял пан Заглоба.
     - ...и он дает показания.  Переговоры прерваны.  Воевода из Брусилова
чуть с ума не сходит. Хмель со всем войском идет на помощь Кривоносу.
     - Хмель? Ну и что, Хмель! Кто тут вообще про Хмеля думает? Идет Хмель
- пиво  будет,  бочка  полушка!  Плевать нам  на  Хмеля!  -  тараторил пан
Заглоба, грозно и горделиво водя очами по присутствующим.
     - Идет,  значит,  Хмель,  но Кривонос его ждать не стал,  а  потому и
проиграл...
     - Играл дударь, играл - кишки и проиграл...
     - Шесть тысяч молодцев уже в Махновке. Ведет их Богун.
     - Кто? - вдруг изменившимся голосом спросил Заглоба.
     - Богун.
     - Не может быть!
     - Так Полуян показывает.
     - Вот те на!  -  жалобно воскликнул пан Заглоба.  -  И скоро они сюда
могут быть?
     - Через три  дня.  В  любом случае,  идучи на  битву,  спешить они не
станут, чтобы коней не загнать.
     - Зато я буду спешить, - пробормотал шляхтич. - Ангелы божьи, спасите
меня от  этого злодея!  Я  бы  не раздумывая отдал свое захваченное знамя,
только бы этот буян по дороге шею себе свернул.  Spero*,  мы тут не станем
засиживаться.   Показали  Кривоносу,  что  умеем,  а  теперь  самое  время
отдохнуть.  Я  этого Богуна так  ненавижу,  что без отвращения слышать его
бесовского имени не могу.  Вот,  называется,  приехал! Разве же не мог я в
Баре отсидеться? Лихо меня сюда принесло...
     _______________
          * Надеюсь (лат.).

     - Не тревожься,  ваша милость,  -  шепнул Скшетуский,  -  стыдно оно!
Среди нас ты в безопасности.
     - Я в безопасности? Ты, сударь, его не знаешь! Он, быть может, сейчас
между кострами к нам ползет.  -  Здесь пан Заглоба беспокойно огляделся. -
На тебя он тоже зуб имеет!
     - Дай боже нам повстречаться! - сказал пан Скшетуский.
     - Ежели сие следует полагать милостью божьей, то я бы предпочел ее не
удостоиться.  Будучи христианином,  я ему все обиды прощу, но при условии,
что его за два дня до этого повесят.  Я-то ни о  чем не тревожусь,  но ты,
ваша милость,  не  поверишь,  какое небывалое омерзение меня пробирает!  Я
люблю знать, с кем дело имею: со шляхтичем - так со шляхтичем, с холопом -
так с  холопом;  но  это же дьявол во плоти,  с  которым неизвестно,  чего
держаться.  Отважился я  на нешуточную с  ним проделку,  но какие он глаза
сделал,  когда я  ему  башку обматывал,  этого я  вашей милости описать не
берусь и до смертного часа помнить буду. Пускай лихо спит, я его будить не
собираюсь.  Один раз сошло с рук.  Вашей же милости скажу,  что ты человек
неблагодарный и о сердешной нашей не думаешь...
     - Это quo modo?
     - Потому что,  - продолжал Заглоба, отводя рыцаря от костра, - своему
воинскому пылу и  отваге потрафляя,  воюешь и воюешь,  а она там lacrimis*
всякий день заливается,  тщетно респонса ожидая.  Другой бы, имея в сердце
истинные чувства и  к  тоске ее  сострадание,  чего бы только не придумал,
чтобы давно меня отправить.
     _______________
          * слезами (лат.).

     - Значит, ты в Бар возвратиться хочешь?
     - Хоть сегодня, потому как мне ее тоже жаль.
     Пан Ян глаза печальные к звездам вознес и сказал:
     - Не обвиняй же меня,  ваша милость,  в лукавстве, ибо бог свидетель,
что я  куска хлеба в  рот не беру,  телом усталым ко сну не отхожу,  о ней
прежде не подумав, и уж в сердце моем никто, кроме нее, резиденции прочней
иметь не может.  А  то,  что я вашу милость с ответом не отрядил,  так это
лишь  потому,  что  сам  ехать собирался,  дабы  любови волю  дать  и,  не
откладывая долее, браком вековечным с милой соединиться. И нету таких крыл
на свете и полета такого нету, каким бы я туда лететь не желал к сердешной
моей...
     - Отчего ж не летишь?
     - Оттого,  что перед битвой поступать мне так не пристало. Я солдат и
шляхтич, потому и о долге помнить обязан...
     - Но теперь-то битва позади, ergo... можем двинуться хоть сейчас...
     Пан Ян вздохнул.
     - Завтра ударим на Кривоноса...
     - Вот этого я,  сударь,  не  понимаю.  Побили вы  молодого Кривоноса,
пришел старый Кривонос; побьете старого Кривоноса, придет молодой этот (не
ко сну будь помянут!)...  Богун;  побьете его, придет Хмельницкий. Что же,
черт побери!  Если так дальше пойдет,  тогда тебе,  ваша милость, лучше на
одной сворке с паном Подбипяткой ходить; простофиля с целомудрием плюс его
милость Скшетуский,  summa facit*:  два простофили и  целомудрие.  Уймись,
сударь,  не то,  ей-богу,  я первый княжну подбивать стану, чтобы она тебе
рога наставила;  ведь там же пан Енджей Потоцкий,  как увидит ее, аж искры
из ноздрей сыплет:  того и гляди,  заржет по-лошажьи.  Тьфу,  дьявольщина!
Ежели бы мне какой сопляк говорил,  который в  битвах не бывал и репутацию
завоевать себе хочет,  я  бы  его понял,  но  ты-то,  ваша милость,  крови
налакался,  что волк,  а под Махновкой, как мне рассказывали, прикончил не
то дракона какого-то адского,  не то людоеда. Juro** этим месяцем голубым,
что ты,  ваша милость,  чего-то  крутишь или же таково вошел во вкус,  что
кровь брачному ложу предпочитаешь.
     _______________
          * итого (лат.).
          ** Клянусь (лат.).

     Пан  Скшетуский  невольно  глянул  на  месяц,   плывший  по  высокому
сверкающему небу, точно серебряный кораблик.
     - Ошибаешься,  сударь,  -  сказал он,  помолчав.  -  Ни  кровью я  не
упиваюсь,  ни  репутацию тоже не  зарабатываю,  а  только не  пристало мне
бросать товарищей в  тяжелую минуту,  когда хоругвь nemine excepto* должна
быть.  В том честь рыцарская,  а это дело святое. Что же войны касательно,
она наверняка затянется, ибо слишком уж голытьба из грязи в князи полезла;
однако,  если на помощь Кривоносу идет Хмельницкий,  будет передышка.  Или
Кривонос нам  завтра проиграет,  или  нет.  Если проиграет,  то  с  божьей
помощью  надлежащую науку  получит,  а  нам  потом  следует идти  в  места
поспокойнее,  чтобы тоже отдышаться немного. Что ни говори, уже два месяца
мы не спим,  не едим, только сражаемся да сражаемся день и ночь, крова над
головою не  имея,  всем  капризам стихий подвергаясь.  Князь -  полководец
великий,  но  и  благоразумный.  Не пойдет он на Хмельницкого,  располагая
несколькими тысячами против тьмы.  Известно мне также,  что двинется он на
Збараж,  там  откормится,  солдат  новых  соберет,  шляхта  со  всей  Речи
Посполитой к  нему сойдется -  и  лишь тогда только мы  пойдем на решающее
сражение,  так что завтра последний трудовой день, а послезавтра уже смогу
я  с вашей милостью и с легким сердцем в Бар двинуться.  И еще скажу я для
успокоения твоего,  что  Богун  этот  самый  никоим образом к  завтрему не
поспеет и в битве участия не примет,  а хоть и примет,  я полагаю, что его
холопская звезда  не  только  рядом  с  княжеской,  но  и  рядом  с  моей,
рыцарской, померкнет.
     _______________
          * в полном составе (лат.).

     - Он  же  просто Вельзевул во плоти.  Говорил я  тебе,  что толчеи не
люблю,  но  он  толчеи похуже,  хотя,  repeto,  не столько страх,  сколько
омерзение я к нему испытываю. Ладно. Поговорили, и хватит! Завтра, значит,
мужикам спины выдубим,  а  потом ходу в Бар!  Ой!  Станут же те прелестные
глазки сиять, conspicientes* вашу милость! Ой! Будет же это личико пылать!
Признаюсь я тебе,  сударь,  что и меня по ней тоска терзает, ибо я ее, как
отец,  люблю.  И неудивительно. Сынов legitime natos** у меня нету, имение
аж в Турцех,  где поганские комиссары его разворовывают, так что живу я на
белом  свете сиротою и  на  старости лет,  наверно,  к  пану  Подбипятке в
Мышикишки в приживальщики пойду.
     _______________
          * завидев (лат.).
          ** законнорожденных (лат.).

     - По-другому будет оно,  об этом не беспокойся.  За то, что ты сделал
для нас, не знаю даже, сумеем ли мы сполна благодарностью отплатить.
     Дальнейшему разговору помешал какой-то  офицер,  спросивший,  проходя
мимо:
     - А кто там такой стоит?
     - Вершулл!  -  воскликнул Скшетуский,  узнав  его  по  голосу.  -  Из
разъезда?
     - Точно. А сейчас от князя.
     - Что нового?
     - Завтра битва.  Неприятель запруду расширяет, мосты на Стыри и Случи
наводит, добраться до нас непременно хочет.
     - А князь что на это?
     - "Ладно" - говорит!
     - И ничего больше?
     - Ничего.  Мешать не  велел.  А  там топоры аж  гудят!  До утра будут
работать.
     - Языка привел?
     - Семерых.  Все показывают,  что о Хмельницком слыхали, мол, идет, но
еще якобы далеко. Ночь-то какая!
     - Да  уж  светлее светлого!  А  как ты себя чувствуешь после незадачи
сегодняшней?
     - Кости болят. Иду благодарить Геркулеса нашего, а потом спать, устал
очень. Вздремнуть бы часика два!
     - Спокойной ночи!
     - Спокойной ночи!
     - Ступай и  ты,  ваша милость,  -  сказал пан  Скшетуский Заглобе.  -
Поздно уже, а завтра потрудиться придется.
     - А послезавтра ехать, - напомнил пан Заглоба.
     Они пошли и, сказав молитву, улеглись у костра. Вскорости костры один
за другим стали гаснуть.  Лагерь покрыла темнота, и только месяц бросал на
него серебряные свои лучи,  освещая то тут, то там спящих жолнеров. Тишину
нарушал разве что всеобщий могучий храп да перекличка часовых,  стерегущих
лагерь.
     Но  сон  не  надолго  смежил  усталые веки  солдат.  Едва  рассвело и
поблекли ночные тени, по всему лагерю трубы заиграли побудку.
     А  через какой-нибудь час князь,  к великому удивлению своих рыцарей,
отступал по всей линии.


                               Глава XXXII

     Но это было отступление льва, готовившего место для прыжка.
     Князь  пустил Кривоноса за  переправу намеренно,  чтобы  еще  большее
нанести ему поражение.  Едва началась битва,  он  стегнул коня и  поскакал
прочь от противника,  что видя,  низовые сломали строй, дабы догнать его и
отрезать  путь  к  отступлению.  Тогда  князь  внезапно  поворотил и  всею
кавалерией ударил по ним столь сокрушительно,  что те и  на мгновение даже
не  смогли оказать сопротивления.  Так что гнали их  с  милю до переправы,
потом через мосты и  дамбы,  потом полмили до  самого до  табора,  рубя  и
убивая без  пощады,  а  героем дня на  этот раз стал шестнадцатилетний пан
Аксак, первым ударивший на врага и посеявший в его рядах панику. Только со
своими  солдатами,  умелыми  и  вымуштрованными,  мог  решиться  князь  на
подобную  проделку,  изображая  притворное отступление,  которое  в  любом
другом войске могло бы превратиться в настоящее.  Так что второй день куда
более  сокрушительным наказал  Кривоноса поражением.  Атаман  потерял  все
полевые  орудия,  множество знамен,  а  среди  них  и  несколько коронных,
захваченных запорожцами под Корсунем. Поспей пехота Корицкого, Осинского и
пушки Вурцеля за конницей,  заодно был бы взят и табор.  Но прежде чем они
подошли,  настала ночь,  и  неприятель тем временем значительно отдалился,
поэтому  настичь  его   не   было  никакой  возможности.   Тем  не   менее
Зацвилиховский половину табора все же захватил,  а  в ней несметные запасы
амуниции и провианта. Толпа уже дважды бросалась на Кривоноса, намереваясь
выдать  его   князю,   и   только  обещание  незамедлительно  вернуться  к
Хмельницкому  позволило  ему  вырваться  из  смертоносных рук.  Потерявший
войско,  побитый,  павший духом,  бежал он без оглядки с оставшейся частью
табора, пока не очутился в Махновке, куда явившись, Хмельницкий в припадке
ярости велел его за шею к пушке цепью приковать.
     И  лишь  когда первый гнев улегся,  вспомнил гетман запорожский,  что
злосчастный Кривонос как-никак кровью целую Волынь залил,  взял  Полонное,
тысячи шляхетских душ, оставив тела без погребения, на тот свет отправил и
до  тех  пор был непобедим,  покуда с  Иеремией не  повстречался.  За  эти
прошлые заслуги сжалился над ним гетман запорожский и  не  только от пушки
велел  немедленно отцепить,  но  допустил его  опять к  командованию и  на
Подолье на новые грабежи и душегубство послал.
     А  князь тем временем оповестил свое войско о долгожданном отдыхе.  В
последней битве оно  тоже понесло значительные потери,  особенно во  время
конных штурмов табора,  ибо  тут казаки оборонялись сколь упорно,  столь и
умело.  Полегло  там  около  пятисот человек.  Полковник Мокрский,  будучи
тяжело ранен, вскоре испустил дух; подстрелены были, хотя и не опасно, пан
Кушель,  Поляковский и  молодой пан Аксак;  у  пана же  Заглобы,  каковой,
попривыкнув к толчее,  вместе с прочими показал себя удальцом и дважды был
цепом ударен,  разболелся крестец,  а посему, не в состоянии шевельнуться,
он на повозке Скшетуского пластом лежал.
     Так что обстоятельства расстроили их поездку в Бар, и уехать сразу же
они не смогли,  тем более что князь послал Скшетуского во главе нескольких
хоругвей к  самому Заславу,  дабы истребил собравшиеся там  скопища черни.
Рыцарь,  ни слова князю про Бар не сказав, в наезд отправился и целых пять
дней жег и побивал, покуда округу от шаек не очистил.
     В  конце концов и  его люди вымотались от  непрерывных боев,  далеких
походов,  засад,  непрестанного житья  в  боевой готовности,  и  он  решил
возвратиться к князю, который, по его сведениям, пошел к Тарнополю.
     В  канун возвращения,  остановившись в  Сухоринцах на Хоморе,  пан Ян
расквартировал хоругви  по  всей  деревне,  и  сам  тоже  стал  постоем  в
крестьянской хате.  Будучи измучен невзгодами и труждениями,  он тотчас же
заснул и проспал каменным сном всю ночь.
     Под утро,  то  ли  в  полусне,  то  ли  впросонках,  стало ему что-то
грезиться и  мерещиться.  Странные  картины  начали  являться Скшетускому.
Сперва ему показалось,  что он в Лубнах,  что никуда из них не уезжал, что
находится в  цейхгаузе,  в своей комнате,  а Редзян,  как всегда по утрам,
возится с его одеждой и готовит ее к пробуждению хозяина.
     Явь,  однако,  потихоньку стала разгонять грезы. Рыцарь вспомнил, что
находится в Сухоринцах, а не в Лубнах, и только фигура слуги не растаивала
в  сумраке и  неотвязно чудилась пану  Скшетускому сидевшей под  окном  на
скамейке и  смазывающей ремешки панциря,  каковые от  жары  очень и  очень
скукожились.
     Решив,   что  сонное  видение  попросту  не  желает  отвязаться,  пан
Скшетуский снова закрыл глаза.
     Спустя минуту он их открыл. Редзян по-прежнему сидел у окна.
     - Редзян! - крикнул пан Ян. - Ты ли это или твой дух?
     А парнишка,  испугавшись внезапного окрика,  панцирь на пол со стуком
уронил, руки раскинул и сказал:
     - О  господи!  С чего это его милость так кричит?  Какой там еще дух?
Живой я и здоровый.
     - И вернулся?
     - А разве ваша милость ме