мельницкому  силой  и  мог  одолеть  могущественного  предводителя смуты.
Наконец и сам князь прибыл в Збараж, чтобы собрать как можно больше войска
и  в  полной  готовности  ожидать  скорого  начала  войны.  Перемирие было
заключено,  но  сплошь  да  рядом  обнаруживалась  его  несостоятельность.
Хмельницкий  приказал,  правда,  срубить  головы  нескольким  полковникам,
которые вопреки договору позволяли  себе  нападать  на  замки  и  хоругви,
отдыхавшие на зимних стоянках, но не в его власти было сдержать черный люд
и бессчетные безначальные ватаги, которые про armisticium либо не слыхали,
либо не желали слышать, а зачастую и значения этого слова не понимали. Они
то и дело преступали установленные договором границы,  тем самым сводя  на
нет  все  обещанья  Хмельницкого.  С  другой  стороны,  квартовые войска и
шляхетские отряды,  преследуя смутьянов,  частенько  переходили  Горынь  и
Припять в Киевском воеводстве, забирались в глубь воеводства Брацлавского,
а там, подвергшись нападению казаков, затевали настоящие бои, порой весьма
ожесточенные и кровопролитные.  Поэтому со стороны и казачества, и поляков
непрестанно сыпались  жалобы  о  нарушении  договора,  который,  по  сути,
соблюсти было невозможно. Таким образом, перемирие означало только, что ни
сам Хмельницкий,  ни  король  со  своими  гетманами  не  начинали  военных
действий,  фактически же война разгоралась - без участия,  правда, главных
сил,  и первые теплые лучи весеннего солнца, как прежде, освещали пылающие
деревни,  местечки,  города  и  замки,  озаряли кровавые побоища и людское
горе.
     _______________
          * перемирие (лат.).

     Мятежные ватаги из-под Бара,  Хмельника, Махновки подступали близко к
Збаражу, грабили, жгли, убивали. С этими Иеремия расправлялся руками своих
полковников,  сам не участвуя в мелких стычках, - он намеревался выступить
со всей своею дивизией, лишь когда гетманы выйдут на бранное поле.
     Пока же князь высылал разъезды,  приказывая кровью платить за  кровь,
колом  за  грабежи и убийства.  В числе прочих ходил раз на вылазку Лонгин
Подбипятка и разбил мятежников под Черным Островом,  но страшен рыцарь наш
был  только  в сраженье,  с пленниками же,  схваченными с оружием в руках,
обращался с излишней мягкосердечностью,  и потому больше его не  посылали.
Володы„вский  же,  напротив,  премного  в подобных экспедициях отличался -
соперничать с ним в партизанской войне мог разве что один  Вершулл.  Никто
другой  не совершал столь стремительных налетов,  не умел столь неожиданно
напасть на неприятеля, разбить его в бешеной атаке, рассеять на все четыре
стороны,  переловить,  перебить, перевешать. Вскоре имя его начало внушать
ужас, князь же стал дарить пана Михала особым расположеньем. С конца марта
до середины апреля Володы„вский разгромил семь безначальных ватаг,  каждая
из которых была втрое сильнее его отряда,  и,  не зная устали,  распалялся
все больше, словно в проливаемой крови черпал новые силы.
     Маленький  рыцарь,  а  правильнее сказать,  маленький дьявол,  горячо
уговаривал Заглобу сопутствовать ему  в  этих  экспедициях,  поскольку его
общество предпочитал всякому другому,  однако почтенный шляхтич на уговоры
не поддавался, так объясняя свою неохоту заняться делом:
     - Не  с  моим толстым брюхом,  пан Михал,  трястись по  бездорожью да
встревать в стычки -  всяк,  как известно,  для своего рожден.  С гусарами
среди бела дня врезаться в гущу вражьего войска,  обоз разнести,  отобрать
знамя - это по мне, для того меня господь сотворил и наставил, а за всяким
сбродом по кустам да в потемках гоняйся сам, ты у нас, как игла, тонок, во
всякую щель пролезешь.  Я  старой закалки воин,  мне  сподручней,  подобно
льву,  рвать зверя,  нежели,  как ищейка, по следу в чащобах рыскать. Да и
спать ложиться я привык с петухами - самое мое время.
     Посему Володы„вский ездил один и один одерживал победы,  пока,  уехав
как-то  в  конце  апреля,  не  вернулся в  половине мая  столь печальный и
удрученный,  будто потерпел пораженье и людей своих погубил.  Так всем, по
крайней мере,  показалось,  но то было ошибочное представленье.  Напротив,
долгий и  тяжкий этот  поход завершился за  Острогом,  под  Головней,  где
Володы„вский не просто ватагу черного люда погромил,  а  отряд в несколько
сот запорожцев,  половину из которых зарубил,  а половину захватил в плен.
Тем удивительнее было видеть глубокую печаль,  затуманившую его веселое от
природы лицо.  Многим  не  терпелось немедля дознаться о  ее  причине,  но
Володы„вский слова  никому не  сказал и,  спешившись,  отправился прямо  к
князю,  с  которым имел долгую беседу.  Его  сопровождали два  неизвестных
рыцаря.   С  этими  же  рыцарями  он  пошел  затем  к  Заглобе,  нигде  не
задерживаясь, хотя любопытные, жаждущие новостей, по пути то и дело его за
рукав хватали.
     Заглоба с  немалым удивлением воззрился на  двух  исполинов,  которых
никогда прежде не видел;  судя по мундирам с золотыми нашивками на плечах,
они служили в литовском войске. Володы„вский же сказал только:
     - Закрой дверь,  сударь,  и  никого не вели пускать:  о  важных делах
поговорить надо.
     Заглоба отдал распоряжение челядинцу и  сел,  поглядывая на  гостей с
тревогой: лица их ничего доброго не сулили.
     - Это,   -   сказал  Володы„вский,   указывая  на  юношей,  -  князья
Булыги-Курцевичи: Юр и Андрей.
     - Двоюродные братья Елены! - воскликнул Заглоба.
     Князья поклонились и произнесли в один голос:
     - Двоюродные братья покойной Елены.
     Красное  лицо  Заглобы  в  мгновение  сделалось  иссиня-бледным;  как
подстреленный,  стал он руками колотить воздух,  разинул рот,  не будучи в
силах  перевести  дыханье,   вытаращил  глаза  и  скорее  простонал,   чем
промолвил:
     - Как так?
     - Есть  известия,  -  угрюмо  ответил Володы„вский,  -  что  княжна в
монастыре Миколы Доброго убита.
     - Чернь  дымом  удушила  в  келье  двенадцать шляхтянок и  нескольких
черниц, среди которых была сестра наша, - добавил князь Юр.
     На  сей раз Заглоба ничего не  ответил,  лишь лицо его,  минуту назад
синее,  побагровело так,  что рыцари испугались,  как бы старика не хватил
удар; потом веки его медленно опустились, он закрыл глаза руками, и из уст
его вырвался стон:
     - Боже! Боже! Боже!
     После чего старый шляхтич умолк надолго.
     А князья и Володы„вский дали волю отчаянию.
     - Вот,  собрались мы, друзья и родичи твои, с намереньем спасти тебя,
прелестная панна, - говорил, перемежая свою речь вздохами, молодой рыцарь,
- но,  знать, с помощью своей опоздали. Не нужна никому решимость наша, не
нужны отвага и  острые сабли -  ты в ином уже,  лучшем,  чем плачевная сия
юдоль, мире, при дворе у царицы небесной...
     - Сестра!  -  восклицал великан Юр и волосы на себе в горести рвал. -
Прости нам  прегрешения наши,  а  мы  за  каждую каплю  твоей  крови ведро
прольем вражьей.
     - Да поможет нам бог! - добавил Андрей.
     И оба мужа воздели к небесам руки, Заглоба же встал со скамьи, сделал
несколько шагов к своей лежанке,  пошатнулся как пьяный и пал перед святым
образом на колени.
     Минутою позже в замке, возвещая полдень, загудели колокола, звонившие
мрачно, как на похоронах.
     - Нет больше княжны, нету! - повторил Володы„вский. - Ангелы вознесли
ее на небо, нам в удел оставив печаль и слезы.
     Рыданья вырвались из груди Заглобы,  и он затрясся всем своим крупным
телом,  а три рыцаря продолжали сетовать на судьбу, и колокола вторили им,
не умолкая.
     Наконец Заглоба успокоился.  Казалось даже,  сломленный горем  старый
шляхтич задремал, стоя на коленях, но спустя несколько времени он поднялся
и  сел на лежанку,  только это был уже совсем другой человек:  с красными,
налитыми кровью глазами,  поникшей головой,  отвисшей до самого подбородка
нижней губою;  на  лице его отражалась беспомощность и  старческая немощь,
незаметная дотоле,  -  и вправду подумать можно было, что прежний Заглоба,
хвастун, весельчак и выдумщик, преставился, даровав свое обличье поникшему
под бременем лет и усталости старцу.
     Некоторое время спустя,  несмотря на  протесты караулившего у  дверей
слуги,  вошел Подбипятка,  и  вновь посыпались жалобы и сетованья.  Литвин
вспоминал  Разлоги  и  первую  свою  встречу  с  княжною,  вспоминал,  как
прелестна,  юна и мила она была;  наконец, припомнив, что есть человек, их
всех несчастней,  -  жених ее,  Ян Скшетуский,  - принялся спрашивать, что
знает о нем маленький рыцарь.
     - Скшетуский остался  у  князя  Корецкого в  Корце,  куда  приехал из
Киева, и лежит больной, в помраченье, ничего вокруг себя не видя, - сказал
Володы„вский.
     - А не поехать ли нам к нему? - спросил литвин.
     - Незачем нам туда ехать,  - ответил Володы„вский. - Княжеский лекарь
ручается за его выздоровленье;  при нем Суходольский - он хотя и полковник
князя Доминика,  но со Скшетуским в дружбе,  и старый наш Зацвилиховский -
оба  усердно о  нем пекутся.  Недостатку он  ни  в  чем не  знает,  а  что
пребывает в беспамятстве, оно ж для него лучше.
     - Господь всемогущий!  -  воскликнул литвин.  -  Неужто ваша  милость
своими глазами его видел?
     - Видел,  но не скажи мне,  что это он, я б его не узнал ни за что на
свете, настолько изнурен бедняга страданиями и болезнью.
     - А он тебя узнал?
     - Похоже,  узнал,  потому что, хоть и не сказал ни слова, улыбнулся и
головой кивнул, а мне такая жалость стеснила душу, что я дольше возле него
оставаться не смог. Князь Корецкий собирается в Збараж вести свои хоругви,
Зацвилиховский с  ним идти намерен,  и  Суходольский клянется,  что вскоре
прибудет,  хоть бы  и  получил от князя Доминика совсем иные распоряженья.
Они и Скшетуского с собой привезут, если его болезнь не переможет.
     - А откуда ваши милости узнали про смерть княжны Елены?  -  продолжал
расспросы пан Лонгинус и добавил,  указывая на князьев: - Не эти ли рыцари
привезли известье?
     - Нет.  Эти  рыцари сами  случайно услыхали обо  всем в  Корце,  куда
прибыли с подкреплением от виленского воеводы, и сюда последовали со мной,
поскольку нашему  князю  письма  от  воеводы должны были  передать.  Война
неминуема, от комиссии уже никакого проку не будет.
     - Это мы и  тут сидя знаем,  ты лучше скажи,  от кого о смерти княжны
услышал?
     - Мне  Зацвилиховский  сказал,  а  ему  сам  Скшетуский.  Пан  Ян  от
Хмельницкого получил разрешение в  Киеве княжну искать,  и  митрополит ему
обещался помочь. Искали больше по монастырям: все, кто из наших остались в
Киеве,  у монахов попрятались.  Думали,  что и Богун княжну в каком-нибудь
монастыре укрыл. Долго искали, не теряя надежды, хотя и знали, что чернь у
Миколы Доброго двенадцать девиц удушила дымом. Сам митрополит заверял, что
невесту Богуна никто не посмеет тронуть, да вышло иначе.
     - Значит, она была у Миколы Доброго все же?
     - То-то  и  оно.  Скшетуский  повстречал в  одном  монастыре  Иоахима
Ерлича, а поскольку всех расспрашивал о княжне, то и его спросил. Ерлич же
ему  и  скажи,  что всех,  какие были,  девиц казаки сразу увезли,  лишь у
Миколы Доброго осталось двенадцать,  да и тех потом в дыму удушили;  между
них  как  будто была  и  княжна Курцевич.  Скшетуский,  зная недобрый нрав
Ерлича,  который к  тому же  от вечного страху как бы тронулся слегка,  не
поверил и снова кинулся с расспросами в монастырь.  На беду, монашки - три
их  сестры были удушены в  той же келье -  фамилий не помнили,  но,  когда
Скшетуский  описал  им  княжну,  подтвердили,  что  была  такая.  Тогда-то
Скшетуский из Киева уехал и вскоре занемог.
     - Чудо, что еще жив остался.
     - И  умер бы беспременно,  если б  не тот старый казак,  что за ним в
плену в Сечи ходил и потом сюда приезжал с письмом,  а вернувшись,  княжну
помогал искать.  Он его и в Корец отвез, где с рук на руки Зацвилиховскому
отдал.
     - Поддержи его дух,  господи,  ему уже никогда не  найти утешенья,  -
промолвил пан Лонгинус.
     Володы„вский ни  слова более не проронил;  настало гробовое молчанье.
Князья,   подперев  руками  головы,   насупя  брови,   сидели  неподвижно,
Подбипятка  возвел  очи  к  небу,  а  Заглоба  упер  остекленевший взор  в
противоположную стену и, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.
     - Очнись,  сударь!  -  сказал  наконец Володы„вский,  тряхнув его  за
плечо.  -  О  чем  задумался?  Ничего  тебе  теперь уже  не  придумать,  и
хитростями твоими беде не помочь.
     - Знаю, - упавшим голосом ответил Заглоба, - одна у меня дума; стар я
стал и нечего мне на этом свете делать.


                                Глава XXI

     - Вообрази себе,  любезный друг,  -  говорил по прошествии нескольких
дней  Лонгину Володы„вский,  -  человек этот в  одночасье переменился так,
словно  на  двадцать  лет  стал  старше.  Какой  был  весельчак,  говорун,
затейщик,  -  самого Улисса превосходил хитроумьем!  -  а  нынче что?  Рта
лишний раз не откроет,  дремлет целыми днями, на старость сетует, а если и
скажет слово,  все равно как сквозь сон.  Знал я,  что любил он ее,  но не
предполагал, что так сильно.
     - Что ж тут удивительного?  -  отвечал,  вздыхая,  литвин. - Потому и
привязался крепко,  что ее  из рук Богуновых вырвал,  что ради нее столько
раз  опасностям подвергался,  в  тяжкие  переделки попадал.  Покуда  тлела
надежда,  то  и  мысль его не дремала,  всяческие изобретая затеи,  и  сам
твердо на ногах стоял,  а теперь и вправду:  что делать на свете одинокому
старику, которому сердцем не к кому прилепиться?
     - Я  уж и  пить с  ним пробовал в  надежде,  что он от вина воспрянет
духом,  -  все без толку! Пить пьет, но историй несусветных, как в прежние
времена,  не  рассказывает и  подвигами своими не  похваляется,  разве что
расчувствуется, а потом голову на брюхо и спать. Уж и не знаю, кто сильней
отчаивается - он или Скшетуский.
     - Жаль его невыразимо.  Что ни говори,  великий был рыцарь!  Пойдем к
нему,  пан Михал.  Ведь он привычку имел надо мной насмешничать и донимать
всячески.  Может,  и сейчас придет охота?  Господи,  как же меняются люди!
Такой веселый был человек!
     - Пошли,  -  сказал Володы„вский.  -  Поздновато,  правда,  но ему по
вечерам тяжелей всего: целый день продремлет, а ночью уснуть не может.
     Продолжая беседовать,  друзья отправились на квартиру к Заглобе;  тот
сидел у  раскрытого окна,  подперев голову рукою.  Час был уже поздний,  в
замке   остановилось  всякое   движенье,   только  дозорные  перекликались
протяжными голосами,  а  в густом кустарнике,  отделяющем замок от города,
соловьи исступленно выводили свои ночные трели, свистя, булькая и щелкая с
такой  силой,  с  каковой обрушивается на  землю  весенний ливень.  Сквозь
распахнутое окно  струился теплый майский воздух,  лунный свет ярко озарял
скорбное лицо и склоненную на грудь лысую голову Заглобы.
     - Добрый вечер, ваша милость, - приветствовали его рыцари.
     - Добрый вечер, - ответил Заглоба.
     - О чем,  сударь,  размечтался пред окошком,  вместо того чтобы спать
ложиться? - спросил Володы„вский.
     Заглоба вздохнул.
     - Не до сна мне, - проговорил он едва слышно. - Год назад, ровно год,
мы с  нею от Богуна бежали,  и над Кагамлыком точно так же для нас щелкали
пташки, а теперь где она?
     - Такова, знать, была божья воля, - сказал Володы„вский.
     - Чтоб я  слезы в  тоске проливал!  Нету мне ни в  чем утешения,  пан
Михал!
     Настало молчание,  только все  звонче разливались за  окном  соловьи:
казалось, светлая ночь наполнена их щелканьем.
     - О боже, боже, - вздохнул Заглоба, - в точности как на Кагамлыке!
     Пан Лонгинус смахнул слезу с льняных усов, а маленький рыцарь немного
погодя промолвил:
     - Знаешь что,  сударь?  Печаль печалью,  а выпей-ка ты с нами медку -
нет от тоски целительнее лекарства.  А за чаркой, даст бог, лучшие времена
придут на память.
     - Что ж, выпьем, - безропотно согласился Заглоба.
     Володы„вский приказал челядинцу принести огня и  жбан меду,  а  когда
все уселись, спросил, понимая, что лишь воспоминания могут отвлечь Заглобу
от горьких мыслей:
     - Стало быть,  уже год,  как вы  с  покойницей из  Разлогов от Богуна
бежали?
     - В  мае это было,  в мае,  -  ответил Заглоба.  -  Мы через Кагамлык
переправились, хотели в Золотоношу попасть. Ох, тяжко на свете жить!
     - И она переодета была?
     - Да,  казачком.  Волосы мне пришлось бедняжке отрезать,  чтоб ее  не
узнали. Помню даже, в каком месте я их под деревом зарыл вместе с саблей.
     - Прелестная была панна! - вставил со вздохом Лонгинус.
     - Я ж вам говорю, что с первого дня ее полюбил, словно сам воспитывал
с малолетства.  А она все рученьки складывала да благодарила за спасение и
заботу!  Лучше  б  мне  от  казацкой  сабли  пасть,  нежели  нынешнего дня
дождаться! Зачем теперь жить на свете?
     Никто ему  не  ответил;  молча пили три  рыцаря мед,  перемешанный со
слезами.
     - Думал,  подле них в покое до старости доживу, а тут... - начал было
опять Заглоба и бессильно уронил руки.  -  Нечего мне больше ждать,  разве
что смерть принесет утешенье.
     Не успел Заглоба докончить,  как в сенях поднялся шум: кто-то пытался
войти,   а  челядинец  не  пускал;   началась  громкая  перебранка.  Вдруг
Володы„вскому послышался знакомый голос, и он крикнул челядинцу, чтобы тот
впустил пришедшего.
     Дверь приотворилась,  и  в щели появилась щекастая румяная физиономия
Редзяна, который, обведя взглядом сидящих за столом, поклонился и сказал:
     - Слава Иисусу Христу!
     - Во веки веков, - ответил Володы„вский. - Это Редзян.
     - Я самый,  -  молвил парень,  - кланяюсь вашим милостям низко. А где
мой хозяин?
     - Твой хозяин в Корце, он болен.
     - О господи! Да что вы такое говорите, сударь! Не дай бог, опасно?
     - Был опасно, а теперь поправляется. Лекарь обещает выздоровленье.
     - А я хозяину весточку о княжне привез.
     Маленький рыцарь печально покачал головою.
     - Напрасно ты  спешил,  пан Скшетуский уже знает об ее смерти,  и  мы
здесь оплакиваем бедняжку горючими слезами.
     У Редзяна глаза на лоб полезли.
     - Батюшки-светы! Что я слышу? Неужто барышня померла?
     - Не померла, а в Киеве разбойниками убита.
     - В каком еще Киеве? Что ваша милость городит?
     - Как в каком Киеве? Ты что, не слыхивал про Киев?
     - Господи Иисусе!  Ваша  милость шутит,  верно?  Откуда ей  взяться в
Киеве,  когда она неподалеку от Рашкова укрыта,  в  яру над Валадынкой?  И
ведьме  приказано,  чтоб  до  приезда Богуна ни  на  шаг  ее  от  себя  не
отпускала. Ей-богу, так и ума недолго решиться!
     - Какой еще ведьме? Ты что плетешь?
     - А Горпыне!.. Я эту сучку хорошо знаю!
     Заглоба вдруг вскочил и  стал  размахивать руками,  точно утопающий в
отчаянной попытке найти спасенье.
     - Помолчи ради всего святого,  сударь,  - оборвал он Володы„вского. -
Позволь, черт возьми, и мне слово вставить!
     Заглоба побледнел,  лысина его оросилась потом -  присутствующим даже
стало за  него страшно,  но  старый шляхтич,  одним махом перескочив через
скамью, схватил Редзяна за плечи и спросил хрипло:
     - Кто тебе сказал, что она... возле Рашкова укрыта?
     - Кто мог сказать? Богун!
     - Ты что,  брат,  спятил?!  - рявкнул Заглоба и стал трясти парня как
грушу. - Какой Богун!
     - Господи помилуй!  - завопил Редзян. - Зачем же трясти так? Пустите,
ваша милость,  дайте с мыслями собраться...  Последние вытрясете мозги,  у
меня и так все в башке перемешалось... Какой, говорите, Богун? Неужто ваша
милость его не знает?
     - Говори,  не  то ножом пырну!  -  взревел Заглоба.  -  Где ты Богуна
видел?
     - Во  Влодаве!..   Чего  вы  от  меня,  судари,  хотите?  -  закричал
перепуганный парнишка. - Кто я, по-вашему? Разбойник с большой дороги?
     Заглоба,  казалось, вот-вот лишится чувств; не в силах перевести дух,
он  п