ечь,  тщательно выбирая слова;  он
хотел   показать  Хмельницкому,   сколь  значительно  происходящее:   ведь
присланные ему дары -  не что иное,  как знак законной власти,  которой до
сих пор гетман пользовался самочинно. Король, имея право карать, соизволил
простить его в награду за послушанье,  проявленное под Замостьем, и потому
еще, что прежние преступленья совершены были до его восшествия на престол.
Так что Хмельницкому,  имеющему на совести столько грехов,  ныне надлежало
бы  выказать  благодарность за  ласку  и  снисхожденье,  воспрепятствовать
кровопролитию, унять черный люд и начать с комиссарами переговоры.
     Хмельницкий принял в молчании булаву и знамя, которое тотчас приказал
над собой развернуть.  Толпа при виде этого радостно взвыла - на несколько
минут все потонуло в шуме.
     Тень удовлетворения скользнула по  лицу гетмана;  выждав немного,  он
так ответил:
     - За  великую  милость,  каковой  его  королевское  величество  через
посредство ваше  меня  подарил,  власть над  войском отдав  и  прошлые мои
простив преступленья,  смиренно благодарю. Я всегда говорил, что король со
мною  против  вас,   лукавых  вельмож  и   магнатов,   и   наилучшее  сему
доказательство -  его снисходительность к  тому,  что я головы ваши рубил;
знайте ж:  я  и впредь их рубить стану,  ежели вы нам с его величеством не
будете во всем послушны.
     Последние  слова  Хмельницкий произнес  угрожающе,  повысив  голос  и
насупив  бровь,  словно  вскипая гневом,  а  комиссары оцепенели от  столь
неожиданного поворота ответной речи. Кисель же молвил:
     - Король, любезный гетман, повелевает тебе прекратить кровопролитие и
начать с нами переговоры.
     - Кровь не я проливаю,  а литовское войско, - резко ответил гетман. -
По слухам,  Радзивилл города мои вырезал, Мозырь и Туров; подтвердится это
- конец вашим пленным: всем, даже знати, прикажу снести головы, и немедля.
Переговоров не будет. Не время сейчас для комиссий: войско мое не в полном
сборе,  и  полковники не все здесь,  многие на зимовниках,  а  без них я и
начинать не  стану.  Нечего,  однако,  на  морозе лясы точить.  Что с  вас
причиталось -  получено;  все видели,  что отныне я гетман по королевскому
произволению,  а теперь пойдемте ко мне,  выпьем по чарке да пообедаем,  я
уже проголодался.
     С  этими словами Хмельницкий направился к  своим палатам,  а  за  ним
полковники и  комиссары.  В  большом срединном покое  стоял накрытый стол,
ломившийся под  тяжестью  награбленного серебра,  среди  которого  воевода
Кисель,  верно,  мог бы отыскать и свое, вывезенное прошлым летом из Гущи.
На  блюдах горою навалена была  свинина,  говядина и  татарский плов,  вся
комната  пропиталась  запахом  просяной  водки,   разлитой  по  серебряным
кувшинам. Хмельницкий сел за стол, усадив по правую от себя руку Киселя, а
по левую каштеляна Бжозовского, и сказал, ткнув пальцем в горелку:
     - В Варшаве говорят, я ляшскую кровь пью, а у меня ее псы лакают, мне
вкуснейї гїоїрїiїлїкїа.
     Полковники расхохотались - от смеха их задрожали стены.
     Такую пилюлю преподнес комиссарам вместо закуски гетман,  а  те молча
ее проглотили, дабы - как писал подкоморий львовский - "не дразнить дикого
зверя".
     Лишь пот обильно оросил бледное чело воеводы.
     Трапеза началась. Полковники руками брали с блюд куски мяса, Киселю и
Бжозовскому накладывал  в  тарелки  сам  гетман.  Начало  обеда  прошло  в
молчанье:  каждый  спешил утолить голод.  Тишину нарушали лишь  чавканье и
хруст костей,  да горелка с  бульканьем лилась в глотки;  порой кто-нибудь
ронял  словцо,  остававшееся  без  ответа.  Наконец  Хмельницкий,  поев  и
опрокинув несколько чарок  просянки,  первым вдруг  обратился к  воеводе с
вопросом:
     - Кто у вас командует конвоем?
     Тревога изобразилась на лице воеводы.
     - Скшетуский, достойный кавалер! - ответил он.
     - Яї йїоїгїої знаю,  - сказал Хмельницкий.  - Чего это он не  захотел
глядеть, как вы мне дары вручите?
     - Такой ему был дан приказ:  он не в  свиту к  нам,  а  для охраненья
приставлен.
     - А приказ кто дал?
     - Я,  -  ответил Кисель,  -  не прилично,  показалось мне,  чтобы при
вручении даров у нас с тобой над душой драгуны стояли.
     - А я другое подумал, зная, сколь горд нравом сей воин.
     Тут в разговор вмешался Яшевский.
     - Мы  теперь  драгун  неї  бїоїиїмїо,  -  сказал он.  - Это в прежние
времена в них была ляшская сила,  но мы уже под Пилявцами уразумели: не те
ныне ляхи, что бивали когда-то турок, татар и немцев...
     - Не Замойские,  Жолкевские,  Ходкевичи, Хмелецкие и Конецпольские, -
перебил  его  Хмельницкий,  -  а сплошь Трусевичи да Зайцевские,  дїiїтїи,
закованные в железо.  Едва нас завидели,  в штаны  наложили  со  страху  и
бежать, хоть татар и было-то поначалу тыщи три, не больше...
     Комиссары молчали, только кусок никому уже не шел в горло.
     - Ешьте и пейте,  прошу покорнейше,  -  сказал Хмельницкий, - не то я
подумаю, наша простая казацкая пища в ваших господских глотках застревает.
     - Ежели у них глотки тесноваты,  можно и поширше сделать!  - закричал
Дедяла.
     Полковники,  успевшие уже  крепко захмелеть,  разразились смехом,  но
гетман кинул грозный взгляд, и снова стало тихо.
     Кисель,  не первый уже день хворавший, сделался бледен как полотно, а
Бжозовский побагровел так, что казалось, его вот-вот хватит удар.
     В конце концов он не выдержал и рыкнул:
     - Мы что, обедать сюда пришли или выслушивать поношенья?
     На что Хмельницкий ответил:
     - Вы на переговоры приехали, а тем часом литовское войско города наши
предает  огню.   Мозырь  и   Туров  мои  повырезали  -   если  будет  тому
подтвержденье,  я  четырем сотням пленников головы на ваших глазах прикажу
срубить.
     Бжозовский  сдержал  закипавшую  в   крови  ярость.   Поистине  жизнь
пленников зависела от настроения гетмана -  стоит ему бровью повести, и им
конец -  значит,  надо сносить все  оскорбленья,  да  еще смягчать вспышки
гнева, дабы привести его ad mitiorem et saniorem mentem*.
     _______________
          * к большей кротости и здравомыслию (лат.).

     В таком духе и заговорил тихим голосом кармелит Лентовский, по натуре
своей человек мягкий и боязливый:
     - Бог  даст,  оные  вести  из  Литвы насчет Мозыря и  Турова окажутся
неверны.
     Но  не  успел  он  договорить,  Федор  Вишняк,  черкасский полковник,
откинувшись назад,  замахнулся  булавой,  метя  кармелиту  в  затылок;  по
счастью,   он   не  дотянулся,   поскольку  их  разделяло  четверо  других
сотрапезников, а только крикнул:
     - Мїоївїчїи,  пїоїпїе!  Нїеї  тївїої†ї  дїiїлїої бїрїеїхїнїюї мїеїнїi
зїаїдїаївїаїтїи!  Хїоїдїиї-їнїої  нїаї  дївїiїр,  нїаївїчїуї  яї   тїеїбїе
пїуїлїкїоївїнїиїкїiївї зїаїпїоїрїоїзїьїкїиїхї шїаїнїуївїаїтїи!
     Его кинулись унимать,  но  не  сумели,  и  полковник был вышвырнут за
порог.
     - Когда же ты,  любезный гетман,  комиссию собрать желаешь? - спросил
Кисель, стремясь дать иной оборот беседе.
     К  несчастью,  и  гетман уже захмелел изрядно,  поэтому ответ его был
скор и язвителен.
     - Завтра судить-рядить будем,  нынче  я  пьяный!  Заладили  про  свою
комиссию,  поесть  не дадут спокойно!  Надоело,  хватит!  Быть войне!  - И
гетман грохнул кулаком по столу,  отчего подпрыгнули кувшины и блюда.  - И
четырех недель не пройдет, я вас всех согну в бараний рог, ногами истопчу,
турецкому султану продам.  Король на  то  и  король,  чтоб  рубить  головы
шляхте, князьям да магнатам! Сїоїгїрїiїшїиї князь, уїрїеїзїаїтїьї ему шею;
сїоїгїрїiїшїиї казак, уїрїеїзїаїтїьї шею! Вы мне шведами грозите, только и
шведы  меня  неї  зїдїеїрїжїуїтїь.  Тугай-бей - брат мой,  друг сердечный,
единственный на свете сокол - что ни захочу, все тот же час сделает, а его
гнездовье близко.
     В  эту  минуту с  Хмельницким,  как это с  пьяными бывает,  произошла
стремительная перемена:  гнев уступил место умилению,  даже голос задрожал
от слез при сладостном упоминании о Тугай-бее.
     - Вам охота,  чтобы я на татар и турок саблю поднял,  - не дождетесь!
На вас я с добрыми другами своими пойду.  Уже  полки  оповещены,  молодцам
велено  лошадей  кормить  да в путь собираться без возов,  без пушек - это
добро у ляхов найдется.  Кто из казаков возьмет телегу,  тому прикажу  шею
уїрїеїзїаїтїь,  и  сам кареты брать не стану,  разве что мешки прихвачу да
торбы - до самой Вислы дойду  и  скажу:  "Сїиїдїiїтїьї  iї  мїоївїчїiїтїь,
лїяїхїи!"  А  будете  с  того  берега  голос  подавать,  и  туда доберусь.
Опостылели вы со своими драгунами, хватит на нашей шее сидеть, кровопийцы,
одною неправдой живущие!
     Тут он вскочил со скамьи,  стал волосы рвать и ногами топать,  крича,
что  война беспременно будет,  потому как ему наперед уже грехи отпущены и
дадено благословенье, и нечего собирать комиссию - он даже на перемирие не
согласен.
     Наконец, видя испуг комиссаров и смекнув, что, если они сейчас уедут,
война начнется зимой, то есть в такую пору, когда и не окопаться, а казаки
худо бьются в  открытом поле,  поостыл и  снова уселся на  скамью,  уронив
голову на грудь,  упершись руками в  колени и  хрипло дыша.  Потом схватил
полную чарку и крикнул:
     - Здоровье его величества короля!
     - Нїаї сїлїаївїуї iї зїдїоїрїоїв'їя! - повторили полковники.
     - Не  печалься,  Кисель,  -  сказал  гетман,  - не принимай моих слов
близко к сердцу - пьян я.  Вїоїрїоїжїиїхїиї мне напророчили,  что войны не
миновать, - но я погожу до первой травы, а там пусть будет комиссия, тогда
и пленников отпущу на свободу.  Я слыхал, ты болен: давай за твое здоровье
выпьем.
     - Благодарствую, гетман запорожский, - сказал Кисель.
     - Ты мой гость, я об этом помню.
     И снова Хмельницкий на короткое время расчувствовался и,  положа руки
воеводе на  плечи,  приблизил к  его  бледным запавшим щекам свое  широкое
багровое лицо.
     За ним   и  полковники  стали  подходить  и  по-приятельски  пожимать
комиссарам руки,  хлопать их по плечам,  повторяя вслед за  гетманом:  "До
первой травы!" Комиссары сидели как на угольях. Дыхание мужиков, пропахшее
горелкой, обдавало лица высокородных шляхтичей, для которых пожатия потных
этих  рук  были  невыносны так же,  как и оскорбленья.  Проявления грубого
дружелюбия перемежались угрозами.  Одни кричали воеводе:  "Мїиї  лїяїхїiїв
хїоїчїеїмїої рїiїзїаїтїи, аї тїиї нїаїшїаї лїюїдїиїнїа!", другие говорили:
"Что,  паны!  Раньше били нас,  а теперь милости запросили?  Погибель вам,
белоручкам!" Атаман Вовк,  бывший мельником в Нестерваре, кричал: "Я князя
Четвертинского,  мїоїгїої пїаїнїа,  зїаїрїiїзїаїв!" "Выдайте нам Ярему,  -
орал, пошатываясь, Яшевский, - и мы вас живыми отпустим!"
     В комнате стало невыносимо жарко и душно,  стол, заваленный объедками
мяса,  хлебными корками, залитый водкой и медом, являл собой омерзительную
картину.  Наконец вошлиї вїоїрїоїжїиїхїи,  то  есть  вещуньи,  с  которыми
гетман  имел  обыкновение  пить  до  поздней  ночи,  слушая  предсказанья:
страшные,  сморщенные желтые старухи и молодицы в соку  -  преудивительные
созданья,  умеющие  ворожить  на  воске,  на  пшеничных зернах,  на огне и
водяной кипени,  на дне бутылки и человечьем жире. Вскоре полковники стали
пересмеиваться и забавляться с теми из них,  кто был помоложе. Кисель едва
чувств не лишился.
     - Спасибо тебе,  гетман,  за угощенье, и прощай, - произнес он слабым
голосом.
     - Завтра я к тебе приеду обедать,  -  ответил Хмельницкий, - а теперь
ступайте.  Донец с молодцами проводят вас до дому, чтобы чернь какой шутки
не сыграла.
     Комиссары поклонились и  вышли.  Донец с молодцами и вправду уже ждал
их перед палатами.
     - Боже! Боже! Боже! - тихо прошептал Кисель, пряча лицо в ладони.
     Все в молчании двинулись к квартирам комиссаров.
     Но оказалось,  что разместили их друг от друга неблизко.  Хмельницкий
умышленно отвел  им  жилье  в  разных  концах города,  чтобы  труднее было
сходиться вместе и совещаться.
     Воевода  Кисель,  усталый,  измученный,  едва  держащийся  на  ногах,
немедля лег в  постель и до следующего дня никого к себе не впускал,  лишь
назавтра в полдень велел позвать Скшетуского.
     - Что же ты натворил,  сударь! - сказал он ему. - Экий выкинул номер!
Свою и нашу жизнь в опасность поставил.
     - Mea culpa*,  ясновельможный воевода!  -  ответил рыцарь.  - Но меня
безумие охватило:  лучше,  подумал,  сто раз погибнуть,  нежели глядеть на
такое.
     _______________
          * Моя вина (лат.).

     - Хмельницкий разгадал твои мысли. Я едва efferatum bestiam* утишил и
поступку твоему дал объясненье.  Но он нынче должен у меня быть и,  верно,
тебя самого спросит. Скажешь ему, что увел солдат по моему приказанью.
     _______________
          * дикого зверя (лат.).

     - С сегодняшнего дня Брышовский принимает команду - ему полегчало.
     - Оно и к лучшему,  у вашей милости для нынешних времен нрав чересчур
гордый.  Трудно  нам  за  что-либо,  кроме  как  за  неосторожность,  тебя
порицать, сразу видно, молод ты и боли душевной переносить не умеешь.
     - К  боли я  привык,  ясновельможный воевода,  а вот позор сносить не
умею.
     Кисель  тихо  застонал,  как  человек,  которого ударили по  больному
месту, но потом улыбнулся смиренно и печально и молвил:
     - Подобные слова мне  теперь не  привыкать выслушивать,  это прежде я
всякий раз горькими слезами обливался, а нынче уж и слез не стало.
     Жалость переполнила сердце Скшетуского:  тяжко было смотреть на этого
старца с лицом мученика, которому выпало на закате дней страдать вдвойне -
душою и телом.
     - Ясновельможный воевода! - сказал рыцарь. - Господь мне свидетель: я
лишь  об  одном думал -  о  страшных временах,  когда сенаторы и  коронные
сановники  вынуждены  бить   челом   сброду,   который   единственно  кола
заслуживает за свои преступленья.
     - Да благословит тебя бог:  ты молод и честен и,  знаю,  не из дурных
намерений  поступил так.  Но то же,  что я от тебя услышал,  говорит князь
твой, а за ним войско, шляхта, сеймы, половина Речи Посполитой - и все это
бремя презрения, вся ненависть на меня обрушивается.
     - Всяк служит отчизне,  как  может,  пусть всевышний судит каждого за
его деянья,  что же касается князя Иеремии,  он ради отечества не щадит ни
достояния, ни здоровья.
     - И славой овеян, и купается в лучах этой славы, - отвечал воевода. -
А что ожидает меня? Ты верно сказал: пусть бог судит нас за наши деянья, и
да  пошлет он хотя б  после смерти покой тем,  кто при жизни страдал сверх
меры.
     Скшетуский молчал,  а Кисель поднял очи горе в бессловной молитве,  а
потом сказал так:
     - Я  русин,  кость от  кости и  плоть от плоти своего народа.  Князья
Святольдичи в здешней земле лежат.  Я любил и землю эту,  и божий люд, что
грудью ее вскормлен.  Видел я, какие обиды соседи чинили друг другу, видел
как  дикие  бесчинства  запорожцев,  так  и  нетерпимую гордыню  тех,  кто
воинственный этот  народ захотел привязать к  земле...  Что  же  надлежало
делать мне, русину и притом сенатору и верному сыну Речи Посполитой? Вот я
и пристал к тем,  которые говорили: "Pax vobiscum"* - ибо так повелели мне
кровь и сердце,  ибо меж ними был покойный король,  отец наш, и канцлер, и
примас,  и многие-многие другие; а еще видел я, что раздоры равно гибельны
для обеих сторон.  Хотелось до конца дней,  до последнего вздоха трудиться
во  имя  согласья -  когда же  полилась кровь,  я  подумал про себя:  буду
ангелом-миротворцем. И встал на путь сей, и шел по нему, и продолжаю идти,
невзирая на боль,  позор и муки,  несмотря на сомненья, которые всяких мук
страшнее. Видит бог, теперь я и сам не знаю, ваш ли князь слишком рано меч
поднял или я опоздал с оливковой ветвью,  но зато понимаю:  напрасны труды
мои,  сил не хватает,  тщетно бьюсь седой головой о стену. Что вижу я пред
собою,  сходя в могилу?  Только мрак и гибель, о милосердый боже, всеобщую
гибель!
     _______________
          * Мир вам! (лат.)

     - Господь ниспошлет спасенье.
     - О,  да  подарит он  меня  перед  смертью такою  надеждой,  чтобы не
умирать в  отчаянье!..  Я  еще за  все страдания его поблагодарю,  за  тот
крест, который несу, за то, что чернь требует мою голову, а на сеймах меня
изменником называют, за мое разорение, за покрывший меня позор, за горькую
ту награду, что я от обеих сторон получаю!
     Умолкнув,  воевода воздел исхудалые руки к небу, и две крупные слезы,
быть может последние в жизни, скатились из его очей.
     Скшетуский,  не  в  силах сдержаться,  упал перед воеводой на колени,
схватил его руку и прерывающимся от глубокого волнения голосом молвил:
     - Я солдат и иной избрал путь, но пред заслугами твоими и страданиями
низко склоняю голову.
     С  этими  словами шляхтич и  соратник Вишневецкого прильнул устами  к
руке того самого русина, которого несколько месяцев назад вместе с другими
называл изменником.
     А Кисель положил ладони ему на голову.
     - Сын мой,  -  тихо проговорил он, - да пошлет тебе господь утешение,
да направит он тебя и благословит, как я благословляю.


                                  * * *

     Переговоры,  не успев толком начаться,  в  тот же день зашли в тупик.
Хмельницкий приехал на  обед  к  воеводе довольно поздно и  в  прескверном
настроении. Первым делом он заявил, что все сказанное вчера о перемирии, о
созыве комиссии на троицу и об освобождении перед началом комиссии пленных
говорилось им спьяну,  теперь же он видит, что его хотели провести. Кисель
попытался его улестить,  успокаивал, объяснял, доказывал, но было это - по
словам подкомория львовского -  все равно что surdo tyranno fabula dicta*.
И  вел  себя гетман столь дерзко,  что  комиссары не  могли не  пожалеть о
вчерашнем Хмельницком.  Пана Позовского он ударил булавой потому лишь, что
тот не вовремя на глаза попался,  хотя изнуренный болезнью Позовский и без
того был на волосок от смерти.
     _______________
          * сказка, рассказанная глухому тирану (лат.).

     Не помогали  ни  выказываемые комиссарами расположение и добрая воля,
ни уговоры воеводы. Только опохмелясь горелкой и отменным гущинским медом,
гетман  повеселел,  но  ни о каких публичных делах не дал даже заикнуться,
твердя:  "Пить так пить - рядиться завтра  будем!"  В  три  часа  ночи  он
потребовал,   чтобы  воевода  отвел  его  в  свою  опочивальню,  чему  тот
противился  под  разными  предлогами,  поскольку   умышленно   запер   там
Скшетуского,  всерьез  опасаясь,  как  бы  при  встрече  гордого  рыцаря с
Хмельницким не вышло какой-нибудь  неожиданности,  пагубной  для  молодого
человека.  Но  Хмельницкий настоял на своем и пошел в опочивальню.  Кисель
последовал за ним.  Каково же было его  удивление,  когда  гетман,  увидев
рыцаря, кивнул ему и крикнул:
     - Скшетуский! Ты почему не пьешь с нами?
     И дружески протянул руку.
     - Болен я, - ответил, поклонясь, поручик.
     - И вчера уехал. Без тебя и веселье было не веселье.
     - Такой он получил приказ, - вмешался Кисель.
     - А ты,  воевода,  помалкивай.  Яї йїоїгїої знаю: непростая птица! Не
захотел глядеть,  как вы мне почести воздаете. Но что другому бы не сошло,
этому сойдет: я его люблю, он мой друг сердечный.
     Кисель  от  удивления широко  раскрыл  глаза,  гетман  же  неожиданно
обратился к Скшетускому:
     - А знаешь, за что я тебя люблю?
     Скшетуский покачал головой.
     - Думаешь оттого,  что ты аркан на Омельнике перерезал, когда я никто
был и точно зверь затравлен?  Нет,  не за то!  Я тебе тогда перстень дал с
прахом гроба господня,  но ты,  строптивец,  не показал мне этого перстня,
когда попал в мои руки,  а я тебя все же отпустил, - выходит, мы квиты. Не
потому я  тебя люблю.  Ты  мне  иную оказал услугу,  за  что я  тебе навек
благодарен и почитаю другом.
     Скшетуский в свой черед удивленно уставился на Хмельниц