пренебрегите моим и  сыновей моих кровом,  под которым вам
будут рады.  Мы из Разлогов-Сиромах.  Я -  вдова князя Курцевича-Булыги, а
это не дочка моя,  но дочь покойного Курцевича-старшего, брата моего мужа,
отдавшего сироту  свою  в  наше  попечение.  Сыны  мои  сейчас дома,  а  я
возвращаюсь из Черкасс,  куда к алтарю святой пречистой со вкладом ездила.
И вот на обратном пути случилась с нами эта неприятность,  так что,  ежели
бы  не  политес  ваших  милостей,  нам,  пожалуй,  пришлось бы  на  дороге
заночевать.
     Княгиня  говорила бы  еще,  но  вдалеке  показались приближавшиеся на
рысях  телеги  в  сопровождении множества  посольских каралашей  и  солдат
Скшетуского.
     - Так  вы,   сударыня,   вдова  князя  Василя  Курцевича?  -  спросил
наместник.
     - Нет!  -  резко и словно бы гневливо возразила княгиня.  - Я - вдова
Константина,  а  это -  дочь Василя,  Елена!  -  сказала она,  указывая на
девушку.
     - О князе Василе много в Лубнах разговору.  Был он и воин великий,  и
покойного князя Михаила наперсник.
     - В Лубнах не бывала, - с некоторым высокомерием сказала княгиня, - и
про его воительство не наслышана, но про дальнейшие деяния и вспоминать не
стоит, ибо про них и так всем все известно.
     Слушая это,  княжна Елена, словно цветок, подрезанный косой, опустила
голову, а наместник незамедлительно сказал:
     - Такого,  сударыня,  не говори.  Князь Василь,  из-за ужасной error*
правосудия людского приговоренный к  лишению добра и живота,  вынужден был
бегством спастись,  но  затем невинность его была доказана,  о  чем тоже и
оглашено было, и честь ему, как мужу добродетельному, вернули; а чести тем
больше, чем большая несправедливость совершилась.
     _______________
          * ошибки (лат.).

     Княгиня быстро глянула на наместника, и на неприятном, резком лице ее
сделался заметен гнев.  Однако в  пане Скшетуском,  хоть был он  человеком
молодым,  воплощалось столько рыцарского достоинства, а взгляд его был так
ясен, что возразить она не решилась, но зато повернулась к княжне Елене.
     - Девицам этого знать не положено. Пойди-ка да присмотри, чтобы клажу
из  колымаги переложили на те возы,  в  которых мы поедем с  позволения их
милостей.
     - Разреши же, барышня-панна, помочь тебе, - сказал наместник.
     Они вдвоем пошли к  колымаге,  а  когда оказались друг против друга у
противоположных дверец,  шелковая бахрома очей княжны распахнулась, и взор
ее, словно теплый и ясный луч солнца, упал на лицо поручика.
     - Как мне благодарить вашу милость,  сударь... - сказала она голосом,
показавшимся наместнику сладостной музыкой, звукам лютни и флейт подобной,
- как мне благодарить тебя за то, что вступился за достоинство отца моего,
противу кривды, которая от родственников ему делается.
     - Милостивая панна,  - ответил наместник, чувствуя, что сердце тает в
груди его,  как снег весною,  -  да  не  оставит меня господь,  а  я  ради
благодарности твоей  готов хоть  в  огонь прыгнуть,  а  то  и  вовсе кровь
отдать, но если столь велико желание, то невелика заслуга, а ввиду малости
ее не подобает мне благодарной платы из уст твоих принимать.
     - Ежели пренебрегаешь ею,  сударь, то я, бедная сирота, даже не знаю,
как по-иному благодарность выразить.
     - Не пренебрегаю я,  -  с возрастающим пылом возразил наместник, - но
немалый сей фавор жажду заслужить долгой и  преданной службой и о том лишь
прошу, чтобы любезная барышня принять от меня службу эту благоволила.
     Княжна,  слыша такие слова,  снова смешалась, покраснела, потом вдруг
кровь  отхлынула  от  ее  щек,  и,  закрыв  лицо  ладонями,  она  ответила
огорченным голосом:
     - Одни несчастья принесет вашей милости служба эта.
     А наместник наклонился к дверцам коляски и сказал тихо и трогательно:
     - Принесет,  что бог пошлет.  А  хоть бы и  страданье!  Все равно я к
ногам твоим, милостивая панна, упасть готов и ее вымаливать.
     - Возможно ли,  едва увидев меня,  столь огромное желание к услужению
возыметь?
     - Стоило мне  тебя  увидеть,  как  я  о  себе  тотчас думать забыл  и
чувствую,  что вольному до сих пор солдату в раба,  кажется,  превратиться
придется;  но на то,  как видно, воля божья. Сердечная страсть, она стреле
подобна,  неожиданно грудь пронзающей:  и  вот я сам удар ее почувствовал,
хотя еще вчера не поверил бы, скажи мне кто, что такое может случиться.
     - Если ваша милость вчера бы  не поверил,  как же я  сегодня поверить
могу?
     - Время,  любезная панна,  убедит  тебя  в  том.  А  искренность хоть
сейчас, не только в словах моих, но и на лице увидеть можешь.
     И  снова шелковые завесы девичьих очей распахнулись,  и  взору княжны
открылось  благородное и  мужественное лицо  молодого  воина:  взгляд  его
исполнен был такого восхищения,  что лицо ее покрылось густым румянцем. Но
теперь очей она не опускала,  и  он какое-то время впивал сладость дивного
этого взора.  И глядели они так друг на друга, точно два существа, которые
хоть и встретились на большой дороге в степи,  но знают,  что избрали один
другого раз и  навсегда и души их,  точно два голубя,  начинают свой полет
одна к другой.
     Минута  упоения  этого  была  прервана  резким  голосом  Курцевичихи,
звавшей  княжну.  Подъехали  телеги.  Каралаши  начали  переносить на  них
поклажу из колымаги, и скоро все было готово.
     Учтивый боярин господин Розван Урсу уступил дамам собственную карету,
наместник сел в седло, и все двинулись.
     День уже клонился на покой.  Разлившиеся воды Кагамлыка сияли золотом
заходящего солнца и пурпуром заката. Высоко в небе собрались стайки легких
туч;  они,  постепенно алея,  тихо двигались к горизонту,  точно,  утомясь
парением в  поднебесье,  собирались улечься  спать  в  какую-то  неведомую
колыбель.  Скшетуский ехал рядом с  княжной,  но  беседою ее  не  занимал,
потому что говорить,  как они только что разговаривали, при посторонних не
мог, а слова, ничего не значащие, на язык не шли. И только чувствовал он в
своем сердце сладость, а в голове его что-то шумело, точно вино.
     Вся  процессия бодро  устремлялась вперед,  и  тишину нарушало только
фырканье лошадей да звон стремени о стремя. Потом на задних возах каралаши
затянули  тоскливую  валашскую  песню,  однако  вскоре  умолкли,  и  тогда
сделался слышен гнусавый голос пана Лонгина,  благолепно распевающего:  "Я
причина  на  небеси  свету  немеркнущему  и,   яко  мгла,  покрыла  твердь
всяческую". Тем временем стемнело. Звездочки замерцали в небе, а с влажных
лугов поднялись белые, подобные морям бескрайним, туманы.
     Въехали в  лес,  но  не проехали и  нескольких верст,  как послышался
конский топот  и  пятеро  всадников возникли впереди.  Это  были  княжичи,
узнавшие от возницы о приключившейся их матери беде и спешившие на помощь,
ведя с собой повозку, запряженную четверней.
     - Это вы, сынки? - окликнула старая княгиня.
     Всадники подъехали к телегам.
     - Мы, мать!
     - Ну,  здравствуйте!  Благодаря этим вот сударям мне уж  и  не  нужна
помощь.  А  это сынки мои,  которых я  вашему покровительству,  милостивые
государи,  препоручаю:  Симеон, Юр, Андрей и Миколай. А кто ж там пятый? -
сказала она,  вглядываясь внимательней.  -  Гей!  Ежели в  потемках старые
глаза не обознались, это, никак, Богун, а?
     Княжна внезапно откинулась в глубь кареты.
     - Поклон вам, княгиня, и вам, княжна Елена! - промолвил пятый ездок.
     - Богун! - сказала старуха. - Из полка, соколик, прибыл? А с торбаном
ли?  Ну здравствуй,  здравствуй!  Гей,  сынки! Я уж пригласила их милостей
господ на ночлег в Разлоги,  а теперь вы им поклонитесь! Гость в дом - бог
в дом! Не побрезгуйте, судари, кровом нашим.
     Булыги поснимали шапки.
     - Покорно просим ваши милости в недостойные пороги.
     - Они уже согласились - и его светлость господин посол, и его милость
господин наместник. Знатных кавалеров принимать будем: только вот не знаю,
придется ли им,  к деликатесам придворным привыкшим,  по вкусу наше убогое
хлебово.
     - Солдатским мы хлебом, не дворским вскормлены, - сказал Скшетуский.
     А господин Розван Урсу добавил:
     - Едал я  уже радушный хлеб в шляхетских домах и знаю,  что дворскому
до него далеко.
     Повозки двинулись, и старая княгиня заговорила снова:
     - Давно,  ох  давно миновали добрые для нас времена.  На Волыни да на
Литве есть еще Курцевичи,  которые и  жолнеров наемных держат,  и  во всем
по-господски живут,  только они  кровных своих,  какие победнее,  знать не
хотят,  за что господь с них и взыщет. У нас же прямо-таки нужда казацкая,
и  вы,  судари,  должны нам ее  простить,  а  что ото всей души предложено
будет,  принять с  открытым сердцем.  Я  с  пятью сыновьями сидим на одной
деревеньке да на десяти с  лишним слободках,  а при том еще и оную барышню
опекаем.
     Слова эти наместника удивили,  ибо в  Лубнах он  слышал,  что Разлоги
были немалым шляхетским имением и принадлежали некогда князю Василю,  отцу
Елены.  Однако  поинтересоваться,  каким  образом  перешли они  в  руки  к
Константину и его вдове, он счел неуместным.
     - У  вас,  значит,  любезная сударыня,  пять  сыновей?  -  вступил  в
разговор Розван Урсу.
     - Было  пятеро,  один в  одного,  -  ответила княгиня.  -  Да  только
старшему, Василю, нехристи в Белгороде очи факелами выжгли, отчего он умом
повредился.  Когда молодые в  поход уходят,  я  остаюсь только с  ним да с
панною, с которою одни хлопоты, радости же никакой.
     Высокомерный тон,  с каким старая княгиня говорила о племяннице,  был
столь явен, что не ускользнул от внимания Скшетуского. В груди его закипел
гнев,  и  он чуть было не сказал грубое слово,  но брань замерла на устах,
когда,  взглянув на  княжну,  поручик при свете месяца увидел в  глазах ее
слезы...
     - Что с тобою, любезная барышня? Отчего плачешь? - тихо спросил он.
     Княжна не ответила.
     - Я  не могу видеть твоих слез,  -  сказал Скшетуский и  наклонился к
ней,  а заметив,  что старая княгиня беседует с господином Розваном Урсу и
не глядит в их сторону,  продолжал допытываться:  -  Ради бога, скажи хоть
слово, ибо, клянусь небом, я кровь и здоровье отдам, лишь бы тебя утешить.
     Внезапно поручик почувствовал,  что  кто-то  из  верховых так  сильно
теснит его, что кони чуть ли не боками трутся.
     Разговор с княжною прервался, а Скшетуский, удивленный и разозленный,
поворотился к невеже.
     При  свете  месяца  он  увидел глаза,  глядевшие дерзко,  вызывающе и
вместе с тем насмешливо.
     Страшные очи эти светились, точно волчьи глазища в темном бору.
     "Это еще что такое? - подумал наместник. - Бес или кто?" - и, глядя в
упор в горящие зрачки, спросил:
     - А с чего это ты, сударь, конем напираешь и глазами меня буровишь?
     Всадник ничего не  ответил,  однако глядеть продолжал так же упорно и
нахально.
     - Ежели темно,  могу огня высечь,  а  ежели узка дорога,  давай-ка  в
степь! - сказал наместник, повышая голос.
     - Аї  тїиї  оїдїлїiїтїаїй,ї  лїяїшїкїу,  оїдї кїоїлїяїсїкїи,  кїоїлїи
сїтїеїпї бїаїчїиїш,  - ответил всадник.
     Наместник, будучи  человеком  в решениях скорым,  без лишних слов так
сильно пнул лошадь наглеца в брюхо,  что та  всхрапнула  и  одним  скачком
прыгнула к самой обочине.
     Всадник ее осадил,  и какое-то мгновение казалось,  что он собирается
броситься на  Скшетуского,  но  тут  раздался резкий,  повелительный голос
старой княгини:
     - Бїоїгїуїн,  щїої зї тїоїбїоїю?
     Эти  слова произвели немедленное действие.  Всадник поворотил коня на
месте и переехал по другую сторону кареты к княгине, та же продолжала:
     - Щїої зї тїоїбїоїю?  Эй!  Ты не в Переяславе  и  не  в  Крыму,  а  в
Разлогах,  не забывай.  А теперь поезжай-ка вперед да проведи телеги, а то
яр сейчас будет, а в яру темно.  Хїоїдїи,  сїiїрїоїмїаїхїа!
     Скшетуский был сколько удивлен,  столько и разгневан. Богун этот, как
видно,  искал ссоры и  добился бы  своего,  но  зачем?  С  чего  вдруг это
нежданное недоброжелательство?
     В голове наместника мелькнула мысль, что причиною тому княжна, и он в
этой мысли утвердился,  когда,  взглянув на лицо девушки, увидел, несмотря
на  ночную  тьму,  что  оно  было  белее  полотна  и  что  написан на  нем
нескрываемый ужас.
     Между тем Богун,  как и велела ему княгиня,  рванул с места вперед, а
старуха, глядя ему вслед, сказала не столько себе, сколько наместнику:
     - Отчаянная это голова и дьявол казацкий.
     - И не в полном уме,  как видно, - презрительно заметил Скшетуский. -
Это что же - казак на службе у сыновей твоей милости, сударыня?
     Старая княгиня откинулась на подушки кареты.
     - Что ты,  сударь,  говоришь!  Это же  Богун,  подполковник казацкий,
прославленный удалец,  сыновьям моим друг,  а  мне все равно что приемный,
шестой сын. Быть не может, чтобы ты, сударь, имени его не слыхал. Про него
же все знают.
     И  правда,  Скшетускому имя  это  было хорошо известно.  Оно  гремело
громче  имен  многочисленных казацких  полковников  и  атаманов,  и  молва
славила его  на  обоих  берегах Днепра.  Слепцы пели  песни про  Богуна по
ярмаркам и корчмам,  на посиделках о молодом атамане рассказывали легенды.
Кем он был, откуда взялся, никто не знал. Но колыбелью ему, уж точно, были
степи, Днепр, пороги и Чертомлык со всем своим лабиринтом теснин, заливов,
омутов,  островов,  скал, лощин и тростников. Сызмалу сжился он и слился с
этим первозданным миром.
     В  мирную пору  хаживал он  вместе с  прочими "за  рыбою  и  зверем",
шатался по  днепровским излучинам,  с  толпою  полуголых дружков бродил по
болотам и  камышам,  а  нет -  так целые месяцы пропадал в лесных чащобах.
Школою его  были вылазки в  Дикое Поле за  татарскими стадами и  табунами,
засады,  битвы, набеги на береговые улусы, на Белгород, на Валахию, либо -
чайками -  в  Черное море.  Других дней,  кроме как в  седле,  он не знал,
других ночей, кроме как у степного костра, не ведал. Рано стал он любимцем
всего Низовья,  рано сам  начал предводительствовать другими,  а  вскоре и
всех превзошел отвагою.  Он был готов с сотней сабель идти на Бахчисарай и
на глазах у самого хана жечь и палить; он громил улусы и местечки, вырезал
до последнего жителей, пленных мурз разрывал надвое лошадьми, налетал, как
буря,  проносился,  как смерть.  На море он,  словно бешеный,  бросался на
турецкие галеры.  Забирался в самое сердце Буджака,  влазил, как говорили,
прямо в пасть ко льву. Некоторые походы его были просто безрассудны. Менее
отважные,  менее бесшабашные корчились на  колах в  Стамбуле или  гнили на
веслах турецких галер -  он же всегда оставался цел и невредим, да еще и с
богатой добычей.  Поговаривали, что скопил он несметные сокровища и прячет
их  в  приднепровских чащобах,  но  не  раз  тоже  видели,  как  топчет он
перемазанными сапогами бархаты и парчу,  как стелет коням под копыта ковры
или,  разодетый в  дамаст,  купается в  дегте,  нарочно показывая казацкое
презрение  к  великолепным этим  тканям  и  нарядам.  Долго  он  нигде  не
засиживался. Поступками его вершили удаль и молодечество. Порою, приехав в
Чигирин,  Черкассы или Переяслав, гулял он напропалую с запорожцами, порою
жил,  как отшельник,  с людьми не знался и уходил в степи. Порою ни с того
ни с сего окружал себя слепцами,  по целым дням слушая их игру и песни,  а
их  самих золотом осыпая.  Среди шляхты умел  он  быть дворским кавалером,
среди казаков самым бесшабашным казаком,  среди рыцарей -  рыцарем,  среди
грабителей - грабителем. Некоторые считали его безумцем, ибо это была душа
и необузданная,  и безрассудная.  Зачем он жил на свете,  чего хотел, куда
стремился,  кому служил?  -  он и сам не знал. А служил он степям, ветрам,
битвам,  любви и собственной неуемной душе.  Эта неуемность и отличала его
от прочих неотесанных вожаков и  ото всей разбойной братии,  у  которой на
уме только и было что грабежи и которой было все равно - татар грабить или
своих.  Богун добычу брал тоже, но войну предпочитал добыче; рисковал ради
самого риска;  за песни расплачивался золотом; искал славы, а об остальном
не заботился.
     Изо   всех  атаманов  только  он,   пожалуй,   и   олицетворял  собою
казака-рыцаря,   потому  и  песня  избрала  его  своим  любимцем,   а  имя
прославилось по всей Украйне.
     В  последнее время  Богун  сделался переяславским подполковником,  но
власть исправлял полковничью, ибо старый Лобода уже нетвердо держал булаву
костенеющей рукою.
     Так что Скшетуский прекрасно знал,  кто такой Богун, а если и спросил
старую княгиню,  казак ли тот на службе у  ее сыновей,  то сделал так ради
умышленного небрежения,  ибо  почуял в  нем  врага;  и,  хоть знаменит был
атаман, закипела кровь в наместнике, а все потому, что казак держал себя с
ним столь нагло.
     Еще он понял, что если все так началось, то и закончится непросто. Но
остер был на язык пан Скшетуский и уверен в себе,  и даже чересчур, и тоже
не отступал ни перед чем,  а до опасностей и вовсе был жаден. И хоть готов
он был незамедлительно погнать коня вслед Богуну, но ехать рядом с княжною
продолжал.  К  тому  же  телеги уже  миновали яр  и  вдали показались огни
Разлогов.


                                 Глава IV

     Курцевичи-Булыги были старинным княжеским родом,  гербом которого был
Кур, а родословие велось от Кориата; на самом же деле род происходил якобы
от Рюрика.  Из двух главных ветвей одна сидела на Литве, другая на Волыни;
на  Заднепровье  же  перебрался  в  свое  время  князь  Василь,   один  из
многочисленных потомков волынской линии.  Будучи небогат,  он  не  пожелал
прозябать среди могущественных родственников и  поступил на службу к князю
Михаилу Вишневецкому, отцу многославного Яремы.
     Прославив на  этом поприще свое имя и  оказав князю немалые рыцарские
услуги,  он  получил  за  это  в  наследственное владение Красные Разлоги,
прозванные потом из-за великого множества волков Волчьими Разлогами,  и на
постоянное жительство там осел.  В год 1629-й,  перешедши в латинство,  он
женился   на   Рагозянке,   девице   из   почтенного   шляхетского   рода,
происходившего из  валашской земли.  Через год от брака этого появилась на
свет дочка Елена.  Мать умерла при родах,  князь Василь же, о втором браке
не  помышляя,  посвятил себя  целиком хозяйству и  воспитанию единственной
дочери.  Был  он  человеком сильного  характера и  необычайных достоинств.
Довольно быстро добившись небольшого,  но и немалого состояния,  он тотчас
вспомнил о своем старшем брате Константине, который, оставаясь на Волыни в
бедности  и  отчуждении от  владетельных родичей,  вынужден был  ходить  в
арендаторах.  Его, с его женой и пятью сыновьями, перевез Василь в Разлоги
и  стал делиться с  ними каждым куском хлеба.  Так и  жили в  согласии оба
Курцевича до  самого конца 1634 года,  когда Василь с  королем Владиславом
под  Смоленск  пошел.  Там-то  и  случилась  прискорбная история,  ставшая
причиной  его  погибели.  В  королевском лагере  было  перехвачено письмо,
писанное к Шеину,  а подписанное именем князя и запечатанное Куром.  Столь
неоспоримое свидетельство измены, совершенной рыцарем, имя которого до той
поры было безупречно,  всех поразило и ошеломило. Напрасно Василь небеса в
свидетели призывал,  что письмо писано не его рукой и  не им подписано,  -
герб  Кур  на  печати  исключал всякие  сомнения,  а  в  потерю  перстня с
печаткой,  чем князь все дело объяснял,  никто не поверил.  В конце концов
князь,  prio crimine perduelionis* приговоренный к лишению чести и живота,
вынужден был бежать. Явившись ночью в Разлоги, Василь стал заклинать всеми
святыми брата Константина,  чтобы тот  заботился о  его дочке,  как родной
отец;  сам же исчез навсегда. Говорили, что он послал из Бара письмо князю
Иеремии,  прося не  отнимать куска хлеба у  Елены и  позволить ей спокойно
жить в Разлогах под опекою Константина;  потом вся