в,  рысей,  куниц,  стада серн и красный зверь сайгак; в
болотах и  речных рукавах бобры  устраивали свои  гоны,  а  про  бобров на
Запорожье рассказывали,  что меж них попадаются столетние старцы, белые от
старости, как снег.
     По   высоким  сухим   степям  носились  дикие  табуны  буйногривых  и
кровавооких коней. Реки кишели рыбою и водоплавающей птицей.
     Удивительная была эта земля:  полууснувшая,  но  сохранившая на  себе
следы давнего человеческого пребывания -  повсюду во  множестве попадались
останки каких-то древних сельбищ,  да и  Лубны с  Хоролом были на подобных
пепелищах поставлены;  повсюду  не  счесть  курганов,  и  не  столь  давно
насыпанных,  и стародавних, поросших уже лесом. Здесь тоже, как и на Диком
Поле,  являлись по ночам духи и  призраки,  а  у  костров старые запорожцы
рассказывали  друг  другу  небывальщины  про  то,  что  время  от  времени
совершается в  лесных  чащобах,  откуда  доносился  вой  неведомых тварей,
получеловеческие,  полузвериные крики и  грозный шум не  то побоищ,  не то
ловитв.  Под  водою  гудели колокола ушедших на  дно  городов.  Земля была
негостеприимная и недоступная;  тут,  глядишь,  слишком сырая, тут - почти
безводная,  выжженная,  сухая и для жизни опасная; насельников к тому же -
стоило  им  сколько-нибудь  обжиться и  обзавестись хозяйством -  разоряли
татарские набеги.  Обычно заглядывали сюда  только запорожцы ради бобровых
хвостов или  зверя  и  рыбы,  ибо  в  мирное время  большая часть  низовых
разбредалась из Сечи по всем рекам,  ярам,  лесам и зарослям на охоту или,
как называли это,  "на промысел", рыская в местах, о существовании которых
мало кому было известно.
     Однако же и оседлая жизнь пыталась укорениться на землях этих,  - так
растение,  которое,  где  может,  пытается вцепиться корешками в  почву и,
вырываемое то и дело, где может, продолжает расти.
     На пустошах возникали острожки,  поселения,  колонии и хутора.  Земля
была местами плодородная,  да  и  воля привлекала.  Но лишь тогда закипела
жизнь,  когда  край  этот  перешел во  владение князей Вишневецких.  Князь
Михаил,   женившись  на   Могилянке,   усерднее   принялся  обживать  свой
заднепровский удел; привлекал людей, заселял пустоши, позволял до тридцати
лет не платить податей, строил обители и вводил свое княжеское право. Даже
поселенец,  невесть  когда  пришедший  на  эти  земли  и  полагавший,  что
хозяйствует  на  собственном  наделе,   охотно  превращался  в  княжеского
оброчника,  так  как  за  подать свою обретал могучее княжеское попечение,
защищавшее его от татар и от худших порой, чем татары, низовых.
     И  все  же  настоящая жизнь процвела лишь под железной рукой молодого
князя  Иеремии.  Начиналось  его  государство сразу  же  за  Чигирином,  а
кончалось -  гей! - у самого у Конотопа и Ромен. Но не одно оно составляло
княжеские  богатства,  ибо,  начиная  от  воеводства Сандомирского,  князь
владел  землею  в  воеводствах Волынском,  Русском и  Киевском;  однако же
приднепровская вотчина была всего любезнее путивльскому победителю.
     Татарин долго выжидал у Орла,  у Ворсклы,  принюхиваясь,  точно волк,
прежде чем  осмеливался погнать коня на  север;  низовые ссоры не  искали,
местные лихие ватаги вступили на княжескую службу.  Дикий и разбойный люд,
искони промышлявший насилием и грабежом, оказавшись в узде, занимал теперь
порубежные "паланки" и,  залегши  по  границам края,  как  сторожевой пес,
показывал врагам зубы.
     И  все  расцвело,  и  закипела жизнь.  По  следам древних шляхов были
проложены    дороги;     реки     укротились    плотинами,     насыпанными
невольником-татарином или низовым казаком,  схваченным на  разбойном деле.
Там,  где когда-то  ветер дико играл по  ночам в  зарослях камыша да  выли
волки  и  утопленники,  теперь  погромыхивали мельницы.  Более  четырехсот
водяных, не считая всюду, где можно, поставленных ветряков, смалывали хлеб
в одном только Заднепровье. Сорок тысяч оброчных вносили оброк в княжескую
казну,  в лесах появились пасеки,  по рубежам возникали все новые деревни,
хутора,  слободы.  В  степях бок о  бок с дикими табунами паслись огромные
стада  домащнего скота  и  лошадей.  Неоглядный однообразный вид  степей и
лесов оживился дымами хат,  золотыми верхами церквей и костелов -  пустыня
превратилась в край, вполне заселенный.
     Так  что  пан  наместник Скшетуский,  имея по  пути надежные привалы,
весело и не спеша словно бы по своей земле ехал. Только что начался январь
сорок восьмого года, но странная, редкостная зима совершенно ничем себя не
обнаруживала.  В воздухе пахло весной,  земля светилась лужами талой воды,
поля покрыты были зеленями, а солнце в полдни припекало так, что по дороге
кожухи парили спину точно летом.
     Отряд наместника численно умножился,  ибо в Чигирине присоединилось к
нему валашское посольство, каковое в лице господина Розвана Урсу господарь
направлял в Лубны. Посольство сопровождал эскорт - более десятка каралашей
и челядь на телегах.  Еще ехал с наместником уже знакомый нам пан Лонгинус
Подбипятка герба Сорвиглавец,  на  боку  имевший долгий свой  меч,  а  для
услужения - несколько человек дворни.
     Солнце,  превосходная погода и  запахи близкой весны наполняли сердца
радостью;  наместник же пребывал в хорошем расположении духа еще и потому,
что возвращался из  долгого путешествия под княжеский кров,  бывший и  его
кровом,  возвращался, успешно справившись с делом, а значит, и уверенный в
ласковом приеме.
     Но для радости были у него и другие причины.
     Кроме милости князя, которого наместник любил всею душой, ждали его в
Лубнах некие сладостные как мед очи.
     Принадлежали очи  Анусе  Борзобогатой-Красенской,  придворной  девице
княгини  Гризельды,   самой  прелестной  девушке  во   всем   фрауциммере,
невозможной кокетке,  по которой в Лубнах сохли все,  а она ни по кому.  У
княгини  Гризельды  строгости были  ужасные,  а  требования к  благонравию
неслыханные,  но  это,  однако,  не  мешало  молодежи обмениваться пылкими
взглядами и вздыхать.  Вот и пан Скшетуский,  как и прочие, посылал вздохи
этим черным очам,  а  когда случалось оставаться одному на своей квартире,
брался за лютню и напевал:

                      Ты всем прочим яствам яство...

или же:

                      Ты жесточе, чем орда,
                      Corda* полонишь всегда!
     _______________
          * Сердца (лат.).

     Будучи,  однако,  человеком неунывающим,  да при том еще и  солдатом,
дело свое очень любившим,  он  не  принимал слишком близко к  сердцу,  что
Ануся дарит улыбки свои,  кроме него, и пану Быховцу из валашской хоругви,
и пану Вурцелю,  артиллеристу,  и пану Володы„вскому, драгуну, и даже пану
Барановскому из  гусар,  хотя последний был весьма седоват и,  по  причине
разбитого самопальной пулею  н„ба,  шепелявил.  Наш  наместник уже  дрался
как-то на саблях с  паном Володы„вским из-за Ануси,  однако если случалось
подолгу засиживаться в Лубнах и не ходить на татар, то и с Анусею рядом он
скучал, а когда приходилось выступать, то выступал охотно, без сожалений и
печали сердечной.
     Зато и возвращался он всегда с радостью.  Вот и теперь,  следуя после
удачного завершения дел из Крыма,  он весело напевал и горячил коня, едучи
рядом с  паном Лонгинусом,  трусившим на огромной лифляндской кобыле,  как
всегда в  унынии и печали.  Посольские телеги,  каралаши и эскорт остались
далеко позади.
     - Его милость посол лежит на возу,  как колода,  и все время спит,  -
заговорил наместник.  -  Чудес мне порассказал про свою Валахию,  оттого и
утомился!  Я  же  слушал не  без любопытства.  Ничего не  скажешь!  Страна
богатая,  климат отменный, золота, вина, сластей и скотины довольно. Я вот
и подумал, что князь наш, от Могилянки рожденный, имеет столько же прав на
господарский трон,  как  иные  прочие;  а  прав тех  князь Михаил,  кстати
сказать,  добивался. Не в новость нашим воеводам валашская земля. Били они
там уже и турок, и татар, и самих валахов, и семиградских...
     - Однако люди из  тех  краев помягче наших будут,  о  чем  мне и  пан
Заглоба в Чигирине рассказывал, - ответил литвин. - А не поверь я ему, так
в книжках богослужебных опять же тому подтверждение имеется.
     - В богослужебных?
     - У  меня есть такая,  и  могу вашей милости показать;  я  с  нею  не
расстаюся.
     Тут  расстегнул он  тороку у  луки и,  доставши маленькую,  тщательно
переплетенную в телячью кожу книжицу,  сперва благоговейно поцеловал ее, а
потом, перелистав с полтора десятка страниц, сказал:
     - Читай, сударь.
     Пан Скшетуский начал:
     - "К  защите твоей прибегаем,  пресвятая богородица..."  Где  же  тут
стоит про валахов? Что ты, сударь, говоришь? Это же антифон!
     - Читай, ваша милость, читай.
     - "Дабы достойны мы были обетований Христовых. Аминь".
     - Ну а далее вопрос...
     Скшетуский прочитал:
     - "Вопрос:  Отчего кавалерия валашская зовется легкой?  Ответ: Оттого
что легко удирает.  Аминь".  Гм!  Верно!  Однако в  книжице твоей странное
весьма материй смешение.
     - Потому  что  это  книжка  солдатская:  так  что  к  молитвам разные
instructiones militares* прилагаются,  из  которых узнаешь,  ваша милость,
про  все нации,  какая из  них достойнейшая,  какая подлая;  касательно же
валахов оказывается,  что  трусливые из  них  ребята,  да  к  тому  еще  и
вероломцы великие.
     _______________
          * воинские наставления (лат.).

     - Что  вероломцы -  точно.  Оно  видно  даже  по  неприятностям князя
Михаила.  Честно говоря, я тоже слыхал, что солдат из ихних неособенный. А
все-таки  у  его  милости князя  валашская хоругвь,  где  в  поручиках пан
Быховец,  очень хороша, но stricte*, честно говоря, не знаю, найдется ли в
той хоругви два десятка валахов.
     _______________
          * точно (лат.).

     - А как ты, ваша милость, полагаешь, много вооруженных людей у князя?
     - Тысяч восемь,  не считая казаков на стоянках. Однако Зацвилиховский
говорил, что сейчас новые наборы производятся.
     - Значит,  даст бог,  какой-нибудь поход под  началом господина князя
будет?
     - Поговаривают, что большая война с турчином готовится, сам король со
всею  ратью Речи  Посполитой выступить намерен.  Известно мне  также,  что
подарки татарам прекращены,  а татары о набегах и думать забыли со страху.
Про то я и в Крыму слыхал,  где поэтому,  вероятно,  принимали меня таково
honeste*, ибо есть еще слух, что, когда король с гетманами двинется, князь
должен ударить на  Крым и  татар разбить окончательно.  Похоже,  так оно и
будет - на кого еще такое возложить можно?
     _______________
          * с почетом (лат.).

     Пан Лонгинус вознес к небу руки и очи.
     - Пошли же,  господи милосердный, пошли же таковую священную войну во
славу христианства и народа нашего,  а мне,  грешному, дай в ней обеты мои
свершить, чтобы in luctu* мог я быть утешен или славную смерть нашел!
     _______________
          * в скорби (лат.).

     - Ты, сударь, обет насчет войны дал?
     - Такому достойному кавалеру все  тайны души  открою,  хотя  и  долго
рассказывать;  но раз ты, ваша милость, ухом благосклонным внимаешь, тогда
incipiam*. Тебе, сударь, уже известно, что герб мой зовется Сорвиглавец, и
потому  это,  что  под  Грюнвальдом предок  мой  Стовейко  Подбипятка трех
рыцарей, скакавших бок о бок в монашьих куколях, подобравшись сзади, одним
махом обезглавил,  о каковом славном подвиге старинные летописи сообщают с
великой для предка моего хвалою...
     _______________
          * я начну (лат.).

     - Не  слабее,  видать,  рука  предка твоей  руки,  так  что  прозвали
Сорвиглавцем его справедливо.
     - Ему  король и  герб  пожаловал,  а  в  гербе  три  козьих головы на
серебряном поле в память о трех рыцарях,  потому что такие же головы на их
щитах были  изображены.  Герб и  этот вот  меч  предок Стовейко Подбипятка
передал потомкам своим, наказав продолжать славу и рода и меча.
     - Ничего не скажешь, достойное родословие!
     Пан  же  Лонгинус принялся печально вздыхать,  а  когда  ему  наконец
малость полегчало, признания свои продолжил:
     - Будучи,  значит,  в  роду  нашем последний,  дал  я  в  Троках обет
пресвятой деве пребывать в целомудрии и не пойти к венцу,  прежде чем,  по
славному примеру Стовейка Подбипятки,  предка моего,  трех  голов  тем  же
мечом с  одного маху не отсеку.  Добрый господи,  ты знаешь,  что я сделал
все,  от меня зависящее!  Целомудрие сохранил по сей день,  сердцу нежному
приказал молчать, брани искал, да только счастье вот меня обходит...
     Поручик усмехнулся в усы.
     - И не отсек, ваша милость, три головы?
     - От!  Не случилось!  Везенья нету!  По две еще приходилось, но три -
никогда.  Никак не  выходит сзади подъехать,  а  неприятеля не  попросишь,
чтобы рядком под замах строился.  Один бог и  знает мои удрученья:  сила в
руках-ногах есть,  имение предостаточное... Но adolescentia* уходит, скоро
сорок пять лет  исполнится,  сердце любови требует,  род угасает,  а  трех
голов как не было,  так и нету!.. Вот какой Сорвиглавец из меня. Посмешище
людям,  как  справедливо говорит пан  Заглоба,  что  я  смиренно и  сношу,
господу Иисусу к подножию полагая.
     _______________
          * младость (лат.).

     Литвин снова так  завздыхал,  что  лифляндская его  кобыла,  по  всей
вероятности,  из сочувствия к своему хозяину, принялась кряхтеть и жалобно
посапывать.
     - Одно я могу сказать вашей милости, - молвил наместник, - что, ежели
под  знаменами  князя  Иеремии  оказии  не  подвернется,  то,  значит,  не
подвернется никогда.
     - Дай-то боже!  - ответил пан Лонгинус. - Потому и еду просить службы
у князя-воеводы.
     Дальнейший их  разговор был  прерван внезапным шумом птичьих крыльев.
Как уже было сказано,  в  зиму ту  пернатые за  моря не  улетели,  реки не
замерзли,  оттого повсюду над  болотами было  особенно много речной птицы.
Поручик с паном Лонгином как раз подъезжали к берегу Кагамлыка,  когда над
головами их прошумела вдруг целая журавлиная стая, летевшая так низко, что
можно было палкой докинуть.  Стая неслась с  отчаянными кликами и,  вместо
того чтобы опуститься в камыши, неожиданно взмыла вверх.
     - Похоже, за ними кто-то гонится, - заметил Скшетуский.
     - А вон,  ваша милость,  гляди!  -  воскликнул пан Лонгинус, указывая
белую птицу,  которая,  разрезая косым полетом воздух,  явно  намеревалась
приблизиться к стае.
     - Кречет! Кречет! Запасть им не дает! - закричал наместник. - У посла
кречеты есть, он и пустил, наверно!
     В  ту  же  минуту  на  вороном анатолийском жеребце галопом подскакал
господин Розван Урсу, а за ним несколько служилых каралашей.
     - Пане поручик, пожалуйте на забаву, - сказал он.
     - Твой кречет, ваша милость?
     - Мой, и преотменный! Сейчас, сударь, увидишь...
     Они втроем  пустились вперед,  а за ними с обручем валах-сокольничий,
старавшийся  не  потерять  птиц  из  виду  и  что  было   сил   кричавший,
раззадоривая кречета к бою.
     Умная птица вынудила между тем стаю подняться вверх, сама молниеносно
взмыла еще  выше  и  повисла над  ней.  Журавли сбились в  единое огромное
коловращение,  точно  буря  шумевшее  крылами.  Истошные  крики  наполнили
воздух.  Птицы,  ожидая  атаки,  вытянули шеи  и  пиками повыставили вверх
клювы.
     Кречет пока что  кружил над ними.  Он  то  снижался,  то  поднимался,
словно бы не решаясь кинуться туда, где грудь его ожидало множество острых
клювов.  Белые его перья,  освещенные солнцем, сверкали в погожей небесной
голубизне, точно само солнце.
     Вдруг,  вместо того чтобы упасть на стаю,  он стрелой умчался вдаль и
вскоре пропал за купами деревьев и тростника.
     Первым вслед рванулся с  места Скшетуский.  Посол,  сокольничий и пан
Лонгинус последовали его примеру.
     Однако на повороте дороги наместник коня придержал, потому что увидел
новое  и  странное зрелище.  Посреди тракта  лежала  на  боку  колымага со
сломанной осью.  Выпряженных коней держали два казачка.  Возницы не было -
он,  как видно,  отправился искать помощи.  У  колымаги стояли две барыни;
одна со строгим мужеподобным лицом,  одетая в лисий тулуп и такую же шапку
с  круглым донцем,  вторая  -  молодая высокая девушка с  тонкими и  очень
соразмерными чертами. На плече этой молодой особы преспокойно сидел кречет
и, встопорщив на груди перья, разглаживал их клювом.
     Наместник осадил коня,  так  что  копыта врылись в  песок  дороги,  и
потянулся к шапке, не зная, как быть: здороваться или кречета потребовать?
Растерялся он  еще  и  оттого,  что из-под куньей шапочки глянули на  него
такие  очи,   каких,  сколько  жив,  он  не  видывал:  черные,  бархатные,
печальные,   и  такие  переменчивые,   такие  жгучие,   что  глазки  Ануси
Борзобогатой при них померкли бы,  как свечки при факелах.  Над очами теми
изгибались двумя мягкими дугами шелковые темные брови; румяные щеки цвели,
точно  цветки  прелестнейшие,   меж  слегка  приоткрытых  малиновых  губок
сверкали  жемчугами зубки,  а  из-под  шапочки  струились роскошные черные
косы.  "Уж не Юнона ли то собственною персоной или другое какое божество?"
- подумал наместник,  созерцая стройный этот стан, округлые перси и белого
сокола на плече.  И  стоял наш поручик без шапки,  и  уставился,  точно на
картину писаную,  и только глаза его пылали, а сердце словно бы стискивала
рука чья.  И  собирался он  было начать речь словами:  "Ежели ты  смертное
создание,  а не божество..." - но тут подскакали посол с паном Лонгинусом,
а с ними и сокольник с обручем.  Тогда богиня подставила кречету руку,  на
которой тот, спустившись с плеча, преспокойно устроился, переступая с лапы
на лапу.  Наместник,  опережая сокольничего,  хотел снять птицу,  но вдруг
случился удивительный казус.  Кречет,  оставив одну лапу на  руке девушки,
другою вцепился в руку наместника и, вместо того чтобы на нее перебраться,
стал радостно пищать и  так сильно притягивать руки одну к другой,  что те
соприкоснулись. Мурашки пробежали по спине наместника, а кречет тогда лишь
дался  пересадить себя  на  обруч,  когда  сокольник надел  на  голову ему
клобучок. Между тем пожилая барыня взволнованно заговорила:
     - Рыцарь,  кем бы вы ни были, не откажите в помощи дамам, оказавшимся
в  затруднительном положении на дороге и не знающим,  что предпринять.  До
дому осталось мили три,  но  в  колымаге полопались оси,  и  нам,  похоже,
придется ночевать в поле;  возницу я послала к сыновьям, чтобы хоть телегу
сюда прислали,  но пока возница доедет и  вернется,  сделается темно,  а в
урочище этом оставаться страшно, потому что тут могилы поблизости.
     Старая  шляхтянка  говорила  быстро  и  голосом  таким  низким,   что
наместник даже удивился. Тем не менее он учтиво ответил:
     - Не допускай же,  сударыня,  таковой мысли,  что мы тебя с  пригожей
дочкой твоей без помощи оставим.  Направляемся мы в Лубны, ибо на службе у
светлейшего князя Иеремии состоим, и ехать нам, кажется, в одну сторону; а
хоть бы даже и  в  разные -  все равно сбочить можно,  лишь бы ассистенция
наша не оказалась докучлива. Что же телег касается, то у меня их нету, так
как еду с товарищами по-солдатски,  без обоза,  но господин посол телегами
располагает и,  я  чай,  с удовольствием,  как учтивый кавалер,  госпоже и
барышне послужит.
     Посол снял соболий колпак,  ибо,  зная польскую речь,  понял,  о  чем
разговор,  и тотчас же,  как обходительный боярин, с любезным комплиментом
поспешил предложить свои  услуги,  после чего велел сокольничему бежать за
сильно  отставшими  телегами.  Наместник  между  тем  глядел  на  девушку,
которая,  смешавшись от пылкого этого взгляда, опустила очи долу, а барыня
с казацкой внешностью на этот раз сказала вот что:
     - Господь да вознаградит вас за помощь!  А  поскольку до Лубен дорога
не  близка,  не