шли  на  Татарчука с  Барабашем.  Гладкий,  атаман миргородского куреня,
первым крикнул:  "На погибель!" Депутация этому крику вторила,  Чарнота же
бросился к дверям, распахнул их и прокричал собравшейся толпе:
     - Досточтимые панове-товарищество!  Татарчук -  предатель,  и Барабаш
тоже! На погибель им!
     Толпа  ответила ужасающим ревом.  В  зальце наступило замешательство.
Все  куренные повскакали с  мест.  Одни  кричали:  "Ляха!  Ляха!",  другие
пытались  переполох  унять,  а  тем  временем  двери  под  натиском  толпы
распахнулись настежь и  в  дом  ворвалась орава,  прежде  горлопанившая на
майдане.  Страшные фигуры, ослепленные яростью, наполнили помещение, вопя,
размахивая руками,  скрежеща зубами и распространяя запах горелки. "Смерть
Татарчуку!  На погибель Барабашу!  Давай сюда предателей!  На майдан их! -
вопили  пьяные  голоса.   -  Бей!  Убивай!",  и  сотни  рук  во  мгновение
протянулись  к   несчастным.   Татарчук  не   сопротивлялся,   он   только
пронзительно скулил,  но  молодой  Барабаш  стал  защищаться  со  страшным
неистовством.  Он наконец понял,  что его хотят убить;  страх,  отчаяние и
бешенство исказили его лицо, пена выступила на губах, из груди исторгнулся
звериный рык.  Дважды вырывался он из губительных рук,  и  дважды руки эти
хватали его за  плечи,  за бороду,  за оселедец.  Он не давался,  кусался,
рычал,  падал и снова поднимался,  окровавленный,  страшный.  Ему изорвали
одежду,  вырвали оселедец,  выбили глаз,  наконец,  притиснутому к  стене,
сломали руку. И только тогда он рухнул. Палачи схватили его и Татарчука за
ноги и  поволокли на  майдан.  И  вот тут-то в  отблесках пламени смоляных
бочек и  пылающих костров началась немедленная экзекуция.  Несколько тысяч
кинулись на обреченных и  стали разрывать их в куски,  воя и борясь друг с
другом за возможность протиснуться к жертвам. Их топтали ногами, из их тел
вырывали  клочья  мяса.  Сброд  топтался,  сбившись вокруг  них  в  жутком
конвульсивном порыве разбушевавшейся толпы. Окровавленные руки то вздымали
два бесформенных,  потерявших вид человеческий туловища в воздух, то опять
швыряли наземь.  Те,  кто  не  смог пробиться,  вопили как  резаные:  одни
требовали, чтобы жертв швырнули в воду, другие - чтобы затолкали в бочки с
горящей смолой. Пьянь затеяла меж собой свару. В припадке безумия подожгли
две  огромные  бочки  с  водкой,  которые  осветили эту  дьявольскую сцену
переменчивым голубоватым светом.  С  неба же взирал на нее тихий,  ясный и
погожий месяц.
     Так товарищество карало изменников.
     А в совещательной зальце после того, как оттуда выволокли Татарчука и
молодого Барабаша,  все снова успокоились,  атаманы заняли у  стен прежние
места свои, а из соседнего чулана привели пленного.
     Тень падала на его лицо,  ибо уже и  огонь в камине попригаснул,  так
что  в  полупотемках различима была только горделивая фигура,  державшаяся
прямо  и  достойно,  хотя  руки  пленного и  были  связаны лыком.  Гладкий
подбросил связку лучины -  тотчас же взметнулось пламя,  ярко осветив лицо
пленника, который оборотился к Хмельницкому.
     Взглянув на него, Хмельницкий вздрогнул.
     Пленником был пан Скшетуский.
     Тугай-бей сплюнул лузгу и буркнул по-русински:
     - Яї тїоїгїої лїяїхїаї зїнїаїюї -  вїiїнї бїуївї уї Кїрїиїмїу.
     - На погибель ему! - закричал Гладкий.
     - На погибель! - повторил Чарнота.
     Хмельницкий уже  овладел  собой  и  скользнул взглядом по  Гладкому и
Чарноте. Те тотчас умолкли, а он, повернувшись к кошевому, сказал:
     - И я его знаю.
     - Откуда ты явился? - спросил кошевой Скшетуского.
     - С  посольством  направлялся  я  к  тебе,   кошевой  атаман,   когда
головорезы на  Хортице на меня напали и  противу обычая,  принятого даже у
самых  диких  народов,  людей  моих  перебили,  а  меня,  происхождение  и
посольское достоинство мои во  внимание не принимая,  ранили,  оскорбили и
как пленника сюда привели,  за что господин мой,  светлейший князь Иеремия
Вишневецкий, найдет способ у тебя, атаман кошевой, ответ спросить.
     - А  зачем ты криводушие свое показал?  Зачем доброго молодца клевцом
порубал?  Зачем людей перебил вчетверо против своих?  Зачем сюда с письмом
ко мне ехал - чтобы о приготовлениях наших прознать и ляхам о них донести?
Знаем мы и то,  что ты к предателям Войска Запорожского письма имел, чтобы
с изменниками этими погибель всего Войска Запорожского замыслить, а посему
не как посол, но как недруг принят и поделом наказан будешь.
     - Ошибаешься  ты,   атаман  кошевой,   и  ты,   ваша  милость  гетман
самозваный!  -  сказал наместник,  обращаясь к Хмельницкому. - Если имел я
письма,   так  это  в  обычае  всякого  посла,   который,  в  чужие  земли
направляясь,  всегда берет письма от  знакомых к  знакомым,  дабы завязать
таким образом дружеские отношения.  А я сюда ехал с княжеским письмом,  не
погибель вашу  замышлять,  но  удержать вас  от  таких  действий,  каковые
гибельный  пароксизм на  Речь  Посполитую,  а  на  вас  и  на  все  Войско
Запорожское окончательное истребление навлекут.  Ибо на  кого вы безбожную
руку  поднимаете?   Против  кого  вы,   именующие  себя  защитниками  веры
Христовой,  с погаными союзы заключаете? Против короля, против шляхетского
сословия,  против Речи Посполитой.  Посему скорее вы - не я - предатели. И
вот что скажу я: ежели покорностью и послушанием не загладите провинностей
своих,  горе вам!  Разве забвенны уже времена Павлюка и  Наливайки?  Разве
стерлось в памяти вашей,  как поплатились они?  Знайте же,  что patientia*
Речи Посполитой исчерпана и меч занесен над головами вашими.
     _______________
          * терпеливость (лат.).

     - Ругаешь,  вражий  сын,  выкрутиться хочешь  и  смерти  избежать!  -
закричал кошевой.  -  Да только не помогут тебе ни угрозы,  ни латынь твоя
ляшская.
     Остальные атаманы принялись скрежетать зубами  и  лязгать саблями,  а
пан Скшетуский поднял голову еще выше и сказал вот что:
     - Не думай, атаман кошевой, что смерти я боюсь, или жизнь спасаю, или
невиновность свою доказываю.  Шляхтичем будучи,  судим я  могу быть только
равными себе и  не  перед судьями тут  стою,  но  перед татями,  не  перед
шляхтой,  но перед холопами,  не перед рыцарством, но перед варварством, и
хорошо мне известно,  что не избегну я  смерти,  которою вы тоже пополните
меру своей неправоты. Смерть и мука передо мною, но за мною - могущество и
возмездие целой Речи Посполитой, пред ней же да вострепещите все вы!
     Непонятно почему,  но  гордый  вид,  высокая речь  и  упоминание Речи
Посполитой произвели сильное впечатление.  Атаманы молча  поглядывали друг
на друга.  В какое-то мгновение показалось им,  что перед ними не пленник,
но грозный посланец могущественного народа. Тугай-бей буркнул:
     - Сїеїрїдїиїтїиїйї лїяїх!
     - Сїеїрїдїиїтїиїйї лїяїх! - повторил Хмельницкий.
     Внезапные  удары  в  дверь  прервали  дальнейший допрос.  На  майдане
расправа  над  останками Татарчука и  Барабаша  как  раз  была  закончена;
товарищество прислало новую депутацию.
     Более  дюжины  казаков,   пьяных,   окровавленных,   взмокших,  тяжко
дышавших,  ввалились  в  горницу.  Переступив порог,  они  остановились и,
простерши руки свои, еще дымившиеся кровью, заговорили:
     - Товарищество кланяется панам начальству,  - тут все они поклонились
в пояс,  - и просит выдать того ляха,  щїоїбї зї нїиїмї пїоїгїрїаїтїи, яїк
зї Бїаїрїаїбїаїшїоїмї iї Тїаїтїаїрїчїуїкїоїм.
     - Выдать им ляха! - крикнул Чарнота.
     - Не выдавать, - крикнули другие. - Пусть погодят! Он посол!
     - На погибель ему! - раздались отдельные голоса.
     Затем все замолкли, ожидая, что скажут кошевой и Хмельницкий.
     - Товарищество просит,  а  ежели что  -  само  возьмет!  -  повторили
депутаты.
     Казалось,  что Скшетуский уже пропал и  спасения ему не будет,  когда
Хмельницкий вдруг наклонился к уху Тугай-бея.
     - Он твой пленник,  -  шепнул гетман.  -  Его татары взяли,  он твой.
Неужто позволишь его отнять? Это богатый шляхтич, да и князь Ярема за него
золотом заплатит.
     - Давайте ляха! - грознее прежнего требовали казаки.
     Тугай-бей потянулся на своем седалище и встал.  Лицо его во мгновение
преобразилось:  глаза расширились, словно у лесного кота, зубы оскалились.
Внезапно он прыгнул к молодцам, требовавшим выдачи пленного.
     - Прочь, козлы, собаки неверные! Рабы! Сївїиїнїоїяїдїи! - рявкнул он,
схватив  за бороды двух запорожцев и в ярости эти бороды дергая.  - Прочь,
пьяницы, твари нечистые! Скоты гнусные! Вы у меня ясырь пришли отнимать, а
я вас вот так!..  Козлы!  - Говоря это, он рвал бороды все новых молодцев,
наконец,  поваливши одного,  принялся топтать его ногами. - На лицо, рабы,
не то ясырями будете!  Не то всю вашу Сечь ногами, как вас, потопчу! Дотла
спалю, падалью вашей покрою!
     Перепуганные депутаты пятились -  грозный  друг  показал им,  на  что
способен.
     И удивительное дело:  на Базавлуке стояло всего шесть тысяч  ордынцев
(правда,  за  ними  был  еще  хан со всею крымской мощью),  но в Сечи ведь
находилось  много  более  десяти  тысяч  молодцев,  не  считая  тех,  кого
Хмельницкий   уже  загодя  послал  на  Томаковку,  и  все-таки  ни  одного
недовольного голоса не услышал Тугай-бей.  Стало ясно,  что способ,  каким
грозный  мурза  оставил  за  собой пленного,  был единственно верным и был
точно рассчитан,  немедленно укротив запорожцев,  которым татарская помощь
была крайне необходима.  Депутация кинулась на майдан,  крича, что с ляхом
поиграть не получится,  что он пленник Тугай-бея,  а  Тугай-бей,  кїаїжїе,
рїоїзїсїеїрїдїиївїсїя!  "Бороды нам повырывал!" - кричали они.  На майдане
сразу  же   стали   повторять:   "Тугай-бейї   рїоїзїсїеїрїдїиївїсїя!"   -
"Рїоїзїсїеїрїдїиївїсїя!      -      горестно      кричали     толпы.     -
Рїоїзїсїеїрїдїиївїсїя!" - а спустя некоторое время какой-то  пронзительный
голос затянул у костра:

                                 Гей, гей!
                                 Тугай-бей!
                            Розсердився дуже.
                                 Гей, гей!
                                 Тугай-бей!
                            Не сердися, друже!

     Сразу же тысяча голосов подхватила:  "Гей,  гей!  Тугай-бей",  и  так
возникла одна из тех песен,  которые,  можно сказать, вихрь потом разносил
по всей Украине и касался ими струн лир и торбанов.
     Но  внезапно песня оборвалась,  ибо в  ворота со  стороны Гассан Баша
влетело десятка два каких-то людей и,  продираясь сквозь толпу и крича: "С
дороги!  С  дороги!",  что  было  мочи  устремилось к  дому рады.  Атаманы
собирались уже разойтись, когда новые эти гости вбежали в горницу.
     - Письмо гетману! - кричал старый казак.
     - Откуда вы?
     - Мы чигиринские. День и ночь с письмом едем. Вот оно.
     Хмельницкий взял письмо из  рук казака и  стал читать.  Внезапно лицо
его преобразилось, он прервал чтение и громким голосом сказал:
     - Досточтимые господа атаманы!  Великий гетман посылает на  нас  сына
Стефана с войском. Война!
     В комнате тихо зашумели,  заговорили. Было ли это проявлением радости
или потрясения - неясно. Хмельницкий вышел на середину и упер руки в боки,
очи его метали молнии, а голос звучал грозно и повелительно:
     - Куренные по  куреням!  Ударить на  башне из пушек.  Бочки с  водкой
разбить! Завтра чем свет выступаем!
     С  этой  минуты на  Сечи кончались сходки,  советы атаманов,  сеймы и
главенствующая роль товарищества.  Хмельницкий брал в  руки неограниченную
власть. Только что опасаясь, что разгулявшееся товарищество не послушается
его, он вынужден был хитростью спасать пленника и коварством избавиться от
недоброжелателей,  а теперь он сделался господином жизни и смерти каждого.
Так было всегда.  До и  после похода,  хотя бы гетман уже и  бывал выбран,
толпа еще  навязывала атаманам и  кошевому свою волю,  противиться которой
было небезопасно.  Но стоило протрубить поход,  и товарищество становилось
войском, подчинявшимся воинской дисциплине, куренные - офицерами, а гетман
- вождем-диктатором.
     Вот почему,  услыхав приказы Хмельницкого, атаманы сразу бросились по
своим куреням. Рада была закончена.
     Спустя короткое время грохот пушек на воротах, ведущих из Гассан Баша
на сечевой майдан, потряс стены сечевого совета и разнесся угрюмым эхом по
всему Чертомлыку, возвещая войну.
     Возвестил он также и начало новой эпохи в истории двух народов, но об
этом не знали ни пьяные сечевики, ни сам гетман запорожский.


                                Глава XII

     Хмельницкий со  Скшетуским пошли ночевать к  кошевому,  а  с  ними  и
Тугай-бей,  из-за  позднего времени решивший на  Базавлук не возвращаться.
Дикий бей обращался с наместником как с пленным, за которого будет немалый
выкуп,  а  потому трактовал не как невольника и  с уважением куда большим,
нежели казаков, ибо в свое время встречал его при ханском дворе в качестве
княжеского посла.  Видя такое, кошевой пригласил Скшетуского в свою хату и
соответственно тоже изменил с  ним обращение.  Старый атаман душой и телом
был предан Хмельницкому и на раде,  конечно, заметил, что Хмельницкий явно
старался пленника спасти.  Однако  по-настоящему удивился кошевой,  когда,
едва вошед в хату Хмельницкий обратился к Тугай-бею:
     - Тугай-бей, сколько выкупа думаешь ты взять за этого пленного?
     Тугай-бей глянул на Скшетуского и сказал:
     - Ты говорил,  что он человек знатный,  а мне известно,  что он посол
грозного князя,  а грозный князь своих в беде не оставит.  Бисмиллах! Один
заплатит и другой заплатит - получается...
     И Тугай-бей задумался:
     - Две тысячи талеров.
     Хмельницкий спокойно сказал:
     - Даю тебе эти две тысячи.
     Татарин некоторое время  раздумывал.  Его  раскосые глаза,  казалось,
насквозь проникали Хмельницкого.
     - Ты дашь три, - сказал он.
     - Почему я должен три давать, если ты собирался взять две?
     - Потому что,  раз тебе захотелось получить его,  значит, у тебя свой
расчет, а раз свой расчет, дашь три.
     - Он спас мне жизнь.
     - Алла! За это стоит накинуть тысячу.
     В торг вмешался Скшетуский.
     - Тугай-бей!  -  сказал он гневно. - Из княжеской казны я ничего тебе
посулить не могу,  но хоть бы мне и пришлось собственное добро тронуть,  я
сам три не пожалею.  Приблизительно столько составляет моя лихва от князя,
да еще деревенька у меня изрядная есть,  так что хватит. А гетману этому я
ни свободой, ни жизнью обязан быть не желаю.
     - Да откуда ты знаешь, что я с тобой сделаю? - спросил Хмельницкий.
     И, поворотившись к Тугай-бею, сказал:
     - Вот-вот разразится война.  Ты пошлешь ко князю,  но,  пока посланец
воротится,  много воды в  Днепре утечет;  я  же  тебе завтра сам деньги на
Базавлук отвезу.
     - Давай четыре,  тогда я с ляхом и говорить не стану,  -  нетерпеливо
ответил Тугай-бей.
     - Что ж, дам четыре.
     - Ваша милость,  гетман,  -  сказал кошевой.  -  Желаешь, я тебе хоть
сейчас отсчитаю. У меня тут под стенкой, может, даже и побольше есть.
     - Завтра отвезешь на Базавлук, - сказал Хмельницкий.
     Тугай-бей потянулся и зевнул.
     - Спать охота,  -  сказал он. - Завтра с утра я тоже на Базавлук еду.
Где мне лечь-то?
     Кошевой указал ему груду овчин у стены.
     Татарин бросился на постель и тотчас же захрапел, как конь.
     Хмельницкий несколько раз прошелся по тесной хате.
     - Сон на очи нейдет.  Не уснуть мне. Дай чего-нибудь выпить, кошевой,
- сказал он.
     - Горелки или вина?
     - Горелки. Не уснуть мне.
     - Уже брезжит вроде, - сказал кошевой.
     - Да, да! Иди и ты спать, старый друже. Выпей и ступай.
     - Во славу и за удачу!
     - За удачу!
     Кошевой  утерся  рукавом,   пожал  руку  Хмельницкому  и,   отойдя  к
противоположной стене,  с головою зарылся в овчины -  возраст брал свое, и
кровь  в  кошевом  бежала  зябкая.  Вскорости  храп  его  присоединился  к
Тугай-бееву.
     Хмельницкий сидел за столом, безмолвный и отсутствующий.
     Вдруг он словно бы очнулся, поглядел на наместника и сказал:
     - Сударь наместник, ты свободен.
     - Благодарствуй,  досточтимый гетман запорожский,  хотя не скрою, что
предпочел бы кого другого за свободу благодарить.
     - Тогда не благодари. Ты спас мне жизнь, я добром отплатил - вот мы и
квиты. Но хочу сказать тебе вот что: если не дашь рыцарского слова, что не
расскажешь своим о наших приготовлениях, о численности войска нашего или о
чем еще, что на Сечи видал, я тебя пока не отпущу.
     - Значит,  напрасно ты  мне fructum* свободы дал вкусить,  потому что
такого слова я  не дам,  ибо,  давши его,  поступлю как те,  кто к недругу
перебегают.
     _______________
          * плод (лат.).

     - И жизнь моя, и благополучие всего запорожского войска сейчас в том,
чтобы великий гетман не  пошел на нас со всеми силами,  что он не преминет
сделать,  если ты ему о наших расскажешь,  так что,  если не дашь слова, я
тебя не  отпущу до  тех пор,  пока не почувствую себя достаточно уверенно.
Знаю я, на что замахнулся, знаю, какая страшная сила противостоит мне: оба
гетмана, грозный твой князь, один целого войска стоящий, да Заславские, да
Конецпольские,  да  все эти королята,  на  вые казацкой стопу утвердившие!
Воистину немало я потрудился,  немало писем понаписал,  прежде чем удалось
мне подозрительность их усыпить,  -  так могу ли я теперь позволить, чтобы
ты разбудил ее? Ежели и чернь, и городовые казаки, и все утесненные в вере
да свободе выступят на моей стороне,  как запорожское войско и  милостивый
хан крымский,  тогда полагаю я  совладать с  неприятелем,  ибо и  мои силы
значительны будут,  но всего более вверяюсь я богу, который видел кривды и
знает невиновность мою.
     Хмельницкий опрокинул  чарку  и  стал  беспокойно  расхаживать вокруг
стола,  пан же Скшетуский смерил его взглядом и,  напирая на каждое слово,
сказал:
     - Не  богохульствуй,   гетман  запорожский,   на  бога  и  высочайшее
покровительство  его  рассчитывая,   ибо  воистину  только  гнев  божий  и
скорейшую кару навлечешь на себя.  Тебе ли пристало взывать к  всевышнему,
тебе ли,  который собственных обид и  приватных распрей ради столь ужасную
бурю поднимаешь, раздуваешь пламя усобицы и с басурманами противу христиан
объединяешься?   Победишь  ли   ты   или  окажешься  побежденным  -   море
человеческой крови и слез прольешь,  хуже саранчи землю опустошишь, родную
кровь  поганым  в  неволю  отдашь.  Речь  Посполитую поколеблешь,  монарха
оскорбишь, алтари господни поругаешь, а все потому, что Чаплинский хутор у
тебя отнял,  что,  пьяным будучи,  угрожал тебе!  Так на что же ты руку не
поднимешь?  Чего  корысти своей ради  не  принесешь в  жертву?  Богу  себя
вверяешь?  А  я,  хоть и  нахожусь в  твоих руках,  хоть ты  меня живота и
свободы  лишить  можешь,   истинно  говорю  тебе:  сатану,  не  господа  в
заступники призывай, ибо единственно ад споспешествовать тебе может!
     Хмельницкий побагровел,  схватился  за  рукоять  сабли  и  глянул  на
пленника,  как  лев,  который вот-вот  зарычит и  кинется на  свою жертву.
Однако же  он  сдержался.  К  счастью,  гетман не  был  пока что пьян,  но
охватила  его,  казалось,  безотчетная  тревога,  казалось,  некие  голоса
взмолились в душе его:  "Повороти с дороги!",  ибо вдруг,  словно бы желая
отвязаться от собственных мыслей или убедить самого себя, стал говорить он
вот что:
     - От другого не стерпел бы я таких речей, но и ты поостерегись, чтобы
дерзость твоя  моему терпению конец не  положила.  Адом  меня  пугаешь,  о
корысти моей и  предательстве мне проповедуешь,  а почем ты знаешь,  что я
только за собственные обиды воздать иду? Где бы я нашел соратников, где бы
взял тьмы эти, которые уже перешли на мою сторону и еще перейдут, когда бы
собственные только обиды взыскать вознамерился?  Погляди