под
началом  Иеремии.  Таково  поступили  воеводства Киевское  и  Брацлавское,
шляхта из которых в  основном уже и так служила под командованием Иеремии;
к нему пошли русские,  любельские, за ними - коронные войска. И можно было
теперь с уверенностью сказать, что и прочие последуют их примеру.
     Обойденный и умышленно забытый Иеремия волею обстоятельств становился
гетманом и верховным главнокомандующим всех сил Речи Посполитой.  Шляхта и
войско,  преданные ему  душою и  телом,  только ждали его  знака.  Власть,
война, мир, будущее Речи Посполитой оказались в его руках.
     И  он  продолжал с  каждым днем набирать силы,  ибо всякий день валом
валили к нему новые хоругви,  и столь усилился, что тень его падала уже не
только на канцлера и региментариев, но и на сенат, на Варшаву, на всю Речь
Посполитую.
     В  недоброжелательных к  нему,  близких канцлеру кругах  Варшавы и  в
региментарском лагере, в окружении князя Доминика и у воеводы брацлавского
стали поговаривать о непомерных его амбициях и дерзости,  стали вспоминать
дело о  Гадяче,  когда дерзкий князь явился в  Варшаву с четырьмя тысячами
людей и, вошед в сенат, готов был изрубить всех, включая самого короля.
     "Чего же ждать от такого человека и каким он,  должно быть,  сделался
теперь, - говорили его противники, - после оного ксенофонтова похода из-за
Днепра,  после стольких ратных удач и  стольких викторий,  столь непомерно
его возвеличивших?  Какую же  непростительную гордыню должен был вселить в
него фавор от солдатни и шляхты?  Кто теперь ему противостоять может?  Что
ждет  Речь  Посполитую,   когда  один  из   ее  граждан  становится  столь
могуществен, что может топтать волю сената и отнимать власть у назначенных
этой самой Речью Посполитой вождей?  Ужели он  и  в  самом деле королевича
Карла короновать вознамерился?  Марий-то он Марий, разве кто возражает, но
дай боже, чтобы не оказался он Марком Кориоланом или Катилиною, ибо спесью
и амбицией обоим не уступает!"
     Так говорили в Варшаве и в региментарских кругах, особенно же у князя
Доминика,  соперничество Иеремии с  которым немалый уже  вред нанесло Речи
Посполитой.   А   оный  Марий  сидел  меж   тем  в   Збараже  нахмуренный,
непостижимый.  Недавние победы не  распогодили его  лица.  Когда,  бывало,
какая-нибудь новая хоругвь, квартовая или поветовая ополченская, приходила
в Збараж, он выезжал навстречу, оценивал ее взглядом и тотчас погружался в
свои думы.  Воодушевленные солдаты тянулись к  нему,  падали ниц,  взывая:
"Приветствуем тебя,  вождь  непобедимый!  Геркулес славянский!  На  смерть
пойдем,  только прикажи!" - он же отвечал: "Низко кланяюсь вашим милостям!
Под  Иисусовым  все  мы  началом,   а  мой  чин  слишком  ничтожен,  чтобы
распорядителем жизни ваших милостей быть!"  -  и возвращался к себе,  и от
людей  запирался,  в  одиночестве  единоборствуя  с  мыслями  своими.  Так
продолжалось целыми днями. А город меж тем кишмя кишел солдатами все новых
и новых отрядов.  Ополченцы с утра до ночи бражничали, слоняясь по улицам,
затевая скандалы и  свары с офицерами иноземных подразделений.  Регулярный
же солдат,  чувствуя, что бразды дисциплины ослабли, тоже предавался вину,
обжорству и  игре в зернь.  Всякий день появлялись новые гости,  а значит,
устраивались новые пирушки и  гульба с горожанками.  Войска заполонили все
улицы;  стояли они и по окрестным деревням;  а что коней,  оружия,  одежд,
плюмажей,  кольчуг,  мисюрских шапок,  мундиров из всевозможных воеводств!
Прямо какая-то ярмарка небывалая, куда половина Речи Посполитой понаехала!
Вот летит карета господская,  золоченая или пурпурная, в упряжке шесть или
восемь коней с  плюмажами,  лакеи на  запятках в  венгерском или  немецком
платье,  придворные янычары,  татары,  казаки.  А  вон опять же  несколько
панцирных,   но   без  панцирей  своих,   сверкая  шелками  да  бархатами,
расталкивают толпу  анатолийскими или  персидскими скакунами.  Султаны  на
шапках у  них и застежки плащей мерцают брызгами бриллиантов и рубинов,  и
всяк уступает им дорогу из уважения к  почетнейшему полку.  А  вон у  того
палисадника похаживает офицер лановой пехоты в новешеньком сияющем колете,
с длинною тростью в руке, с горделивостью в лице, но с заурядным сердцем в
груди.  Там  и  сям посверкивают гребенчатые шлемы драгун,  шляпы немецких
пехотинцев,  мелькают квадратные фуражки ополченцев, башлыки, рысьи шапки.
Челядь в  разнообразной униформе,  прислуживая,  вертится,  точно кипятком
ошпаренная.  Тут  улица забита возами,  там -  телеги только еще въезжают,
душераздирающе скрипя,  всюду  гвалт,  окрики "поберегись!",  ругня  слуг,
ссоры,  драки,  лошадиное ржанье.  Улочки поменьше так  завалены сеном  да
соломою, что и протиснуться по ним невозможно.
     А среди  всех  этих  роскошных одежд,  всеми цветами радуги играющих,
среди шелков,  бархатов,  камки,  алтабасов и сверканья бриллиантов как же
странно выглядят полки Вишневецкого,  измотанные, обносившиеся, исхудалые,
в заржавелых панцирях,  выгоревшей форме и  заношенных  мундирах!  Жолнеры
самых  привилегированных  подразделений  выглядят хуже нищих,  хуже челяди
иных полков;  однако все благоговеют перед  сей  ржавчиной  и  затрапезным
видом,  ибо  это печати геройства.  Война,  недобрая матерь,  детей своих,
точно Сатурн,  пожирает,  а  кого  не  пожрет,  того,  словно  пес  кости,
изгложет.  Выгоревшие  эти мундиры - суть дожди ночные,  суть походы среди
бушующих стихий или в солнечном зное;  ржавчина  эта  на  железе  -  кровь
нестертая:  может,  своя, может, вражеская, а может - та и другая. Так что
вишневичане повсюду  тон  задают.  Они  по  шинкам  да  постоям  только  и
рассказывают,  а  прочие  только  и знают,  что слушают.  И бывает,  что у
кого-нибудь из слушателей аж комок к горлу подступит, хлопнет человек себя
руками  по  бедрам и воскликнет:  "Прах вас бери,  судари любезные!  Вы же
дьяволы - не люди!" А вишневичане:  "Не наша в том  заслуга,  но  такового
военачальника,  равного  которому  не  видал  еще  orbis terrarum".  И все
пирушки кончаются возгласами:  "Vivat Иеремия! Vivat князь-воевода! Вождям
вождь и гетманам гетман!.."
     Шляхта,  как  захмелеет,  на  улицы  выскакивает да  из  самопалов  и
мушкетов палит,  а поскольку вишневичане предупреждают,  что гульба только
до времени,  что,  мол,  дай срок -  и  князь возьмет всех в  руки и такую
дисциплину заведет,  о какой,  мол, вы еще и не слыхивали, - они еще более
радуются свободной минуте.  "Gaudeamus*,  покуда можно!  -  кричат они.  -
Настанет время послушания -  слушаться будем,  ибо  есть кого,  ибо он  не
"дитына",  не "латына", не "перына"!" А злополучному князю Доминику всегда
более прочих достается,  потому что смалывают его языки солдатские в муку.
Рассказывают,  что Доминик по целым дням молится,  а  по вечерам в  стакан
глядит,  и  как  на  живот  себе  сплюнет,  так  один  глаз  приоткроет  и
спрашивает:  "Ась?"  Рассказывают еще,  что на  ночь он послабляющую траву
принимает,  а  сражений видал ровно столько,  сколько изображено у него на
шпалерах,  голландским манером тканных.  Тут его сторону не  держал никто,
тут его не было жаль никому,  а более других подъедали его те, кто в явной
с воинской дисциплиной находились коллизии.
     _______________
          * Возрадуемтесь (лат.).

     Но  даже и  этих последних превосходил в  ехидстве и  подковырках пан
Заглоба.  От болей в  крестце он уже вылечился и  теперь оказался в  своей
стихии.  Сколько  он  поедал  и  выпивал -  напрасно и  считать,  ибо  это
превосходило людское представление.  За ним ходили и вокруг него толпились
кучки  солдат  и  шляхты,   а  Заглоба  разглагольствовал,  рассказывал  и
издевался над  теми,  кто  его  потчевал.  Ко  всему он  еще и  поглядывал
свысока,  как глядит бывалый солдат на  тех,  кто пока только собирался на
войну, и с высот своего превосходства вещал:
     - Столько же  пистолеты ваших  милостей войны знают,  сколько монашки
мужчин;  одежда на вас свежая и лавандой надушенная, однако же, хоть оно и
превосходный запах,  я на всякий случай в первой битве постараюсь от ваших
милостей с  наветренной стороны держаться.  Ой!  Кто  чеснока воинского не
нюхал,  не знает,  какая оным слеза вышибается!  Нет,  не принесет женка с
утра  пива подогретого или  полевки винной.  Дудки!  Похудеют животы ваших
милостей,  высохнете вы, как творог на солнце. Уж поверьте мне! Опыт! Опыт
- всему основа!  Да,  бывали мы  в  разных переделках!  Не  одно  знамечко
захватили! Но вот тут должен я заметить вашим милостям, что никакое другое
мне так тяжело не досталось,  как то -  под Староконстантиновом.  Черти бы
побрали запорожцев этих!  Семь потов, доложу я вам, милостивые государи, с
меня сошло,  прежде чем я за древко схватился.  Спросите пана Скшетуского,
того самого,  который Бурдабута прикончил; он все это собственными глазами
видел и  просто восхищался.  Да и  теперь,  скажем,  крикните у казака над
ухом:  "Заглоба!"  -  увидите,  что будет.  Э!  Что говорить-то  с  вашими
милостями!  Вы  же  только  muscas* на  стенках мухобойкой били,  а  более
никого.
     _______________
          * мух (лат.).

     - Как же оно было? Как же? - спрашивала молодежь.
     - А вы,  судари мои,  хотите,  видно, чтобы у меня язык от разговоров
перегрелся, словно ось тележная?
     - Так смочить надобно! Вина сюда! - восклицала шляхта.
     - Разве  что!   -  отвечал  пан  Заглоба,  и,  довольный,  что  нашел
благодарных слушателей, рассказывал все ab ovo*, от путешествия в Галату и
побега из  Разлогов аж до захвата знамени под Староконстантиновом.  Они же
слушали с разинутыми ртами, разве что ворча по временам, когда, прославляя
собственную удаль,  он чересчур насмехался над их неопытностью,  но всякий
день все равно приглашали и поили на новой какой-нибудь квартире.
     _______________
          * с самого начала (лат.).

     Вот   как  в   Збараже  развлекались  весело  и   шумно,   а   старый
Зацвилиховский и прочие серьезные люди удивлялись,  отчего князь так долго
снисходительствует к  таковому беспутству.  Он  же  безвыходно находился у
себя,  видно  намеренно  попустительствуя  воинам,  дабы  перед  грядущими
сражениями вкусили всяческих удовольствий. Тем временем приехал Скшетуский
и сразу словно в водоворот окунулся,  словно бы в кипяток какой.  Хотелось
тоже и ему досугом в обществе друзей своих воспользоваться, но куда больше
хотелось ему в  Бар,  к  возлюбленной,  поехать и  все былые горести,  все
опасения и  терзания в ее сладостных объятиях забыть.  Посему,  не мешкая,
пошел  он  ко  князю,  чтобы  отчитаться о  походе  к  Заславу и  получить
разрешение на поездку.
     Князя  нашел  он  изменившимся до  неузнаваемости.  Скшетуский  прямо
ужаснулся виду его,  сам себя в глубине души вопрошая:  "Тот ли это вождь,
коего я под Махновкой и Староконстантиновом зрел?" -  потому что перед ним
стоял человек,  согнувшийся под  бременем забот,  со  впалыми глазницами и
запекшимися  губами,   словно  бы   тяжкою  какой-то  внутреннею  болезнью
снедаемый.  Спрошенный о  здоровье,  князь  коротко и  сухо  ответил,  что
здоров;  рыцарь же  более  спрашивать не  посмел.  Поэтому,  отчитавшись о
походе,  он  сразу же  попросил разрешения оставить хоругвь на два месяца,
чтобы обвенчаться и отвезти жену в Скшетушев.
     Услыхав это, князь словно бы ото сна пробудился. Присущая ему доброта
осветила угрюмое до  сих пор лицо,  и,  прижавши Скшетуского к  груди,  он
сказал:
     - Конец,  значит,  муке твоей.  Поезжай, поезжай! Да благословит тебя
бог!  Сам бы я хотел быть на твоей свадьбе,  ибо и у княжны,  как у дочери
Василя Курцевича,  и у тебя,  как у друга,  в долгу, но в нынешние времена
мне даже и думать нельзя о поездке. Когда ты отбыть собираешься?
     - Да хоть сегодня, ваша княжеская милость!
     - Тогда -  лучше завтра.  Одному ехать не следует.  Я  пошлю с  тобою
триста Вершулловых татар,  чтобы довезти ее в безопасности. С ними быстрее
всего доедешь,  а понадобятся они тебе,  потому что шайки вольницы повсюду
рыщут.  Дам я тебе и письмо к пану Енджею Потоцкому,  но пока напишу, пока
придут татары, пока ты, наконец, отправишься, вечер утром обернется.
     - Как  ваша  княжеская милость  прикажет.  Еще  смею  просить,  чтобы
Володы„вский и Подбипятка со мною поехали тоже.
     - Пожалуй.  Приходи завтра под благословение и  попрощаться.  Хочется
мне  и  твоей княжне какой-нибудь подарок послать.  Благородная это кровь.
Будьте же счастливы, ибо достойны друг друга.
     Рыцарь  уже  был  ниц  и  обнимал колени возлюбленного военачальника,
повторявшего:
     - Дай бог тебе счастья! Дай бог тебе счастья! Приходи же завтра!
     Однако рыцарь с коленей не вставал и не уходил, словно бы намереваясь
просить еще о чем-то. Наконец он воскликнул:
     - Ваша княжеская милость!..
     - Ну, что у тебя еще? - мягко спросил князь.
     - Ваша княжеская милость,  прости мою дерзость,  но...  сердце у меня
разрывается...  И  только от горести этой великой спросить я  осмеливаюсь:
что с вашей княжеской милостью? Заботы ли угнетают или хворость какая?
     Князь положил ему руку на голову.
     - Тебе  этого знать незачем!  -  сказал он  с  теплотою в  голосе.  -
Приходи же завтра!
     Пан Скшетуский встал и с тяжелым сердцем вышел.
     Вечером пришел на  его  квартиру старый Зацвилиховский,  а  с  ним  -
маленький пан  Володы„вский,  пан Лонгинус Подбипятка и  пан Заглоба.  Все
собрались за столом, и тотчас же появился Редзян, неся кубки и бочонок.
     - Во имя отца и сына!  -  закричал пан Заглоба.  -  Что я вижу? Отрок
вашей милости воскреснул!
     Редзян приблизился и колени ему обнял.
     - Не воскреснул я, но и не умер вашей милости благодаря.
     А пан Скшетуский добавил:
     - И к Богуну потом на службу переметнулся.
     - Значит,  завелась у него в пекле протекция, - сказал пан Заглоба, а
затем,  обратившись к Редзяну,  сказал:  -  Вряд ли ты на службе той много
удовольствия получил, на же тебе талер во утешение.
     - Покорнейше благодарю вашу милость, - молвил Редзян.
     - Он!  -  воскликнул пан Скшетуский. - Да это же плут каких поискать!
Он же у казаков добычу скупал,  а что у него имеется,  того бы мы вдвоем с
вашей милостью купить не  смогли,  даже  если  бы  ты,  сударь,  все  свои
поместья в Турцех продал.
     - Вон оно что!  - сказал пан Заглоба. - Владей же себе моим талером и
расти,  милое деревце,  ибо если не  для господней муки,  то  хотя бы  для
виселицы сгодишься.  С  виду  он  малый порядочный.  -  Здесь пан  Заглоба
ухватил Редзяново ухо  и,  легонько дергая за  него,  продолжал:  -  Люблю
плутов,  а потому предсказываю что выйдет из тебя человек,  если скотом не
станешь. А как тебя там твой господин, Богун, поминает, а?
     Редзян усмехнулся,  ибо  ему польстили и  слова,  и  ласка,  а  затем
сказал:
     - О ваша милость, а уж как вашу милость он вспомнит, так просто искры
зубами высекает.
     - Пошел к дьяволу!  -  внезапно разгневавшись,  воскликнул Заглоба. -
Будешь еще тут всякий вздор молоть!
     Редзян вышел,  а за столом завязалась беседа о завтрашнем путешествии
и о неописуемом счастии,  каковое ожидает пана Яна. Мед вскорости исправил
настроение пану Заглобе,  и  тот  сразу же  стал прохаживаться насчет пана
Скшетуского и про крестины намекать,  а то и о пылких чувствах пана Енджея
Потоцкого к княжне рассказывать.  Пан Лонгинус вздыхал. Все потягивали мед
и пребывали в приятном настроении. Но вот наконец разговор пошел о военной
ситуации и  о  князе.  Скшетуский,  около  двух  недель  отсутствовавший в
лагере, спрашивал:
     - Скажите же  мне,  что стало с  нашим князем?  Ведь это прямо другой
человек.  Я  просто понять ничего не могу.  Господь послал ему викторию за
викторией,  а что его региментарством обошли, велика беда! Сейчас ведь все
войско к нему валит, так что князь без чьей-то там милости гетманом станет
и  Хмельницкого разгромит...  А он,  по всему видать,  чем-то угрызается и
угрызается.
     - Уж не подагра ли у  него?  -  предположил пан Заглоба.  -  У  меня,
например,  как  дернет  иногда в  большом пальце,  так  я  дня  на  три  в
меланхолию впадаю.
     - А я вам, братушки мои, вот что скажу, - заметил, покачивая головою,
пан Подбипятка.  - Я этого, конечно, от отца Муховецкого сам не слыхал, но
слышал,  будто  он  кому-то,  мол,  сказывал,  отчего князь места себе  не
находит...  Я,  конечно,  ничего не  говорю -  князь  господин милостивый,
добрый и  воитель великий...  Чего ж  мне судить его...  Но якобы вот отец
Муховецкий... Да разве ж я знаю... Или вот тоже...
     - Ну,  гляньте,  ваши милости,  на литву-ботву этого!  - закричал пан
Заглоба.   -  Ну  как  же  не  потешаться  над  ним,  если  он  двух  слов
по-человечески сказать не  может!  Ну что ты,  сударь,  сообщить-то хотел?
Кружишь,  кружишь,  как  заяц  возле  колдобины,  а  путного  от  тебя  не
добьешься.
     - Что же ты, ваша милость, слышал-то? - спросил пан Ян.
     - Ат!  Ежели вот...  Значит,  будто... Говорят, что князь крови много
пролил. Великий он вождь, но меры, мол, когда мстит, не знает... И сейчас,
вроде оно, все красным видит: днем - все красно, ночью - красно, словно бы
его красный облак окутамши...
     - Не   болтай,   сударь,   глупостей!   -   гневно   рявкнул   старый
Зацвилиховский.  - Бабьи это сплетни! Не было гольтепе лучшего господина в
мирные времена! А что к мятежникам снисхождения не знает, так что из того?
Это доблесть,  не  грех.  Какие это муки,  какие казни чрезмерны тем,  кто
отечество в крови утопил,  кто татарам собственный народ в рабство отдает,
бога позабыв,  ругаясь над величеством, отчизной, благоучреждением? Где ты
еще,  сударь, сыщешь чудовищ таких? Где еще знали подобные зверства, какие
учиняли  они  над  женами  и   детьми  малыми?   Где  еще  виданы  таковые
преступления чудовищные? И за это кол и виселица чрезмерны?! Тьфу! У тебя,
сударь,  рука железная,  да сердце девичье. Видал я, как ты кряхтел, когда
Полуяна припекали, да еще сетовал, что зря, мол, его на месте не добил. Но
князь -  не  баба,  он  знает,  как миловать и  как казнить.  Зачем же ты,
сударь, околесицу тут несешь?
     - Так  я  ж,  отей  мой,  говорил  же,  что  доподлинно  не  знаю,  -
оправдывался пан Лонгинус.
     Однако старик долго еще сопел и, рукою белые свои волосы приглаживая,
ворчал:
     - Красно!  Гм! Красно!.. Это что-то новое! В голове у того, кто такое
выдумал, зелено, не красно!
     Воцарилось молчание, и только с улицы доносился галдеж развлекавшейся
шляхты.
     Первым подал голос маленький Володы„вский:
     - А вы как, отче, полагаете? Что могло приключиться господину нашему?
     - Гм! - сказал старик. - Я у него не исповедник, так что не знаю. Над
чем-то  он  размышляет,  из-за  чего-то  мучит себя.  Тут какая-то  борьба
душевная, не иначе. А чем душа боле, тем муки доле...
     И старый рыцарь не ошибся,  ибо в минуту эту на своей квартире князь,
вождь  и  победитель,  лежал  во  прахе  перед  распятием и  вел  одно  из
тяжелейших сражений своей жизни.
     Часовые на  збаражских  стенах оповестили полночь,  а Иеремия все еще
продолжал разговаривать с богом и  с  собственной  великою  душою.  Разум,
совесть,  любовь  к  отечеству,  гордость,  ощущение  своего  могущества и
великих предназначений боролись в груди  его  и  вели  меж  собой  упорную
схватку,  от  которой  разрывалась  грудь,  раскалывалась  голова  и  боль
раздирала все тело.  Ведь вот оно -  вопреки  примасу,  канцлеру,  сенату,
региментариям,  вопреки,  наконец,  правительству  шли  к победоносцу сему
квартовое войско,  шляхта,  разные поместные хоругви -  словом,  вся  Речь
Посполитая предавалась в его руки,  собиралась под его крыла,  судьбы свои
вручала его гению и устами лучших сыновей своих взывала:  "Спаси, ибо один
ты спасти можешь!" Еще месяц,  еще два, и под Збаражем соберется сто тысяч
воинов,  г