издалека выглядевшая темным бором,
встающим прямо из поля,  -  грозная лавина железных мужей,  коней и копий.
Вечерний ветерок шелестел флажками на этих копьях, но шеренги стояли тихо,
до времени в бой не стремясь, спокойно выжидающие, потому что отборные, во
многих сражениях побывавшие и  знавшие,  что  кровавая работа их  тоже  не
минует. Князь в серебряных доспехах с золотою булавою в руке, находившийся
среди  них,  пристально озирал  сражение,  а  слева  от  него  на  фланге,
несколько впереди строя,  стоял пан  Скшетуский.  Рукав он,  как  положено
офицеру,  подвернул и,  держа в  могучей,  оголенной до  локтя руке вместо
буздыгана кончар, спокойно ждал команды.
     А  князь левою рукою прикрыл глаза от яркого пожара и  всматривался в
поле  битвы.  Середина  польского  полумесяца медленно  пятилась  к  нему,
одолеваемая превосходящими силами,  ибо  ненадолго хватило  поддержки пана
Барановского,  того самого,  который Немиров покарал. Так что князю как на
ладони видна была  нелегкая работа жолнеров.  Протяженная молния сабель то
вспыхивала над черною линией голов,  то гасла в ударах. Кони без всадников
вылетали  из  гущи  сражавшихся  и   носились  по  равнине  с   ржанием  и
развевающимися гривами,  на фоне пожара напоминая адских бестий. То и дело
пунцовый стяг,  реявший над вражеским сонмом,  внезапно кренился в  толпу,
чтобы  уже  более не  подняться.  Однако взор  князя простирался за  линию
сражавшихся,  на самое возвышенность,  ближе к  городу,  где во главе двух
отборных полков  стоял  молодой  Кривонос,  ожидая  удобной минуты,  чтобы
броситься в  гущу  сражения  и  окончательно сломить  ослабленные польские
порядки.
     Наконец он сорвался с места, с ужасающим криком скача прямо на драгун
Барановского, но минуты этой ждал также и князь.
     - Веди! - крикнул он Скшетускому.
     Скшетуский поднял кончар, и железная лавина пошла вперед.
     Продвижение  их  было  недолгим,  ибо  линия  боя  находилась  совсем
недалеко. Драгуны Барановского с молниеносной быстротой разлетелись вправо
и влево,  чтобы открыть гусарам врага, и те всею тяжестью своей ринулись в
эти ворота на близкие к победе сотни Кривоноса.
     - Ярема! Ярема! - закричали гусары.
     - Ярема! - вторило все войско.
     Страшное имя содроганием ужаса пронзило сердца запорожцев. Они только
теперь поняли,  что командует не киевский воевода, но сам князь. К тому же
они  и  не  могли  противостоять гусарам,  которые  одной  тяжестью  своей
сокрушали  их  так  же,   как  падающая  стена  крушит  стоящих  под  ней.
Единственным для них спасением было раздаться в стороны,  пропустить гусар
и  ударить с  флангов;  однако фланги эти были уже под присмотром драгун и
легких хоругвей Вершулла,  Кушеля и Понятовского, которые, согнав казацкие
крылья,  сталкивали их к центру. Теперь картина боя изменилась, ибо легкие
хоругви создали как  бы  улицу,  по  которой летели в  неудержимом разгоне
гусары,  преследуя,  ломая, сбивая, опрокидывая людей и лошадей, а впереди
них казаки с ревом и воем убегали вверх,  к городу. Если бы крылу Вершулла
удалось сомкнуться с  крылом Понятовского,  казаки были бы окружены и  все
как  один  перебиты.  Однако ни  Вершулл,  ни  Понятовский не  могли этого
сделать  из-за  огромного множества бегущих,  так  что  наседали только  с
боков, аж руки их немели от ударов.
     Молодой Кривонос,  хотя был дик и  мужествен,  когда понял,  что свою
неопытность приходится ему противопоставить такому полководцу,  как князь,
вовсе  потерял голову  и  во  главе  своих  устремился к  городу.  Беглеца
заприметил пан Кушель,  стоявший сбоку,  отчего видеть мог только то,  что
происходило вблизи,  тотчас подскакал и саданул молодого атамана саблей по
лицу.  Но не убил,  так как лезвие угодило по ремешку шлема, однако кровью
залил и тем более лишил атамана отваги.
     Увы,  он  чуть не  поплатился за  свою выходку,  ибо в  ту  же минуту
бросился на него Бурдабут с остатками кальницкого полка.
     Дважды уже  пытался  Бурдабут  остановить  гусар,  но  дважды,  точно
отброшенный  сверхъестественной  силой  и   поколоченный,   вынужден   был
отступать вместе с прочими.  Наконец,  перестроив тех, кто у него остался,
он решил ударить на Кушеля сбоку  и,  прорвав  его  драгун,  выбраться  на
свободное  поле.  Однако  прежде  чем успел он прорвать их строй,  дорога,
ведущая вверх,  к городу,  оказалась забита на таком протяженном  отрезке,
что   быстрое   отступление   сделалось  невозможным.  Гусары  по  причине
создавшейся тесноты поумерили натиск и,  оставив копья,  принялись  рубить
противника мечами.  Пришел черед смешанному бою,  беспорядочному,  дикому,
безжалостному,  клокотавшему  в  давке,  горячечной  суматохе,  духоте,  в
человеческих  и  лошадиных миазмах.  Труп валился на труп,  конские копыта
увязали в дергающихся  телах.  Кое-где  противники  настолько  оказывались
стиснуты, что не получалось замахнуться саблей, тут бились эфесами, ножами
и  кулаками,  кони  принялись  визжать.  Там  и  сям  послышались   крики:
"Пїоїмїиїлїуїйїтїе,   лїяїхїи!"  Крики  эти  делались  громче,  множились,
заглушали лязг мечей,  скрежет железа о кости,  хрипение  и  жуткую  икоту
умирающих.  "Пїоїмїиїлїуїйїтїе,  пїаїнїи!" - разносилось все жалобнее,  но
милосердие не  брезжило  над  безумием  ратоборствующих.  Как  солнце  над
грозою, светил им пожар.
     Только  Бурдабут со  своими  кальницкими не  просил  пощады.  Ему  не
хватало места,  чтобы развернуться,  так что расчищал он себе пространство
ножом.  Сперва столкнулся он  с  пузатым паном  Дзиком и,  пырнувши его  в
живот,   свалил  с  коня,   а  тот,  крикнувши  "Иисусе!",  из-под  копыт,
растоптавших  ему   внутренности,   более   не   поднялся.   Сразу   стало
попросторнее,  и  Бурдабут,  саблей уже,  со  шлемом разом  голову латнику
Сокольскому разрубил,  потом опрокинул вместе с  их  конями панов Приама и
Цертовича,  и простору стало еще больше. Молодой Зенобий Скальский рубанул
его по голове,  но сабля вывернулась в руке у Скальского,  и удар пришелся
плашмя;  атаман же,  кулаком его наотмашь в лицо хвативши,  убил на месте.
Люди  кальницкие следовали за  ним,  рубя  и  коля  кинжалами.  "Заклятый!
Заклятый!  -  ужаснулись гусары.  -  Железо его неймет!  Одержимый!"  А  у
Бурдабута и в самом деле на усах была пена, а в очах бешенство. Наконец он
увидел  Скшетуского и,  узнав  по  подвернутому рукаву офицера,  кинулся к
нему.
     Все  затаили дыхание и  прервали сечу,  взирая  на  единоборство двух
самых  наигрознейших  рыцарей.  И  хотя  пан  Ян  криками  "Заклятый!"  не
обеспокоился,  гнев вспыхнул в его душе при виде стольких потерь,  поэтому
он  скрипнул зубами  и  яростно  налетел на  атамана.  Они  сшиблись столь
бешено,  что кони даже на задние ноги присели.  Свистнуло железо,  и сабля
атамана  внезапно  разлетелась  в  куски  под  ударом  польского  кончара.
Казалось, никакая сила не спасет уже Бурдабута, но он, бросив коня вперед,
сцепился с паном Скшетуским,  и оба соединились в одно, и нож сверкнул над
горлом гусара.
     Смерть явилась перед глазами Скшетуского, ибо мечом действовать стало
невозможно. Но быстрый как молния, он отпустил меч, повисший на ремешке, а
рукою вцепился в атаманову руку.  Какое-то мгновение обе руки конвульсивно
дергались в воздухе,  но железной,  должно  быть,  оказалась  хватка  пана
Скшетуского,  потому что атаман взвыл волком,  и на глазах у всех нож, как
вылущенное из  колоса  зерно,  выпал  из  его  обомлевших  пальцев.  Тогда
Скшетуский  отпустил выкрученную его руку и,  схватив за шиворот,  пригнул
страшную голову аж к луке седла,  левою  же  рукой  буздыган  из-за  пояса
выхватил, ударил раз и другой, и атаман, захрипев, рухнул с коня.
     Стоном простонали,  завидя это, кальницкие люди и рванулись отмстить,
но во мгновение накинулись на них гусары и всех поголовно перебили.
     На другом краю гусарской лавы битва не прекращалась ни на минуту, ибо
толчея   была   там   поменьше.   Тут,   перепоясанный  Анусиным   шарфом,
неистовствовал пан  Лонгинус со  своим  Сорвиглавцем.  На  следующий после
битвы день рыцари с  удивлением озирали эти места и,  показывая друг другу
руки,  отсеченные вместе  с  плечами,  головы,  раскроенные от  макушки до
подбородка,  тела,  страшно разваленные на  две половины,  целую дорогу из
человеческих  и  лошадиных  трупов,  шептались:  "Видали,  тут  Подбипятка
сражался!"  Сам князь тоже убитых разглядывал и,  хотя назавтра весьма был
различными  известиями озабочен,  удивиться  изволил,  ибо  таковой  рубки
никогда еще в жизни не видывал.
     Тем временем побоище,  казалось,  шло к завершению. Тяжелая кавалерия
двинулась вперед,  гоня перед собой запорожские полки,  пытавшися укрыться
наверху, ближе к городу. Остаткам отступавших отрезали путь хоругви Кушеля
и Понятовского.  Окруженные защищались с отчаянием, пока не погибли все до
единого,  но  гибелью своей спасли других,  так  что  когда через два часа
первым с придворными татарами вошел в город Вершулл,  уже ни одного казака
не оказалось.  Враг,  воспользовавшись темнотой, ибо дождь погасил пожары,
молниеносно собрал пустые возы и  с проворством,  присущим только казакам,
отаборившись, умчался из города за реку, уничтожив за собою мосты.
     Несколько  десятков  шляхтичей,   оборонявшихся  в  крепостце,   были
вызволены.  Еще  князь  велел  Вершуллу наказать горожан,  содействовавших
казакам,  а  сам  бросился в  погоню.  Но  без  пушек  и  пехоты табора он
захватить не мог.  Неприятель,  спаливши мосты и  выиграв тем самым время,
потому  что  реку  княжеским  пришлось  обходить  по  отдаленной  плотине,
отступал так  быстро,  что измученные лошади княжеской конницы едва сумели
его догнать.  Однако ж  казаки,  куда как прославленные обороной в обозах,
столь  храбро,  как  обычно,  не  защищались.  Страшное сознание,  что  их
преследует сам князь, так их обескуражило, что они всерьез засомневались в
спасении своем.  И наверняка пришел бы им конец, ибо пан Барановский после
перестрелки,  продолжавшейся всю ночь,  уже сорок возов и две пушки отбил,
если  бы  не  воевода киевский,  который дальнейшей погоне воспротивился и
своих людей из  боя вывел.  Это стало причиной резких попреков между ним и
князем, чему многие полковники были свидетелями.
     - Отчего же это,  ваша милость,  - вопрошал князь, - хочешь ты теперь
неприятелем пренебречь,  хотя в битве с таковою решительностью против него
выступал?  Славу,  добытую тобой вечор,  нынче из-за нерешительности своей
потеряешь.
     - Ваша милость князь,  -  ответил воевода. - Не знаю, какой дух в вас
вселился,  но я человек из плоти и крови и после трудов нуждаюсь в отдыхе.
И мои люди тоже. Я всегда буду идти на неприятеля, если он сопротивляется,
так, как шел сегодня, но побитого и бегущего преследовать не стану.
     - Да их всех перебить надо! - воскликнул князь.
     - И что из того?  -  сказал воевода, - Этих перебьем, придет Кривонос
старый.  Пожжет,  покрушит, душ понагубит, как этот в Стрижавке нагубил, и
за ожесточение наше несчастные люди поплатятся.
     - Вижу я, - уже в гневе воскликнул князь, - что ваша милость вместе с
канцлером  и   региментариями  к   мирной  партии  принадлежишь,   которая
договорами рассчитывает бунт погасить,  но,  как бог свят, ничего из этого
не выйдет, пока у меня сабля в руке!
     А Тышкевич на это:
     - Не мирной партии я уже принадлежу,  но богу, ибо старый и скоро уже
пред него предстать мне придется.  А то,  что на себе слишком много крови,
пролитой в усобице,  иметь не желаю,  этому,  ваша княжеская светлость, не
удивляйся... Ежели же досадуешь ты, что тебя региментарством обошли, то на
это скажу я  вот что:  за  мужество оно тебе полагалось по праву,  однако,
возможно, даже к лучшему, что тебе его не дали, ведь ты бы мятеж, а вместе
с ним и несчастную землю эту в крови утопил.
     Юпитеровы брови Иеремии сдвинулись,  шея  напряглась,  а  глаза стали
метать такие молнии,  что  все,  кто  присутствовал,  просто испугались за
воеводу, но тут быстро подошел Скшетуский и сказал:
     - Ваше княжеское сиятельство, есть известия о старом Кривоносе.
     И тотчас мысли князя обратились в другую сторону,  а гнев на  воеводу
утих.  Тут  ввели прибывших с вестями четырех людей,  двое из которых были
старыеї бїлїаїгїоїчїеїсїтїиївїыїеї иереи.  Увидев князя,  они бросились на
колени.
     - Спаси,  владыка,  спаси!  -  повторяли посланники, простирая к нему
руки.
     - Откуда вы? - спросил князь.
     - Из Полонного. Старый Кривонос осадил замок и город, если твоя сабля
над его шеей не нависнет, все мы пропали.
     На это князь:
     - О  Полонном знаю,  что  там множество народа попряталось,  но,  как
донесли мне, в основном русины. В том перед богом заслуга ваша, что вместо
того,  чтобы примкнуть к  мятежникам,  вы разбою противодействуете,  держа
сторону матери своей,  однако же опасаюсь я с вашей стороны измены,  какая
мне в Немирове была.
     На  это  посланцы стали присягать всеми небесными святынями,  что аки
спасителя князя ожидают, а о предательстве и не помышляет никто.
     По всему было видно,  что они не лукавили, так как Кривонос, осадивши
город с  пятьюдесятью тысячами войска,  поклялся перебить население именно
потому, что, будучи русинским, оно не пожелало примкнуть к бунту.
     Князь пообещал помочь, но поскольку главные силы его были в Быстрике,
сперва следовало их дождаться.  Посланцы ушли с  утешенным сердцем,  он же
оборотился к воеводе киевскому и сказал:
     - Простите меня,  ваша милость!  Я  уже и сам вижу -  чтобы Кривоноса
достичь,   придется  Кривоносом  пренебречь.  Молодой  может  и  подождать
веревки. Полагаю, что вы не покинете меня в предстоящем этом деле.
     - Вестимо! - ответил воевода.
     Тотчас запели трубы,  приказывающие хоругвям,  гнавшимся за  табором,
поворачивать.  Надо  было  отдохнуть и  дать  передышку коням.  Вечером из
Быстрика подтянулась целая дивизия, а с нею от воеводы брацлавского посол,
пан Стахович.  Пан Кисель прислал князю письмо, полное восхищения тем, что
князь,  точно второй Марий, отчизну от окончательной гибели спасает. Писал
он  также  о  радости,  каковую приход князя из-за  Днепра во  все  сердца
вселил,  желал ему викторий,  но к концу послания повод, ради которого оно
писалось,  стал ясен. Воевода из Брусилова доводил до княжеского сведения,
что переговоры начались,  что сам он с  прочими комиссарами отправляется в
Белую  Церковь  и  надеется  Хмельницкого  сдержать  и  ублаготворить.   В
завершение письма просил он  князя,  чтобы,  пока идут переговоры,  тот не
очень  нападал  на  казаков  и,   ежели  возможно,   от  военных  действий
воздержался.
     Если бы  князю сообщили,  что все его Заднепровье уничтожено,  а  все
поселения сровнены с  землею,  он  бы  так  отчаянно не  расстроился,  как
расстроился из-за этого письма.  Свидетелями тому были пан Скшетуский, пан
Барановский,  пан  Зацвилиховский,  оба Тышкевича и  Кердеи.  Князь закрыл
глаза руками,  а  голову отворотил назад,  словно бы  пораженный стрелою в
сердце.
     - Позор!  Позор!  Боже!  Дай же мне скорей погибнуть,  чтоб не видеть
всего этого!
     Глубокая воцарилась тишина среди присутствующих, а князь продолжал:
     - Несносно мне  жить стало в  Речи Посполитой,  ибо стыдиться за  нее
нынче  приходится.  Смотрите же,  чернь казацкая и  мужицкая залила кровью
отечество,  с  погаными  против  собственной матери  объединилась.  Побиты
гетманы,   уничтожены   войска,   растоптана  слава   народа,   оскорблено
величество, сожжены костелы, вырезаны ксендзы, шляхта, обесчещены женщины,
и  на эти потрясения,  на этот позор,  от одного известия о котором предки
наши поумирали бы, чем же отвечает эта самая Речь Посполитая? А вот чем: с
изменником, с поругателем своим, с союзником поганых переговоры начинает и
удовлетворение ему обещает!  О боже! Пошли мне смерть, повторяю, ибо тошно
жить на свете нам,  которые бесчестье отчизны переживаем и ради нее себя в
жертву приносим.
     Воевода киевский молчал,  а пан Кшиштоф,  подсудок брацлавский, через
какое-то время подал голос:
     - Пан Кисель - еще не Речь Посполитая.
     Князь на это:
     - Не говори мне,  ваша милость, о Киселе; мне же доподлинно известно,
что за ним целая партия стоит, и он вполне согласен с намерениями примаса,
и канцлера,  и князя Доминика, и многих прочих сановников, каковые сейчас,
пока  в  стране  interregnum,  власть  в  Речи  Посполитой  осуществляют и
величество ее  олицетворяют,  хотя скорее позорят ее  слабостью,  великого
народа недостойной,  ибо  не  переговорами,  но  кровью огонь этот  гасить
надлежит;  потому что лучше народу рыцарскому погибнуть,  чем оподлиться и
презрение всего света к себе вызвать.
     И  снова  князь  закрыл  руками  глаза,  а  лицезрение горя  этого  и
огорчения было столь печально,  что полковники просто не знали, как скрыть
подступавшие к горлу слезы.
     - Милостивый княже, - отважился подать голос Зацвилиховский, - пускай
они языком фехтуют, а мы - мечом будем рубиться.
     - Воистину,  -  ответил князь,  -  и  от  мысли  этой  сердце во  мне
разрывается.  Что нам далее делать надлежит? Ведь мы, милостивые государи,
узнав  о   поражении  отечества,   пришли  сюда   через  пылающие  леса  и
непроходимые болота,  без сна,  без пищи,  напрягая последние силы,  чтобы
общую матерь нашу  от  уничтожения и  позора спасти.  Руки  наши немеют от
труждений,  голод кишки скручивает,  раны  ноют  -  мы  же  на  тяготы эти
внимания не обращаем,  нам бы только неприятеля сдержать. Про меня сказано
тут,  будто недоволен,  мол,  что региментарством обошли.  Пускай же целый
свет рассудит, достойны ли его те, кому оно досталось.
     Я бога и вас,  судари,  в свидетели призываю,  что, как и вы, не ради
наград или  почестей жертвую жизнью своей,  но  из  одной  только любви  к
отчизне.  И вот, когда мы последнее издыхание из грудей исторгаем, что нам
доносят?  А то,  что господа из Варшавы и пан Кисель в Гуще удовлетворение
для нашего неприятеля обдумывают!* Срам! Позор!!
     _______________
          * В это время князь писал  воеводе  брацлавскому  среди  прочего
     следующее:  "О,  лучше  умереть  было,  чем  дождаться  таких времен,
     которые славу столь достойных народов  так  turpiter  deformarunt  et
     irreparabile** оставили в сынах коронных damnum"***. А в конце письма
     стоит приписка:  "Если  после  побития  квартового  войска  и  взятия
     гетманов  в  узилище Хмельницкий удовлетворение получит и при прежних
     вольностях  будет  оставаться,  я  с  этим  сбродом  в  оной  отчизне
     предпочитаю  не жить,  и лучше нам умереть,  чем дать властвовать над
     собою поганству и сброду". Книга памятная, 28, 55. (Примеч. автора.)
          ** постыдно обезобразили и непоправимый... (лат.).
          *** ущерб (лат.).

     - Кисель - изменник! - воскликнул пан Барановский.
     На что  Стахович,  человек серьезный и смелый,  встал и,  обращаясь к
Барановскому, сказал:
     - Другом  пану  воеводе  брацлавскому будучи  и  находясь от  него  в
посольстве,  я не позволю,  чтобы его здесь изменником нарекали.  И у него
тоже борода от огорчений побелела.  А  родине он служит так,  как полагает
необходимым, плохо ли, хорошо, зато честно!
     Князь этих слов не  слышал,  ибо погрузился в  скорбь и  размышления.
Барановский в  его присутствии тоже не посмел учинить скандала,  посему он
лишь взор свой стальной уставил в пана Стаховича, словно бы желая сказать:
"Я  тебя найду!",  и  положил руку на  рукоять меча.  Тем временем Иеремия
очнулся от раздумий и хмуро сказал:
     - Тут другого выбора нету -  приходится либо из послушания выйти (ибо
в бескоролевье исправляют власть они), или честью отчизны, ради которой мы
трудились, пожертвовать...
     - От непослушания все дурное в  Речи Посполитой нашей проистекает,  -
заметил серьезно ки