кого.
     - Видал, как дивятся, - словно обращаясь к кому-то четвертому, сказал
гетман.  - Ладно, припомню тебе, что мне в Чигирине рассказали, когда мы с
Базавлука туда пришли с  Тугай-беем.  Расспрашиваю я  всех о недруге своем
Чаплинском,  которого найти не  сумел,  а  мне и  говорят,  как ты  с  ним
обошелся после первой нашей встречи:  мол,  одной рукой за чуприну, другой
за шаровары схватил да дверь им вышиб,  -  ха!  -  и  морду в кровь разбил
собаке!
     - Верно, так я и сделал, - ответил Скшетуский.
     - Ой, хорошо сделал, славно придумал! Я еще до него доберусь, иначе к
чему комиссии да переговоры?  Непременно доберусь и по-своему позабавлюсь,
однако же и ты его хорошо отделал.
     Затем, оборотившись к Киселю, гетман стал наново повторять рассказ:
     - За чуприну его уцепил да за портки, слышь-ка, поднял, как слизняка,
двери вышиб и на двор...
     И  расхохотался так,  что  загудело в  светелке и  эхо  докатилось до
соседней комнаты.
     - Прикажи  подать  меду,  любезный пан  воевода,  надобно  выпить  за
здоровье этого рыцаря, моего друга.
     Кисель  приоткрыл дверь  и  крикнул слугу,  который тотчас принес три
кубка гущинского меда.
     Гетман чокнулся с  воеводой и со Скшетуским,  выпил -  хмель,  видно,
сразу  бросился  ему  в  голову,  лицо  засмеялось и  душа  развеселилась;
обратившись к поручику, он крикнул:
     - Проси, чего хочешь!
     Румянец выступил на  бледных щеках Скшетуского,  на минуту воцарилось
молчанье.
     - Не бойся,  -  сказал Хмельницкий.  -  Слово -  олово:  проси,  чего
хочешь, только Киселевых дел не касайся.
     Хмельницкий, даже нетрезвый, оставался себе верен.
     - Коли  мне  позволено расположением твоим воспользоваться,  любезный
гетман,  я  потребую от тебя правого суда.  Один из твоих полковников меня
обидел...
     - Шею емуї уїрїiїзїаїтїи! - гневно перебил рыцаря Хмельницкий.
     - Не о том речь: вели только ему принять мой вызов.
     - Шею емуї уїрїiїзїаїтїи! - повторил гетман. - Кто таков?
     - Богун.
     Хмельницкий заморгал глазами, потом хлопнул себя по лбу.
     - Богун?  -  переспросил  он.  -  Богун  убит.  Мїеїнїiї  кїоїрїоїлїь
пїиїсїаїв, что он в поединке зарублен.
     Скшетуский остолбенел. Заглоба говорил правду!
     - А что тебе Богун сделал? - спросил Хмельницкий.
     Щеки поручика вспыхнули еще  ярче.  Он  не  мог решиться рассказать о
княжне  полупьяному  гетману,   боясь   услышать  от   него   какое-нибудь
непростительное оскорбленье.
     Его выручил Кисель.
     - Это  дело  серьезное,  -  молвил  он,  -  мне  рассказывал каштелян
Бжозовский. Богун у этого рыцаря невесту умыкнул и неведомо где спрятал.
     - Так ищи ее, - сказал Хмельницкий.
     - Я искал на Днестре,  где она укрыта,  но не смог найти. Говорят, он
ее  в  Киев хотел отправить и  сам туда собирался,  чтобы там обвенчаться.
Дозволь же мне,  любезный гетман, в Киев за ней поехать, ни о чем не прошу
больше.
     - Ты мой друг,  ты Чаплинского поколотил...  Можешь ехать и искать ее
везде,  где пожелаешь,  -  я тебе разрешаю,  и тому, у кого она пребывает,
передашь мой приказ отдать ее в твои руки, а еще пернач получишь на проезд
и письмо к митрополиту, чтоб по монастырям у монахинь искать позволил. Мое
слово - олово!
     Сказавши так,  гетман  крикнул в  дверь,  чтоб  Выговский шел  писать
письмо и приказ составил,  а Чарноту, хотя был пятый час ночи, отправил за
печатью.  Дедяла принес пернач, а Донцу было велено взять две сотни конных
и  проводить Скшетуского до Киева и  далее,  до первых польских сторожевых
постов.
     На следующий день Скшетуский покинул Переяслав.


                                Глава XIX

     Если Заглоба томился в Збараже, то не менее его томился Володы„вский,
истосковавшись без ратных трудов и  приключений.  От  времени до  времени,
правда,  выходили  из  Збаража  хоругви  для  усмирения  разбойных  ватаг,
проливавших кровь и  сжигавших села на  берегах Збруча,  но  то была малая
война  -  одни  только стычки -  хотя  оттого,  что  зима  стояла долгая и
морозная,   весьма  обременительная,  требующая  многих  усилий,  а  славы
приносящая мало.  Поэтому пан Михал каждый божий день приставал к Заглобе,
уговаривая идти на  выручку Скшетускому,  от  которого давно уже  не  было
никаких известий.
     - Верно, он там в какую-нибудь передрягу попал, а то и голову сложил,
- говорил Володы„вский. - Непременно надо нам ехать. Погибать, так вместе.
     Заглоба особенно  не  противился,  поскольку - как утверждал - вконец
замшавел в Збараже и сам диву давался, как еще не оброс паутиной, однако с
отъездом  медлил,  рассчитывая  вот-вот  получить  от  Скшетуского хотя бы
записку.
     - Пан Ян  у  нас не  только отважен,  но и  смекалист,  -  отвечал он
Володы„вскому на его настоянья, - обождем еще несколько дней, вдруг придет
письмо и окажется, что в экспедиции нет нужды?
     Володы„вский,  признавая справедливость этого  аргумента,  вооружался
терпением,  хотя время все  медленнее для него тянулось.  В  конце декабря
ударили такие морозы,  что даже разбои прекратились.  В окрестностях стало
спокойно.  Единственным  развлечением  сделалось  обсуждение  общественных
новостей, как из рога изобилия сыпавшихся на серые збаражские стены.
     Толковали о  коронации и  о  сейме и  о том,  получит ли булаву князь
Иеремия,  имевший на  то  больше оснований,  чем  любой другой полководец.
Возмущались теми, кто утверждал, что благодаря возобновлению переговоров с
Хмельницким один лишь Кисель будет возвышен.  Володы„вский по этому поводу
несколько раз дрался на поединках,  а  Заглоба напивался пьян -  появилась
опасность,  что  он  совсем сопьется,  поскольку не  только с  офицерами и
шляхтой водил компанию,  но и не гнушался гулять у мещан на крестинах,  на
свадьбах -  особенно пришлись ему  по  вкусу  их  меды,  которыми славился
Збараж.
     Володы„вский всячески ему за это выговаривал, внушая, что не пристало
шляхтичу  якшаться  с  особами  низкого  рода,  ибо  тем  самым  умаляется
достоинство всего сословия,  но  Заглоба отвечал,  что  тому виной законы,
дозволяющие мещанам скоропалительно богатеть и  такие  наживать состояния,
какими  достойна  владеть  только  шляхта;   он  пророчил,  что  наделение
простолюдинов чересчур большими правами к добру не приведет,  но от своего
не отступался.  И трудно было его за то винить в унылую зимнюю пору, когда
всяк терзался неуверенностью, скукой и ожиданьем.
     Мало-помалу,  однако,  все  больше  княжьих  хоругвей  стягивалось  к
Збаражу, что предвещало по весне начало военных действий. У многих на душе
повеселело.  Среди  прочих  приехал  пан  Подбипятка с  гусарской хоругвью
Скшетуского. Он привез известия о немилости, в каковой пребывает при дворе
князь, о смерти Януша Тышкевича, киевского воеводы, на место которого - по
всеобщему мнению -  будет назначен Кисель,  и,  наконец, о тяжкой болезни,
приковавшей к  постели в  Кракове коронного стражника Лаща.  Что  касалось
войны,  пан Лонгинус слыхал от самого князя,  будто возобновится она разве
что  в  случае  крайних  обстоятельств,  ибо  комиссары отправлены были  к
казакам с наказом идти на всяческие уступки.  Рассказ Подбипятки соратники
Вишневецкого встретили с возмущеньем,  а Заглоба предложил отправить в суд
протест и основать конфедерацию,  поскольку,  заявил, не хочет видеть, как
пропадают плоды его трудов под Староконстантиновом.
     Так,  за обсуждением новостей, в тревогах и сомненьях, прошли февраль
и половина марта, а от Скшетуского по-прежнему не было ни слуху ни духу.
     Тем упорнее стал Володы„вский настаивать на отъезде.
     - Не княжну теперь,  -  говорил он,  -  а  Скшетуского искать настало
время.
     Время,  однако,  показало, что Заглоба был прав, откладывая отъезд со
дня на день: под конец марта с письмом, адресованным Володы„вскому, прибыл
из  Киева  казак  Захар.  Пан  Михал  тотчас вызвал к  себе  Заглобу;  они
заперлись с посланцем в отдельной комнате,  и Володы„вский, сломав печать,
прочитал нижеследующее:
     - "По  всему Днестру,  до  Ягорлыка пройдя,  не  обнаружил я  никаких
следов.  Полагая, что княжна спрятана в Киеве, присоединился к комиссарам,
с которыми проследовал до Переяслава.  Оттуда, получив нежданно позволение
Хмельницкого,   прибыл  в  Киев  и  ищу  ее  везде  и  всюду,  в  чем  мне
споспешествует сам митрополит. Наших здесь не счесть - у мещан хоронятся и
в монастырях, однако, опасаясь черни, знаков о себе не подают, чрезвычайно
тем  поиски затрудняя.  Господь меня на  всем пути направлял и  не  только
охранил,  но и расположил ко мне Хмельницкого,  посему,  смею надеяться, и
впредь помогать будет  и  милостью своей не  оставит.  Ксендза Муховецкого
нижайше прошу отслужить молебен, и вы за меня помолитесь. Скшетуский".
     - Слава господу-вседержителю! - воскликнул Володы„вский.
     - Тут еще post scriptum,  -  заметил Заглоба,  заглядывая через плечо
друга.
     - И  верно!  -  сказал  маленький рыцарь  и  стал  читать  дальше:  -
"Податель сего письма, есаул миргородского куреня, сердечно обо мне пекся,
когда я в Сечи пребывал в плену, и ныне в Киеве помогал всемерно, и письмо
доставить взялся,  не убоявшись риска;  будь любезен,  Михал,  позаботься,
дабы он ни в чем не нуждался".
     - Ну,  хоть один порядочный казак нашелся!  - сказал Заглоба, подавая
Захару руку.
     Старик пожал ее без тени подобострастия.
     - Получишь вознагражденье! - добавил маленький рыцарь.
     - Вїiїнї сїоїкїiїл,  - ответил казак, - яї йїоїгїої лїюїбїлїю, яї нїе
дїлїяї гїрїоїшїеїйї тїуїтїкїиї пїрїиїйїшїоїв.
     - И гордости,  гляжу,  тебе не занимать,  многим бы шляхтичам не грех
поучиться,  -  продолжал Заглоба.  - Не все среди вас скоты, не все! Ну да
ладно, суть не в этом! Стало быть, в Киеве пан Скшетуский?
     - Точно так.
     - А в безопасности? Я слыхал, чернь там крепко озорничает.
     - Он у Донца  живет,  у  полковника.  Ничего  ему  не  случится:  сам
бїаїтїьїкїої Хмельницкий Донцу под страхом смерти приказал его беречь пуще
глаза.
     - Чудеса в решете! С чего это Хмельницкий так возлюбил нашего друга?
     - Он его давно любит.
     - А сказывал тебе пан Скшетуский, что он в Киеве ищет?
     - Ясное дело,  он же знает,  что я  ему друг!  Мы и  вместе с ним,  и
поврозь искали, как не сказать было?
     - Однако же не нашли по сю пору?
     - Не  нашли.  Лїяїхїiївї  там  еще тьма,  и все прячутся,  а друг про
дружку никто ничего не  знает  -  отыщи  попробуй.  Вы  слыхали,  что  там
зверствует  черный  люд,  а  я своими глазами видел:  не толької лїяїхїiїв
режут,  но и тех,  что их укрывают,  даже черниц и  монахов.  В  монастыре
Миколы Доброго двенадцать полячек было,  так их вместе с черницами в келье
удушили дымом;  каждый второй день кликнут клич на улице и  бегут  искать,
изловят и в Днепр. Ой! Скольких уже поутопили...
     - Так, может, и ее убили?
     - Может, и убили.
     - Нет,  нет!  -  перебил его  Володы„вский.  -  Ежели  Богун ее  туда
отправил, значит, приискал безопасное место.
     - Где, как не в монастыре, безопасней, а и там находят.
     - Уф! - воскликнул Заглоба. - Думаешь, она могла погибнуть?
     - Не знаю.
     - Видно,  Скшетуский все же не теряет надежды, - продолжал Заглоба. -
Господь тяжкие ему послал испытанья,  но когда-нибудь и утешить должен.  А
ты сам давно из Киева?
     - Ой,  давно,  пїаїнїе.  Я  ушел,  когда  комиссары  через Киев ехали
обратно.  Бїаїгїаїцїьїкїої лїяїхїiївї  с  ними  бежать  хотело  и  бежали,
нїеїсїщїаїсїнїi,   кто   как  мог,  по  снегу,  по  бездорожью,  лесом,  к
Белогрудке,  а казаки за ними,  кого ни догонят, всех убивали. Бїаїгїаїтїо
вїтїеїкїлїо,  бїаїгїаїтїої  зїаїбїиїлїи,  а иных пан Кисель выкупил,  пока
имелї гїрїоїшїi.
     - О, собачьи души! Выходит, ты с комиссарами ехал?
     - С комиссарами до Гущи, потом до Острога. А дальше уж сам шел.
     - Пану Скшетускому ты давно знаком, значит?
     - В Сечи повстречались; он раненый лежал, а я за ним ходил и полюбил,
какї дїиїтїиїнїуї рїiїдїнїуїю.  Стар я, некого мне любить больше.
     Заглоба крикнул слугу и  велел подать меду и  мясного.  Сели ужинать.
Захар с  дороги был утомлен и  голоден и поел с охотой,  потом выпил меду,
омочив в темной влаге седые усы, и молвил, причмокнув:
     - Добрый мед.
     - Получше,  чем кровь, которую вы пьете, - сказал Заглоба. - Впрочем,
полагаю, тебе, как человеку честному и Скшетускому преданному, к смутьянам
нечего возвращаться. Оставайся с нами! Здесь тебе хорошо будет.
     Захар поднял голову.
     - Яї пїиїсїьїмїої вїiїдїдїаївї и пойду,  казаку середь казаков место,
негоже мне с ляхами брататься.
     - И бить нас будешь?
     - А  буду.  Я  сечевой казак.  Мыї бїаїтїьїкїаї Хмельницкого гетманом
выбрали, а теперь король ему прислал булаву и знамя.
     - Вот тебе,  пан Михал!  -  сказал Заглоба. - Говорил я, протестовать
нужно?
     - А из какого ты куреня?
     - Из миргородского, только его уже нету.
     - А что с ним сталось?
     - Гусары Чарнецкого под  Желтыми  Водами  в  прах  разбили.  Кто  жив
остался,  теперь у Донца,  и я с ними. Чарнецкий добрыйї жїоїлїнїiїр, он у
нас в плену, за него комиссары просили.
     - И у нас ваши пленные есть.
     - Так оно и должно быть.  В Киеве говорили,  первейший наш молодец  у
лїяїхїiївї в неволе, хотя иные сказывают, он погибнул.
     - Кто таков?
     - Ой, лихой атаман: Богун.
     - Богун в поединке зарублен насмерть.
     - Кто ж его зарубил?
     - Вон тот рыцарь, - ответил Заглоба, указывая на Володы„вского.
     У Захара,  который в ту минуту допивал уже вторую кварту меду,  глаза
на  лоб полезли и  лицо побагровело;  наконец он  прыснул,  пустив из носу
фонтан, и переспросил, давясь от смеха:
     - Этотї лїиїцїаїрї Богуна убил?
     - Тысяча чертей!  -  вскричал, насупя бровь, Володы„вский. - Посланец
сей чересчур много себе дозволяет.
     - Не сердись,  пан Михал,  -  вмешался Заглоба. - Человек он, видать,
честный,  а что обходительности не научен,  так на то и казак. И опять же:
для  вашей  милости это  честь  большая -  кто  еще  при  такой неказистой
наружности столько великих побед одержал в жизни? Сложенья ты хилого, зато
духом крепок. Я сам... Помнишь, как после поединка таращился на тебя, хотя
собственными глазами  от  начала  до  конца  весь  бой  видел?  Верить  не
хотелось, что этакий фертик...
     - Довольно, может? - буркнул Володы„вский.
     - Не я  твой родитель,  понапрасну ты на меня злишься.  Изволь знать:
мне бы хотелось,  чтобы у  меня такой сын был;  дашь согласие,  усыновлю и
отпишу все,  чем владею! Гордиться нужно, великий дух в малом теле имея...
И князь не много тебя осанистей, а сам Александр Македонский едва ли ему в
оруженосцы годится.
     - Другое меня печалит,  - сказал, смягчившись, Володы„вский, - ничего
обнадеживающего из письма Скшетуского мы не узнали.  Что сам он на Днестре
головы не сложил,  это слава богу,  но княжны-то до сих пор не нашел и кто
поручится, найдет ли?
     - Что правда,  то  правда!  Но  коли господь нашими стараньями его от
Богуна избавил и  премногих опасностей и ловушек помог избежать,  да еще в
очерствелое сердце Хмельницкого заронил искру  странного чувства к  нашему
другу,  то не для того,  верно,  чтобы он от тоски и страданий, как свеча,
истаял.  Ежели ты,  пан Михал,  руки провидения во всем этом не видишь, ум
твой  тупее сабли;  впрочем,  справедливо считается,  что  нельзя обладать
всеми достоинствами сразу.
     - Я лишь одно вижу,  - ответил, гневно шевеля усиками Володы„вский, -
нам  с  тобою там нечего делать,  остается здесь сидеть,  покуда совсем не
заплесневеем.
     - Скорее уж мне плесневеть,  поскольку я тебя много старше;  известно
ведь -  и  репа мякнет,  и  сало от старости горкнет.  Возблагодарим лучше
господа за то,  что всем нашим бедам счастливый конец обещан.  Немало я за
княжну истерзался,  ей-ей,  куда больше,  чем ты,  и  Скшетуского немногим
менее; она мне как дочь все равно, я и родную бы не любил сильнее. Говорят
даже,  она  вылитый мой  портрет,  но  и  без  того я  к  ней всем сердцем
привязан, и не видать бы тебе меня веселым и спокойным, не верь я в скорое
окончание ее злоключений.  Завтра же epitalamium* сочинять начну,  я  ведь
прекрасно вирши  слагаю,  только в  последнее время  Аполлону изменил ради
Марса.
     _______________
          * эпиталаму (лат.).

     - Что сейчас говорить о  Марсе!  -  ответил Володы„вский.  -  Черт бы
побрал этого изменника Киселя с  комиссарами и  с  их переговорами вместе!
Весной как пить дать заключат мир.  Подбипятка со  слов князя то  же самое
утверждает.
     - Подбипятка столько же смыслит в  политике,  сколько  я  в  сапожном
ремесле.  Он при дворе,  кроме красотки своей,  ничего не видел, ни на шаг
небось не отходил от юбки.  Даст бог,  кто-нибудь уведет ее у него  из-под
носу;  впрочем,  довольно  об  этом.  Кисель  изменник,  не спорю,  в Речи
Посполитой всяк это знает,  а вот насчет переговоров,  думается  мне,  еще
бабушка надвое ворожила.
     Тут Заглоба обратился к казаку:
     - А у вас, Захар, что говорят: войны ждать или мира?
     - До  первой травы тихо  будет,  а  весной либо  нам  погибель,  либо
лїяїхїiївїчїиїкїаїм.
     - Радуйся,  пан Михал,  я тоже слыхал,  будто чернь везде готовится к
войне.
     - Бїуїдїеї  тїаїкїаї вїiїйїнїа,  яїкїої…ї нїеї бїуївїаїлїо,  - сказал
Захар.  - У нас говорят,  и султан подойдет турецкий,  и хан приведет  все
орды,  а друг наш Тугай-бей и вовсе домой не ушел,  а становище неподалеку
раскинул.
     - Радуйся,   пан  Михал,  -  повторил  Заглоба.  -  И  новому  королю
напророчили,  что  все  его  правление пройдет в  войнах,  а  уж  простому
человеку,  похоже,  тем  более  долго  не  прятать сабли в  ножны.  Успеем
истрепаться в боях,  как метла в руках хорошей хозяйки,  -  такова уж наша
солдатская доля.  А  дойдет дело до  схватки,  постарайся ко  мне  поближе
держаться:  великолепную увидишь картину -  будешь  знать,  как  в  старые
добрые времена бились. Мой бог! Не те нынче люди, что были прежде, и ты не
такой, пан Михал, хоть и грозен в бою и Богуна зарубил насмерть.
     - Сїпїрїаївїеїдїлїиївїої кїаїжїеїтїе,  пїаїнїе, - сказал Захар. - Нїе
тїiї…ї тїеїпїеїрї лїюїдїе,  щїої бїуївїаїлїи...
     Потом поглядел на Володы„вского и прибавил, покачав головой:
     - Аїлїеї щїоїбї цїеїйї лїиїцїаїрї Бїоїгїуїнїаї уїбїиїв,  нїо,  нїо!..


                                 Глава XX

     Старый Захар,  отдохнув несколько дней,  уехал обратно в Киев,  а тем
временем  пришло  известие,  что комиссары воротились без особых надежд на
сохранение мира, хуже того - в полном смятенье. Им удалось лишь выговорить
armisticium*  до русского троицына дня,  после чего предполагалось собрать
новую комиссию с полномочиями для ведения переговоров. Однако требования и
условия Хмельницкого были столь непомерны,  что никто не верил,  дабы Речь
Посполитая могла на них согласиться.  Поэтому обе стороны  с  поспешностью
начали вооружаться.  Хмельницкий слал посла за послом к хану, призывая его
со всеми силами себе на подмогу;  отправлял он гонцов  и  в  Стамбул,  где
давно  уже пребывал королевский посланник Бечинский;  в Речи Посполитой со
дня на день ожидали призыва в ополченье.  Пришли вести о назначении  новых
полководцев:  подчашего  Остророга,  Ланцкоронского  и Фирлея.  Иеремия же
Вишневецкий от военных дел был полностью отстранен  -  теперь  он  лишь  с
собственными  силами  мог защищать отчизну.  Не только княжеские солдаты и
русская шляхта,  но даже сторонники бывших  региментариев  возмущены  были
таким решением и немилостью,  оказанной князю,  справедливо рассуждая, что
если стоило пожертвовать Вишневецким из политических соображений, пока еще
теплилась надежда на заключение мира, то устранение его в канун войны было
непростительной,  величайшей ошибкой,  поскольку  князь  один  не  уступал
Х