линовый стяг качнулся и упал.
     Но тут Кречовский повел в бой пять тысяч своих. Верхом на исполинской
буланой лошади,  он летел в первой шеренге без шапки, с занесенной саблею,
заставляя  поворачивать убегавших с  поля  битвы  низовых,  а  те,  увидев
спешившие к ним подкрепления, хоть и беспорядочно, но снова пошли в атаку.
Дело в середине линии закипело с новою силой.
     На  обоих флангах счастье тоже отвращалось от  Хмельницкого.  Татары,
уже  дважды  отбитые  валашскими  хоругвями  и  казаками  Потоцких,  вовсе
потеряли кураж.  Под  Тугай-беем  убили  двух  лошадей.  Победа решительно
склонялась на сторону молодого Потоцкого.
     Битве,  однако,  не суждено было продолжиться.  Ливень,  с некоторого
времени и так уже изрядно припустивший,  вскоре усилился до такой степени,
что  за  стеною дождя ничего не  было  видно.  Уже  не  струи,  но  потоки
обрушивались на землю из разверзшихся хлябей небесных.  Степь обратилась в
озеро.  Стемнело настолько,  что на расстоянии нескольких шагов человек не
мог разглядеть другого.  Шум дождя заглушал команды.  Отсыревшие мушкеты и
самопалы умолкли. Само небо положило конец бойне.
     Хмельницкий,  промокший до нитки,  в ярости прискакал в свой стан. Не
сказав ни  слова,  он  укрылся в  шатерик из  верблюжьих шкур,  устроенный
специально для него,  и  сидел там в  полном одиночестве,  думая невеселые
думы.
     Его охватило отчаяние.  Теперь он понимал,  на что дерзнул.  Вот он и
побит,  и  отброшен,  можно  даже  сказать,  почти  разбит,  притом  столь
незначительными силами,  что их правильнее было почесть передовым отрядом.
Он знал, сколь велика военная мощь Речи Посполитой, он учитывал это, когда
решил развязать войну,  и, однако, вот просчитался. Так, во всяком случае,
казалось ему сейчас, поэтому хватался он за подбритую свою голову, и более
всего хотелось ему размозжить ее о первую попавшуюся пушку.  Что же будет,
когда дойдет до дела с гетманами и всею Речью Посполитой?
     Отчаяние его прервал приход Тугай-бея.
     Взор татарина пылал бешенством, лицо было бледно, из-под безусой губы
поблескивали зубы.
     - Где добыча?  Где пленные?  Где головы военачальников? Где победа? -
стал спрашивать он хрипло.
     Хмельницкий сорвался с места.
     - Там! - указуя в сторону коронного стана, громогласно ответил он.
     - Иди же туда!  -  рявкнул Тугай-бей.  - А не пойдешь, в Крым тебя на
веревке поведу.
     - И пойду!  -  сказал Хмельницкий. - Пойду на них еще сегодня! Добычу
возьму и пленных возьму,  но тебе за то придется с ханом объясниться,  ибо
добычи хочешь, а боя избегаешь!
     - Пес! - завыл Тугай-бей. - Ты же ханское войско губишь!
     С  минуту стояли они  друг перед другом,  раздувая ноздри,  точно два
одинца. Первым взял себя в руки Хмельницкий.
     - Тугай-бей, успокойся! - сказал он. - Небеса прекратили битву, когда
Кречовский уже  поколебал драгун.  Я  их  знаю!  Завтра они будут биться с
меньшим задором.  Степь  размокнет совсем.  Гусары не  устоят.  Завтра все
будут наши.
     - Ты сказал! - буркнул Тугай-бей.
     - И  сдержу слово.  Тугай-бей,  друг мой,  хан  мне  тебя на  подмогу
прислал, не на беду.
     - Ты победить клялся, не проиграть.
     - Есть пленные драгуны, хочешь, бери их.
     - Давай. Я их на кол велю посадить.
     - Не  делай  этого.  Лучше отпусти.  Это  украинные люди  из  хоругви
Балабана; мы их пошлем, чтобы драгун на нашу сторону перетянули. Будет как
с Кречовским.
     Тугай-бей, поостыв, быстро глянул на Хмельницкого и пробормотал:
     - Змей...
     - Хитрость  мужеству в  цене  не  уступает.  Если  склонить драгун  к
измене, ни один человек из ихних не уйдет, понял?
     - Потоцкого возьму я.
     - Бери. И Чарнецкого тоже.
     - Дай-ка тогда горелки, а то больно знобко.
     - Это пожалуй.
     В этот момент вошел Кречовский.  Полковник был мрачнее тучи. Грядущие
долгожданные староства,  каштелянства,  замки и  богатства после нынешнего
сражения  словно  бы   заволокло  туманом.   Завтра  могут  они  исчезнуть
безвозвратно,  а  из  тумана,  возможно,  возникнет вместо них веревка или
виселица.  Не  сожги полковник,  уничтожив немцев,  за собою мосты,  он бы
сейчас наверняка обдумывал,  как  в  свою  очередь изменить Хмельницкому и
перекинуться со своими к Потоцкому.
     Но это было уже невозможно.
     И  посему уселись они втроем за  бутылью горелки и  стали молча пить.
Шум ливня помалу утихал.
     Смеркалось.
     Пан  Скшетуский,   ослабевший  от   счастья,   утомленный,   бледный,
неподвижно лежал  на  телеге.  Захар,  привязавшийся к  нему,  велел своим
казакам  растянуть  над  пленником  войлочный  навесик.  Скшетуский слушал
печальный шум ливня,  но на душе его было погоже,  светло, благостно. Ведь
это его гусары показали, на что они способны, это его Речь Посполитая дала
отпор,  достойный своего  величия,  это  же  первый  натиск  казацкой бури
напоролся на копья коронных войск.  А еще есть гетманы, есть князь Иеремия
и столько вельмож, столько шляхты, столько могущества! А надо всем наконец
король - primus inter pares*.
     _______________
          * первый среди равных (лат.).

     Гордость переполнила грудь пана Скшетуского, словно бы все непомерные
силы эти сосредоточились теперь в нем одном.
     Впервые ощущая такое с  тех пор,  как попал в  плен,  он почувствовал
даже некое сострадание к  казакам.  "Они виноваты,  но  и  ослеплены,  ибо
замахнулись на непосильное,  -  думал он.  - Они виноваты, но и несчастны,
позволив увлечь себя человеку, который повел их на верную гибель".
     Потом мысли его потекли далее.  Наступит мир, и каждый тогда о личном
счастии своем сможет подумать.  Сразу всеми воспоминаниями и всею душой он
устремился к  Разлогам.  Там,  рядом  с  логовом  льва,  вероятно,  тишина
ненарушимая.  Там никто и  не посмеет головы поднять,  а  хоть и посмеет -
Елена уже наверняка в Лубнах.
     Внезапный орудийный гул прервал золотую ниточку его размышлений.
     Это Хмельницкий спьяну снова повел полки в наступление.
     Однако все ограничилось пушечной перестрелкой.  Кречовский утихомирил
гетмана.
     Назавтра было воскресенье.  Весь день прошел спокойно и  без  единого
выстрела. Лагеря стояли друг против друга, словно станы двух дружественных
армий.
     Скшетуский приписывал тишину эту упадку духа среди казаков.  Увы!  Не
ведал  он,  что  Хмельницкий  тем  временем,  "многими  уму  своего  очима
поглядая", делал все, чтобы перетянуть на свою сторону драгун Балабана.
     В понедельник сражение закипело уже с рассвета.  Скшетуский,  как и в
первый день,  обозревал битву,  улыбаясь и  с  веселым выражением на лице.
Снова  коронные  войска  выступили  за  вал.   На  этот  раз,  однако,  не
устремляясь вперед, они давали отпор неприятелю, не сходя с места. Степной
грунт размок не только с  поверхности,  но и  в  глубину.  Тяжелая конница
почти  не  могла передвигаться,  что  сразу же  дало  преимущество быстрым
запорожским и  татарским хоругвям.  Улыбка  на  лице  Скшетуского медленно
исчезала.  Впереди польского окопа  лавина атакующих вовсе почти заслонила
узкую  ленту  коронных войск.  Казалось вот-вот  -  и  цепочка  эта  будет
прорвана,  и  начнется штурм самого вала.  Скшетуский не  замечал теперь и
половины того воодушевления,  того ратного пыла, с каким хоругви сражались
в первый день.  Сегодня они упорно оборонялись, но первыми не нападали, не
разбивали в  пух и  прах курени,  не сметали,  точно ураган,  все на своем
пути.  Степь,  раскисшая не  только с  поверхности,  но и  на значительную
глубину,  сделала невозможным прежнее неистовство и действительно вынудила
тяжелую кавалерию не отходить от вала. Силу гусар составлял, решая победу,
разгон,  а  они вынуждены были оставаться на  одном месте.  Хмельницкий же
вводил в бой все новые и новые полки.  Он поспевал всюду. Сам ведя в атаку
каждый курень,  он  поворачивал назад,  почти  доскакав до  неприятельских
сабель.  Пыл  его  постепенно передался запорожцам,  и  те  хотя  и  гибли
бессчетно,  но  с  криками  и  вытьем  вперегонки неслись  на  шанец.  Они
напарывались на  стену  железных грудей,  на  острия  копий  и,  разбитые,
поредевшие,  снова  шли  в  атаку.  Хоругви от  такого натиска,  словно бы
дрогнув,  подавались, а кое-где и отступали; так борец, стиснутый стальным
объятием  противника,  то  слабеет,  то  снова  собирает силы  и  начинает
пересиливать.
     К полудню почти все запорожские полки были в огне и сражении.  Борьба
шла такая упорная,  что меж обеими сторонами вырос как бы новый вал - гора
конских и человеческих трупов.
     Ежеминутно в  казацкие  окопы  из  битвы  возвращались толпы  воинов,
раненых,  окровавленных, перемазанных грязью, тяжело дышавших, падавших от
усталости.  Но  появлялись они с  песнею на  устах.  Лица их пылали боевым
огнем и уверенностью в победе. Теряя сознание, они продолжали кричать: "На
погибель!" Отряды, остававшиеся в резерве, рвались в бой.
     Пан   Скшетуский  помрачнел.   Польские  хоругви  стали  исчезать  за
бруствером.  Они уже не могли оказывать сопротивления, и отход их отмечала
горячечная спешка.  Заметив  это,  более  двадцати тысяч  глоток  исторгли
радостный вопль.  Азарт  атаки удвоился.  Запорожцы буквально наступали на
пятки казакам Потоцкого, прикрывавшим отступающих.
     Однако пушки  и  град  мушкетных пуль  отбросили их  назад.  Битва на
минуту  утихла.   В   польском  стане   послышалась  труба,   предлагавшая
переговоры.
     Но теперь Хмельницкий переговоров вести не желал.  Двенадцать куреней
спешились, чтобы вместе с пехотой и татарами идти на штурм укреплений.
     Кречовский с  тремя  тысячами пехоты в  решительный момент должен был
поспешить им на подмогу.  Все барабаны,  бубны,  литавры и трубы зазвучали
разом, заглушая клики и мушкетные залпы.
     Пан Скшетуский,  содрогаясь, глядел на долгие шеренги не имевшей себе
равных запорожской пехоты,  рвавшейся к  валам и  окружавшей их  все более
тесным кольцом.  Длинные полосы белого дыма выстреливали в  нее из окопов,
словно некая исполинская грудь пыталась сдунуть эту  саранчу,  неотвратимо
наседавшую отовсюду.  Пушечные ядра пропахивали в  ней  борозды,  самопалы
грохотали все торопливее.  Гром не смолкал ни на секунду. Тьмы и тьмы, тая
на глазах, конвульсивно изгибаясь, точно огромная раненая змея, все же шли
вперед.  Вот-вот  достигнут!  Вот они уже возле вала!  Пушки им  теперь не
страшны! Скшетуский зажмурился.
     И  тотчас вопросы молниями замелькали в  его мозгу:  увидит ли  он на
валах польские значки,  когда откроет очи? Увидит или не увидит? Там шумят
все громче,  там визг какой-то неслыханный. Неужто случилось что-то? Крики
летят из самого лагеря.
     Что же это? Что же стряслось?
     - Боже всемогущий!
     Вопль этот исторгся из груди пана Скшетуского,  когда,  открыв глаза,
увидел он  на  валу  вместо огромного золотого коронного стяга малиновый с
архангелом.
     Позиция была взята.
     Вечером  наместник  узнал  от  Захара,  как  все  было.  Не  напрасно
Тугай-бей   называл  Хмельницкого  змеем:   в   минуты  самого  отчаянного
сопротивления подученные  Балабановы  драгуны  перекинулись к  казакам  и,
набросившись с  тыла  на  собственные хоругви,  помогли уничтожить их  без
остатка.
     Вечером  же  наместник увидел  пленных  и  присутствовал при  кончине
молодого  Потоцкого,  горло  которому пронзила стрела.  Прожил  тот  после
поражения всего  несколько часов  и  умер  на  руках  Стефана  Чарнецкого.
"Скажите отцу...  -  шептал, отходя, молодой каштелян, - скажите отцу, что
я...  как рыцарь...",  но не смог молвить ничего более.  Душа его покинула
тело  и  унеслась к  небесам.  Скшетуский долго  потом не  мог  забыть это
бледное лицо и  голубые глаза,  вознесенные в  смертный час  к  небу.  Пан
Чарнецкий клялся над холодеющим телом, что, ежели господь даст ему обрести
свободу,  он реками крови за смерть друга и позор поражения отомстит. И ни
слезинки не  скатилось по суровому лику его,  ибо был это рыцарь железный,
многажды подвигами отваги  прославленный,  человек,  никаким несчастьем не
сгибаемый.  И  обеты  он  свои  выполнил.  Сейчас  же,  вместо того  чтобы
предаваться унынию,  он первый и ободрял Скшетуского,  ужасно терзавшегося
из-за  поражения  и  позора  Речи  Посполитой.  "Речь  Посполитая не  одно
поражение понесла, - говорил пан Чарнецкий, - но неистощимые силы таятся в
ней. Не сломила ее до сей поры ничья мощь, не сломят и крестьянские бунты,
каковые господь сам и покарает,  ибо кто противу власти восстает,  тот его
воле перечит. Касательно же поражения, каковое и вправду прискорбно, - так
кто его понес?  Гетманы?  Коронные войска?  Нет!  После отпадения и измены
Кречовского войско, которое вел Потоцкий, только передовым отрядом и можно
было  счесть.  Смута  неотвратимо  распространится по  всей  Украине,  ибо
мужичье там заносчивое и  к воительству способное,  но бунтуют ведь там не
впервой.  Мятеж утихомирят гетманы с князем Иеремией,  силы которых до сей
поры стоят нетронутые;  значит,  чем жарче мятеж вспыхнет, тем, погашенный
на  сей раз надолго,  а  может быть,  на  вечные времена,  скорее уймется.
Ничтожен  верою  и   невелик  духом  полагающий,   что  какой-то  казацкий
атаманишка с  неким  мурзой  татарским  могут  всерьез  угрожать  могучему
народу. Плохи были бы дела Речи Посполитой, ежели бы какая-то крестьянская
смута могла влиять на  ее судьбу и  существование.  Воистину легкомысленно
собирались мы в этот поход,  - заключил пан Чарнецкий, - и, хотя передовой
наш отряд разгромлен,  полагаю я,  что гетманы не  мечом,  не оружием,  но
батогами могут бунт этот подавить".
     И когда говорил он так,  казалось,  что говорит не пленник,  не воин,
проигравший битву,  но гордый гетман, уверенный в завтрашней победе. Такое
величие  духа  и  такая  вера  в  Речь  Посполитую  были бальзамом для ран
наместника.  Он собственными глазами наблюдал войско Хмельницкого  вблизи,
оттого оно его несколько заворожило,  тем более что вплоть до сегодняшнего
дня сопутствовала войску этому удача. Но прав был, пожалуй, пан Чарнецкий.
Силы гетманов стоят нетронутые,  а за ними - вся мощь Речи Посполитой, вся
непререкаемость власти и воли божьей.  Так  что  расставался  наместник  с
паном Чарнецким весьма ободренный и душой веселый,  а расставаясь, спросил
еще,  не  намерен  ли  тот  сразу  повести  переговоры  с  Хмельницким  об
освобождении.
     - Тугай-беев я  пленник,  -  ответил пан Стефан.  -  Ему же  и  выкуп
заплачу, а с атаманишкой этим дела иметь не желаю и заплечным мастерам его
прочу.
     Захар, устроивший пану Скшетускому свидание с пленниками, возвращаясь
с ним к телеге, тоже утешал его:
     - Не с молодым Потоцким оно тяжеленько,  - говорил он.  - С гетманами
будет тяжеленько.  Дело-то ведь только начато,  а чем кончится,  один  бог
знает!  Гей, набрали татары и казаки польского добра, да взять и сохранить
не одно и то же.  А ты,  дїиїтїиїнїо,  не горюй, неї сїуїмїуїй, тебе и так
свобода  будет  - ты к своим пойдешь,  а старый тужить по тебе станет.  На
старости лет хуже нету одному на свете остаться.  А с гетманами тяжеленько
будет, ой, тяжеленько!
     И  правда победа,  хоть и  блестящая,  тем не  менее не решила дела в
пользу Хмельницкого.  Она могла даже обратиться во вред, ибо нетрудно было
предвидеть,  что великий гетман,  мстя за  смерть сына,  с  особым рвением
возьмется теперь за сечевиков и сделает все, чтобы одним разом их извести.
К  слову сказать,  великий гетман питал некоторое нерасположение ко  князю
Иеремии,  которое хоть и  прикрывалось любезностью,  однако довольно часто
при различных обстоятельствах проявлялось.  Хмельницкий,  отлично об  этом
зная,  полагал,  что сейчас нерасположение это отойдет на второй план, что
краковский властелин первым  примирительно протянет  руку,  чем  обеспечит
себе  помощь  прославленного воителя  и  его  могучих ратей.  А  с  такими
объединенными  силами,   под   водительством  такого  вождя,   как  князь,
Хмельницкий пока что не мог и  мечтать меряться силой,  ибо сам в  себя до
конца еще не верил. Так что решил он не медлить, а одновременно с вестью о
желтоводском поражении появиться на Украине и ударить на гетманов, пока не
подоспела княжеская помощь.
     Поэтому, не  давши  отдохнуть войскам,  он на зорьке следующего после
сражения дня повел их дальше.  Бросок этот был столь  стремителен,  словно
гетман  спасался  бегством.  Казалось,  полая вода заливает степь и мчится
вперед,  питаемая по дороге всеми реками  и  родниками.  Шли  по  лесам  и
дубравам,  по курганам,  без роздыха переправлялись через речки.  Казацкое
войско разрасталось по пути,  так как в него постоянно вливались все новые
толпы беглых украинских мужиков.  Пришлые сообщали сведения о гетманах, но
противоречивые.  Одни говорили, что князь еще за Днепром, другие - что уже
соединился  с  коронными войсками.  Зато все совпадали в одном - Украина в
огне.  Крестьяне не только сбегали навстречу Хмельницкому в Дикое Поле, но
сжигали   села  и  города,  поднимались  на  своих  господ  и  повсеместно
вооружались.  Коронные войска вели военные действия уже целых две  недели.
Они  вырезали  Стеблев,  а  под Дереньковцем дошло даже до кровавой битвы.
Городовые казаки кое-где уже перешли на  сторону  черни  и  повсюду  ждали
только  знака.  Хмельницкий  на  это  и  рассчитывал,  а потому спешил еще
больше.
     Наконец он  остановился на  подступах.  Чигирин распахнул ему  ворота
настежь.  Казацкий гарнизон незамедлительно перешел под  его знамена.  Дом
Чаплинского был разрушен,  шляхту,  искавшую укрыться в городе,  вырезали.
Радостные клики,  колокольный звон и  крестные ходы не  прекращались ни на
миг.  Пламя тотчас же  перекинулось на всю округу.  Все живое хваталось за
косы,  пики и  соединялось с запорожцами.  Несчислимые толпы простолюдинов
стекались  к   Хмельницкому  отовсюду;   были   получены  радостные,   ибо
достоверные, сведения, что князь Иеремия хотя и предложил помощь гетманам,
но пока что с ними не соединился.
     Хмельницкий облегченно вздохнул.
     Он,  не мешкая, двинулся вперед и теперь шел уже сквозь бунт, резню и
огонь.  Свидетельствовали о  том пожарища и трупы.  Он шел,  точно лавина,
уничтожая все на своем пути.  Страна перед ним восставала, за ним пустела.
Аки мститель,  шел он,  аки змей многоглавый.  Поступь его выжимала кровь,
дыхание вздувало пожары.
     Остановился он с главными силами в Черкассах,  а вперед выслал дикого
Кривоноса и татар под водительством Тугай-бея, которые, достигнув гетманов
под Корсунем,  не раздумывая,  по ним ударили. Однако за дерзость свою тут
же дорого поплатились.  Отброшенные, поредевшие, вдребезги разбитые, они в
панике отступили.
     Хмельницкий кинулся на помощь.  По дороге он узнал, что пан Сенявский
во  главе  нескольких хоругвей соединился с  гетманами,  которые,  оставив
Корсунь, пошли на Богуслав. Это оказалось правдой. Хмель занял Корсунь без
боя и,  оставивши в  городе возы и провиант,  то есть весь обоз,  налегке,
верхами погнался за ними.
     Преследование было недолгим,  так  как те  ушли недалеко.  Под Крутой
Балкой передовые отряды наткнулись на польский обоз.
     Пану Скшетускому не привелось увидеть битву,  ибо вместе с  обозом он
остался в  Корсуне.  Захар поселил его  на  городской площади в  доме пана
Забокрицкого, которого чернь незадолго до того повесила, и поставил охрану
из остатков миргородского куреня,  потому что толпа неутомимо грабила дома
и убивала каждого,  кого полагала ляхом.  Сквозь выбитые окна наблюдал пан
Скшетуский  толпы  пьяного  сброда,  перемазанного кровью,  с  засученными
рукавами метавшегося от дома к дому,  от лавки к лавке,  обыскивавшего все
углы,  чердаки,  навесы;  время от  времени страшные вопли возвещали,  что
обнаружен шляхтич или еврей, мужчина, женщина, ребенок. Жертву вытаскивали
на  площадь и  зверски измывались над  не