ые
сплошь  запрудили поляну.  Казаки  бежали и  татары,  с  косами,  кольями,
луками,  с  пучками  горящих  лучин.  Из  уст  в  уста  вперебой  полетели
торопливые вопросы:
     - Что такое, что приключилось?
     - Дїиїв! - отвечали конепасы.
     - Дїиїв!  - повторяли в толпе.  - Лїяїх! Дїиїв! Бей его! Живого бери!
Живого!
     Пан Лонгинус двоекратно выстрелил из пистолетов,  но выстрелы эти уже
не могли быть услышаны друзьями в польском стане.
     Меж тем толпа надвигалась полукружьем,  он же стоял в тени - исполин,
прижавшийся к дереву, - и ждал, сжимая в руке меч.
     Толпа подступала все ближе. Наконец прогремели слова команды:
     - Взять его!
     Все до  единого бросились к  дубу.  Крики умолкли.  Те,  что не могли
протолкнуться вперед,  светили  остальным.  Людской водоворот забурлил под
деревом.  Только стоны вылетали из  этой  заверти,  и  долгое время ничего
нельзя было разглядеть.  Но  вот вопль ужаса вырвался из груди нападающих.
Толпа рассеялась в одну минуту.
     Под деревом остался лишь пан Лонгинус,  а  под ногами у него -  груда
тел, еще содрогающихся в предсмертной агонии.
     - Веревок, веревок! - раздался чей-то голос.
     Верховые  стремглав  поскакали за  веревками и  мгновенно воротились.
Тотчас человек по  пятнадцать здоровенных мужиков ухватили с  обоих концов
длинный канат с намереньем прикрутить пана Лонгина к дубу.
     Но  пан  Лонгин несколько раз взмахнул мечом -  и  мужики попадали на
землю. С тем же успехом маневр повторили татары.
     Поняв,  что всем скопом нападать -  только мешать друг другу, и желая
во что бы то ни стало схватить великана живым,  попытали удачу еще десятка
полтора  смельчаков-ногайцев,  но  пан  Лонгинус  раскидал их,  как  вепрь
остервенелую собачью свору. Дуб, сросшийся из двух могучих стволов, имел в
середине  как  бы  впадину,  дававшую рыцарю  защиту,  -  всякий  же,  кто
приближался  спереди  на  длину  меча,  умирал,  не  издав  даже  вскрика.
Нечеловеческая сила  Подбипятки,  казалось,  только  возрастала  с  каждой
минутой.
     Завидя такое, разъяренные ордынцы оттеснили казаков, и со всех сторон
понеслись дикие крики:
     - У-к! У-к!..
     И  тут,  при виде луков и  доставаемых из  колчанов стрел,  понял пан
Подбипятка,  что  близится его  смертный час,  и  начал молиться пресвятой
деве.
     Сделалось тихо. Толпа притаила дыханье, ожидая, что будет дальше.
     Первая  стрела  свистнула,  когда  пан  Лонгинус проговорил:  "Матерь
искупителя!" - и оцарапала ему висок.
     Вторая стрела свистнула,  когда  пан  Лонгинус вымолвил:  "Преславная
дева!" - и застряла у него в плече.
     Слова литании смешались со свистом стрел.
     И когда пан Лонгинус сказал: "Утренняя звезда!", стрелы уже торчали у
него в плечах, в боку, в ногах... Кровь из раны на виске заливала глаза, и
уже  словно сквозь мглу  видел  он  татар,  поляну и  свиста стрел уже  не
слышал.  Чувствовал лишь,  что  слабеет,  что  ноги подламываются,  голова
упадает на грудь... и наконец рухнул на колена.
     Еще  он  успел сказать со  стоном:  "Царица ангелов!"  -  и  то  были
последние его слова на земле.
     Ангелы  небесные  подхватили его  душу  и  положили,  словно  светлую
жемчужину, к ногам "царицы ангелов".


                               Глава XXVIII

     На  следующее утро  Володы„вский с  Заглобой  стояли  на  валу  среди
воинства,  не спуская глаз с табора, откуда валила толпа черни. Скшетуский
был  на  совете у  князя,  наши  же  рыцари,  воспользовавшись передышкой,
поминали вчерашний день и гадали, отчего оживился неприятельский стан.
     - Не к добру это,  - сказал Заглоба, показывая на близящуюся огромную
черную тучу. - Верно, снова на приступ пойдут, а тут уже руки отказываются
служить.
     - Какой еще в эту пору, среди бела дня, приступ! - возразил маленький
рыцарь. - Разве что вчерашний наш вал займут и под новый начнут подкопы да
палить с утра до вечера станут.
     - Хорошо бы пугнуть их из пушек.
     На что Володы„вский ответил, понизив голос:
     - С  порохом плохо.  При таком расходе,  боюсь,  и  на  шесть дней не
хватит. Но к тому времени король подоспеть должен.
     - Эх,   будь  что  будет.  Только  бы  пан  Лонгинус,  бедолага  наш,
благополучно пробрался!  Я ночью глаз не сомкнул,  все о нем думал; только
вздремну,  тотчас его в презатруднительных обстоятельствах вижу -  и такая
меня брала жалость,  прямо в пот бросало.  Нет лучше его человека! Во всей
Речи Посполитой днем с  огнем не  сыскать -  хоть ищи  тридцать лет и  три
года.
     - А чего же ты вечно над ним насмешки строил?
     - Потому что язык у  меня сердца злее.  Уж  лучше не  вспоминай,  пан
Михал,  не береди душу,  я  и так себя грызу;  не дай бог с ним какая беда
случится - до смерти не узнаю покоя.
     - Излишне ты,  сударь,  себя  терзаешь.  Он  на  тебя никогда зла  не
держал, сам слышал, как говорил: "Язык скверный, а сердце - золотое!"
     - Дай  ему  бог  здоровья,  благородному нашему другу!  По-людски он,
правда,  слова сказать не умел,  зато этот изъян,  как и прочие,  с лихвой
высочайшими  добродетелями возмещались.  Как думаешь,  прошел он,  а,  пан
Михал?
     - Ночь  была  темная,  а  мужики  после  вчерашнего погрома  fatigati
страшно. Мы надежной не выставили стражи, а уж они небось и подавно!
     - И  слава богу!  Я  еще пану Лонгину наказал про княжну,  бедняжечку
нашу,  порасспросить хорошенько,  не  случилось ли  ее  кому  видеть:  мне
думается,  Редзян  должен  был  к  королевским  войскам  пробиваться.  Пан
Лонгинус об отдыхе, конечное дело, и не помыслит, а с королем сюда придет.
В таком случае можно о ней ожидать скорых известий.
     - Я на изворотливость этого малого премного надеюсь:  так ли, сяк ли,
он  ее спас,  полагаю.  Век буду неутешен,  ежели ее какая беда постигнет.
Недолго я знал княжну,  но нимало не сомневаюсь,  что,  будь у меня сестра
родная, и та б не была дороже.
     - Тебе сестра,  а мне-то она как дочка. От тревог этих у меня, того и
гляди,  борода совсем побелеет, а сердце от жалости разорвется. Не успеешь
полюбить человека,  раз,  два -  и  уже его нету,  а  ты сиди,  лей слезы,
кручинься,  поедом себя ешь да думай горькую думу,  а вдобавок еще в брюхе
пусто,  в шапке дыра на дыре,  и вода,  как сквозь худую стреху, на лысину
каплет.  Собакам нынче в Речи Посполитой лучше живется,  чем шляхте,  а уж
нам  четверым всех  хуже.  Может,  пора  в  лучший мир  отправляться,  как
по-твоему, а, пан Михал?
     - Я  не  раз  думал рассказать обо  всем  Скшетускому,  да  одно меня
удерживало:  он сам никогда словечком ее не вспомнит,  а если,  часом, кто
обмолвится в  разговоре,  вздрогнет только,  будто  его  ножом  укололи  в
сердце.
     - Давай,  выкладывай,  колупай раны, подсохшие в огне сражений, а ее,
может,  татарин какой уже через Перекоп за  косу тащит.  У  меня в  глазах
языки пламенные плясать начинают,  едва я такое себе представлю. Нет, пора
помирать,  не иначе,  -  мучение сущее жить на свете. Хоть бы пан Лонгинус
благополучно пробрался!
     - К  нему за его добродетели небеса более,  чем к кому иному,  должны
благоволить. Однако взгляни, сударь любезный, что там сброд вытворяет!..
     - Ничего не вижу - солнце в глаза светит.
     - Вал наш вчерашний раскапывают.
     - Говорил я,  надо ждать штурма.  Пошли, пан Михал, сколько можно так
стоять!
     - Вовсе  не  обязательно они  штурм готовят,  им  и  для  отступления
свободный путь нужен. А верней всего, башни, в которых стрелки сидят, туда
затащат.  Ты только посмотри,  сударь:  заступы так и  мелькают;  шагов на
сорок уже заровняли.
     - Теперь вижу, но ужасно что-то нынче солнце глаза слепит.
     Заглоба стал всматриваться из-под  ладони.  И  увидел,  как в  проем,
сделанный в  насыпи,  рекою  хлынула  чернь  и  мгновенно запрудила пустое
пространство между валами. Одни тотчас принялись стрелять, другие - грызть
лопатами  землю,   возводя  новую  насыпь  и  шанцы,  которым  назначалось
очередным, третьим уже по счету кольцом обхватить польский лагерь.
     - Ого!  -  вскричал Володы„вский. - Что я говорил?.. Вон уже и машины
катят!
     - Ну, не миновать штурма, это ясно. Пошли отсюда, - сказал Заглоба.
     - Нет, это совсем другие белюарды! - воскликнул маленький рыцарь.
     И вправду,  осадные башни, которые показались в проеме, отличались от
обычных гуляй-городков:  стенами их служили скрепленные скобами, увешанные
шкурами и  одеждой решетки,  укрывшись за  которыми самые  меткие стрелки,
сидевшие в верхней части башни, обстреливали неприятельские окопы.
     - Пойдем,  пусть они  там  сидят,  пока  не  передохнут!  -  повторил
Заглоба.
     - Погоди! - ответил Володы„вский.
     И стал пересчитывать стрельни, одна за одной появляющиеся из проема.
     - Раз,  два,  три...  Видно,  запас у  них немалый...  Четыре,  пять,
шесть... Эка, еще выше прежних... Семь, восемь... Да они нам всех собак на
майдане перестреляют, стрелки там, должно быть, exquisitissimi...* Девять,
десять...  Каждую как  на  ладони видно -  солнце прямо на  них  светит...
Одиннадцать...
     _______________
          * отборные (лат.).

     Вдруг пан Михал прервал подсчеты.
     - Что это? - спросил он странным голосом.
     - Где?
     - Там, на самой высокой... Человек висит!
     Заглоба  напряг  взор;   действительно,   на   самой  высокой  башне,
освещенное солнцем,  висело  на  веревке  нагое  тело,  колыхаясь,  словно
гигантский маятник, в лад с движениями машины.
     - Верно, - сказал Заглоба.
     Вдруг  Володы„вский побледнел как  полотно и  прерывающимся от  ужаса
голосом крикнул:
     - Господь всемогущий!.. Это же Подбипятка!
     Шорох пролетел над валами,  словно ветер в листве деревьев. У Заглобы
голова поникла на  грудь;  закрыв руками глаза,  он  тихо простонал,  едва
шевеля посинелыми устами:
     - Иисусе, Мария! Иисусе, Мария!..
     Шорох  мгновенно сменился шумом  многих голосов,  нарастающим подобно
гулу волны,  набегающей с моря.  Воины на валах узнали в человеке, висящем
на  позорном вервии,  своего  товарища по  недоле,  чистого,  безупречного
рыцаря -  все узнали пана Лонгинуса Подбипятку,  и от ярого гнева у солдат
волосы на голове встали дыбом.
     Заглоба  оторвал  наконец  от  глаз  ладони;  на  него  страшно  было
смотреть: на губах пена, глаза выкачены, лицо посинело.
     - Крови! Крови! - рыкнул он голосом столь ужасным, что стоявших подле
него прохватила дрожь.
     И спрыгнул  в  ров.  За  ним  бросились  все - ни одной живой души не
осталось на валах.  Никакая сила,  даже приказ самого князя,  не могла  бы
сдержать этот взрыв.  Изо рва карабкались, вспрыгивая друг другу на плечи,
хватаясь руками и зубами за край,  а выкарабкавшись,  бежали,  не разбирая
дороги,  не глядя,  бегут ли остальные следом. Осадные башни задымили, как
смолокурни,  и сотряслись от грянувших  выстрелов,  но  и  это  никого  не
остановило.   Заглоба   мчался   первым  с  обнаженною  саблей,  страшный,
взъяренный,  точно ошалелый бугай.  Казаки с  цепами  и  косами  бросились
навстречу нападающим:  казалось,  две стены столкнулись с адским грохотом.
Но могут  ли  сытые  цепные  псы  устоять  перед  остервенелыми  голодными
волками?  На  казаков  навалились  всем  скопом,  их секли саблями,  рвали
зубами,  давили и били - не  выдержав  лютого  натиска,  они  смешались  и
устремились  обратно  к  проему.  Заглоба  неистовствовал;  как львица,  у
которой отобрали львят,  он кидался в самую гущу,  хрипел,  рычал, крошил,
рубил,  убивал,  топтал! Пустота делалась вокруг него, а бок о бок с ним -
другой всепожирающий пламень - дрался подобно раненой рыси Володы„вский.
     Стрелков,  укрытых  за  стенами  башен,  вырезали  всех  до  единого,
остальных вытеснили за проем в валу и отогнали. Потом солдаты поднялись на
белюарду и, сняв пана Лонгина с веревки, бережно спустили на землю.
     Заглоба припал к его телу...
     У  Володы„вского сердце рвалось на  части,  слезы хлынули из глаз при
виде  мертвого друга.  Нетрудно было  определить,  какой смертию умер  пан
Лонгинус:  на всем теле его пестрели следы от уколов железных жал.  Только
лица  не  тронули стрелы -  лишь одна оставила длинную царапину на  виске.
Несколько капель крови засохло на щеке,  глаза были закрыты,  и на бледном
лице застыла спокойная улыбка -  если б  не  голубоватая эта  бледность да
сковавший черты холод смерти,  могло показаться,  пан  Лонгинус безмятежно
спит.  Наконец товарищи подняли его и понесли на своих плечах к окопам,  а
оттуда в часовню замка.
     К  вечеру  сколотили гроб,  хоронили  на  збаражском кладбище  ночью.
Собралось все  духовенство Збаража,  не  было  лишь  ксендза  Жабковского,
который, получив во время последнего штурма в крестец пулю, боролся теперь
со смертью. Пришел князь, передав командование старосте красноставскому, и
региментарии,   и  коронный  хорунжий,  и  хорунжий  новогрудский,  и  пан
Пшиемский,  и  Скшетуский,  и  Володы„вский с Заглобой,  и товарищество из
хоругви,  в  которой  служил  покойный.  Гроб  поставили над  свежевырытою
могилой - и началось прощанье.
     Ночь была тихой и  звездной;  факелы горели ровно,  бросая отблеск на
свежеоструганные желтые  доски  гроба,  на  фигуру ксендза и  суровые лица
стоящих вокруг рыцарей.
     Дымки  из   кадильниц  спокойно  подымались  кверху,   разнося  запах
можжевельника и мирры:  тишину нарушали лишь сдерживаемые рыданья Заглобы,
глубокие  вздохи,  сотрясающие  могучие  груди  рыцарей,  и  далекий  гром
перестрелки.
     Но вот ксендз Муховецкий поднял руку, давая знак, что хочет говорить,
и рыцари затаили дыханье,  он же,  помолчав еще с минуту,  устремил взор к
звездным высотам и так начал свою речь:
     - "Что  за  стук в  небесные врата слышу я  среди ночи?  -  вопрошает
седовласый ключник Христов, от сладкого сна пробуждаясь.
     - Отвори, святой Петр! Это я, Подбипятка.
     - А  какие  деяния,  любезный пан  Подбипятка,  какие заслуги,  какое
высокое званье  дает  тебе  смелость почтенного привратника тревожить?  По
какому праву хочешь ты  войти в  обитель,  куда  ни  рождение,  даже столь
знатное,  как твое,  ни сенаторское достоинство, ни коронные должности, ни
высокий сан королевский сами по себе еще не открывают доступа?  Куда не по
широкому тракту в  карете,  запряженной шестерней,  с  выездными гайдуками
въезжают, а крутым тернистым путем добродетели взбираться должно?
     - Ах!  Отвори,  святой Петр,  отвори поскорее -  именно такой  крутою
стежкой шел соратник наш и верный товарищ пан Подбипятка, покуда не пришел
к тебе,  истомлен, словно голубь после долгого перелета; нагой пришел, аки
Лазарь,  аки святой Себастьян,  пронзенный стрелами неверных,  пришел, как
бедный Иов, как не познавшая мужа дева, чистый, как смиренный агнец, тихий
и терпеливый,  не запятнанный никаками грехами, с радостию кровь проливший
во благо своей земной отчизны.
     Впусти его,  святой Петр;  ежели не пред ним - пред кем еще открывать
врата в нынешние времена всеобщей безнравственности и безбожья?
     Впусти же его,  святой ключник!  Впусти сего агнца;  пусть пасется на
небесных лугах, пусть щиплет траву, ибо голоден из Збаража пришел он..."
     Так  начал слово свое ксендз Муховецкий,  а  затем столь выразительно
живописал житие пана  Лонгина,  что  всяк  осознал свою  ничтожность подле
этого  тихого  гроба,  упокоившего останки  рыцаря,  чистого,  как  слеза,
скромнейшего из скромных,  добродетельнейшего из добродетельных.  И каждый
бил себя в грудь,  и все глубже в печаль погружался,  и все яснее понимал,
какой страшный отечеству нанесен удар,  сколь невосполнима потеря в  рядах
защитников Збаража.  А  ксендз все  более воспарял духом и,  когда наконец
дошел  в  своем  рассказе до  ухода и  мученической кончины пана  Лонгина,
совсем позабыл о  правилах риторики и  непременных цитатах,  когда же стал
прощаться с  усопшим  от  имени  духовенства,  полководцев и  войска,  сам
расплакался, как Заглоба, и далее продолжал, рыдая:
     - Прощай, брат, прощай, наш товарищ! Не земному владыке, а небесному,
высочайшему нашему заступнику,  препоручил ты стенанья наши, голод, тяготы
и невзгоды - у него ты скорее испросишь для нас спасенье,  но сам  никогда
уже  не вернешься на землю,  посему мы скорбим,  посему обливаем твой гроб
слезами - ты был нами любим, милый брат наш!
     Вместе с почтенным ксендзом плакали все:  и князь,  и региментарии, и
воинство,  а  безутешней всех  друзья покойного.  Когда  же  ксендз запел:
"Requiem aeternam dona ei,  Domine!"* - никто уже не мог сдержать рыданья,
хотя  у  гроба  собрались люди,  свыкшиеся со  смертью за  время долгого и
повседневного с ней общенья.
     _______________
          * "Вечный покой даруй ему, господи!" (лат.)

     Уже  и  веревки просунули под гроб,  но  Заглобу никак нельзя было от
него оторвать,  точно хоронили его  отца или  брата.  Наконец Скшетуский с
Володы„вским его оттащили.  Князь,  приблизясь,  взял горсть земли; ксендз
начал  читать "Anima eius"*,  зашуршали веревки,  и  посыпалась на  крышку
гроба  земля -  из  рук,  из  шлемов;  вскоре над  бренными останками пана
Лонгинуса Подбипятки вырос  высокий  могильный холм,  и  луна  озарила его
бледным печальным светом.
     _______________
          * "Душа его" (лат.). - Последние слова, произносимые над гробом.


                                  * * *

     Трое  друзей  возвращались из  города на  майдан,  откуда беспрерывно
доносились отголоски перестрелки.  Шли в молчании -  ни одному не хотелось
первое проронить слово;  другие же рыцари, напротив, толковали меж собой о
покойном, согласно воздавая ему хвалу.
     - По   чести   устроили  похороны,   -   заметил   какой-то   офицер,
поравнявшийся со Скшетуским,  - у самого пана писаря Сераковского не лучше
были.
     - Он это заслужил,  -  ответил другой.  -  Кто б  еще взялся к королю
пробиться?
     - А я слыхал, - добавил третий, - что среди офицеров Вишневецкого еще
несколько охотников было,  да страшный этот пример,  верно,  теперь у всех
отбил охоту.
     - Невозможное это дело! Там и змея не проползет.
     - Поистине! Сущее было б безумье!
     Офицеры прошли вперед.  Снова  настало молчание.  Вдруг  Володы„вский
сказал:
     - Слышал, Ян?
     - Слышал. Сегодня мой черед, - ответил Скшетуский.
     - Ян!  -  серьезно сказал Володы„вский. - Мы с тобой давно знакомы, и
ты знаешь,  я последний откажусь от рискованного дела, но риск - это риск,
а тут - чистейшее самоубийство.
     - И это ты говоришь, Михал?
     - Я, потому что друг тебе.
     - И я тебе друг:  дай же слово рыцаря, что не пойдешь третьим, если я
погибну.
     - О! Даже и не проси! - воскликнул Володы„вский.
     - А,  видишь! Как же ты можешь требовать от меня того, чего бы сам не
сделал? Доверимся воле божьей!
     - Тогда позволь идти вместе с тобою.
     - Князь воспретил, не я. А ты солдат и должен быть послушен приказу.
     Пан Михал умолк, так как в самом деле прежде всего был солдат, только
усиками быстро зашевелил в лунном свете и наконец молвил:
     - Ночь уж очень светла - не ходи нынче.
     - И я б предпочел,  чтобы была потемнее,  -  ответил Скшетуский, - но
промедление невозможно.  Погода,  как видишь, установилась прочно, а у нас
порох кончается,  провизия на исходе.  Солдаты уже майдан изрыли копьями -
корешки ищут;  у иных десны гниют от пакости, которую они едят. Сегодня же
пойду, немедля, я уже и с князем простился.
     - Вижу, ты просто погибели ищешь.
     Скшетуский усмехнулся печально.
     - Побойся бога,  Михал.  Не  так уж мне моя жизнь и  в  радость,  это
верно,  но по доброй воле я смерти искать не стану -  это грех;  да и речь
идет не о том, чтоб погибнуть, а чтобы из лагеря выйти и до короля дойти и
спасти осажденных.
     Володы„вскому вдруг  нестерпимо  захотелось  рассказать Скшетускому о
Елене,  он  даже  рот  было раскрыл,