,  и  вошли довольно независимо,
особенно старший,  атаман Сухорука,  гордый корсунским разгромом и  свежим
своим  полковничьим званием.  Однако  стоило им  увидеть лицо  князя,  как
охватил их тотчас страх столь великий,  что,  павши ко княжеским ногам, не
смели посланцы и слова молвить.
     Князь,  сидевший в окружении первейшего рыцарства, велел им подняться
и спросил, с чем прибыли.
     - С письмом от гетмана, - ответил Сухорука.
     Князь  пристально поглядел на  казака и  спокойно сказал,  нажимая на
каждое слово:
     - От вора, сквернавца и разбойника, не от гетмана!
     Запорожцы побледнели,  а вернее сказать,  посинели и,  свесив головы,
молча топтались у дверей.
     Князь велел пану Маскевичу взять от них послание и прочесть.
     Письмо было смиренное.  В Хмельницком хоть и после Корсуня, но лисица
взяла верх надо львом,  а змея над орлом, так как он не забывал, что пишет
к  Вишневецкому*.  То ли он заискивал,  чтобы сбить с  толку и  тем вернее
укусить,  но  заискивал он  явно.  Он  писал,  что  все случилось по  вине
Чаплинского,  что гетманам просто приключилась превратность фортуны и  что
этому не он,  не Хмельницкий,  причиной, но злая доля и утеснения, каковые
на  Украйне казаки терпят.  Однако ж  князя он  просит,  чтобы тот этим не
огорчался,  а  соблаговолил ему  простить,  за  что он  навсегда останется
покорным  и  смиренным княжеским слугою,  а  чтобы  княжескую милость  для
посланцев своих  обрести и  от  ярости  княжеского гнева  их  уберечь,  он
сообщил,  что  товарища гусарского,  пана  Скшетуского,  каковой  на  Сечи
схвачен, отпускает целым и невредимым.
     _______________
          * Самоил Величко,  с,  79.  Писал Хмельницкий к князю: "...чтобы
     тогда   за   то,   что  с  гетманами  коронными  сталось,  он,  князь
     Вишневецкий,  не  обижался  и  гнева  своего  к  нему,  Хмельницкому,
     простирать не изволил". (Примеч. автора.)

     Тут следовали жалобы на строптивость пана Скшетуского, ибо тот письмо
от  Хмельницкого ко  князю взять не пожелал,  чем достоинство гетманское и
всего  Войска  Запорожского весьма  не  уважил.  Этой-то  именно гордыне и
небрежению,   каковые  постоянно  терпели  казаки  от  ляхов,   приписывал
Хмельницкий все,  что  случилось,  начиная от  Желтых Вод  и  до  Корсуня.
Завершалось письмо уверениями в сожалении,  в верности Речи Посполитой,  а
также обещаниями оставаться послушным слугою, княжеской воле покорным.
     Слушая послание, сами посланники удивлялись, ибо, что стоит в письме,
не знали,  полагая, что скорее всего - оскорбления и дерзкие выпады, но не
просьбы. Им было ясно, что Хмельницкий не желал ставить все на карту, имея
противником столь прославленного воителя,  и,  вместо того  чтобы пойти на
него со  всеми своими силами,  медлил,  так  как  князя боялся;  смирением
сбивал  с  толку,  ожидая,  как  видно,  что  княжеские силы  в  походах и
многочисленных стычках  с  отдельными шайками поредеют.  Посланники посему
присмирели еще  больше  и  во  время  чтения внимательно следили за  лицом
Иеремии -  не угадают ли,  часом, смерти своей. И хотя, едучи сюда, были к
ней готовы,  сейчас охватил их страх. А князь слушал спокойно, лишь иногда
веки опуская на очи,  словно бы желая скрыть таившиеся во взгляде громы, и
было яснее ясного,  что обуздывает он в  себе страшный гнев.  Когда письмо
было  дочитано,   он  не  обмолвился  с  посланцами  ни  словом,  а  велел
Володы„вскому увести их вон и содержать под стражей, сам же, обратившись к
полковникам, сказал следующее:
     - Велика хитрость сего неприятеля, ибо или хочет он этим письмом меня
усыпить,  чтобы на  усыпленного напасть,  или же  в  глубь Речи Посполитой
задумал податься,  где заключит договор,  прощение от  медлящих сословий и
короля получит,  а сам таким образом окажется в безопасности, ведь, захоти
я  его потом воевать,  тогда бы уже не он,  но я  поступал бы вопреки воле
Речи Посполитой и почтен был бы мятежником.
     Вурцель прямо за голову схватился.
     - O vulpes astuta!*
     _______________
          * О, хитрая лиса! (лат.).

     - Что  же  в  таком случае советуете делать,  милостивые государи?  -
сказал князь. - Говорите смело, а я вам потом свою волю объявлю.
     Старый   Зацвилиховский,   который   давно   уже,   оставив  Чигирин,
присоединился к князю, сказал:
     - Пускай же все совершится по воле вашего княжеского сиятельства,  но
если позволительно мне  дать совет,  то  скажу я,  что  с  присущей вашему
княжескому сиятельству прозорливостью намерения Хмельницкого ты  разгадал,
ибо они именно такие,  а не другие; посему полагаю я, что, не приняв этого
письма во внимание,  но обезопасив сперва княгиню-госпожу, следует идти за
Днепр и начинать войну,  прежде чем Хмельницкий успеет какие бы то ни было
договоры заключить.  Позор оно и  бесчестие для Речи Посполитой -  таковые
insulta*  оставлять  безнаказанными.   К  сему,   -  тут  он  обратился  к
полковникам, - хочу узнать и ваши мнения, свое безошибочным не полагая.
     _______________
          * оскорбления (лат.).

     Стражник обозный, пан Александр Замойский, лязгнул саблей.
     - Ваша   милость  хорунжий,   senectus*  вашими   устами   говорит  и
sapientia**.  Башку надо оторвать этой гидре, пока она не разрослась и нас
первая не пожрала.
     _______________
          * старость (лат.).
          ** мудрость (лат.).

     - Аминь! - сказал ксендз Муховецкий.
     Остальные полковники предпочли не высказываться,  но стали по примеру
пана стражника и лязгать саблями, и сопеть, и зубами скрежетать, а Вурцель
взял слово и сказал следующее:
     - Ваша  светлость  князь!  Оскорбление  оно  даже  вашему  княжескому
сиятельству,  что  означенный  вор  писать к вашему княжескому сиятельству
дерзнул,  ибо только кошевой атаман уполномочен олицетворять в своей особе
прееминенцию  от Речи Посполитой,  законную и признанную,  и даже куренные
присвоить себе право на это не могут.  Но он же  есть  гетман  самозваный,
который  не  иначе  как  только  разбойником  почтен  быть может,  что пан
Скшетуский похвально учел, когда писем его к вашему княжескому сиятельству
брать не пожелал.
     - Так  и  я  думаю,  -  сказал  князь.  -  А  поскольку самого его  я
достигнуть не могу, посему он в особах своих посланцев наказан будет.
     Сказав это, князь обратился к полковнику татарской хоругви:
     - Ваша   милость  Вершулл,   вели  же   своим  татарам  казаков  этих
обезглавить,  а для верховода кол выстругать и без промедления на кол этот
его посадить.
     Вершулл склонил свою  рыжую  точно  огонь голову и  вышел,  а  ксендз
Муховецкий, князя обычно сдерживающий, сложил, словно бы для молитвы, руки
и в глаза ему умоляюще воззрился, пытаясь углядеть в них милосердие.
     - Знаю я, ксендз, о чем ты печешься, - сказал князь-воевода, - но так
оно  должно быть.  Сие  необходимо ввиду жестокостей,  которые они  там за
Днепром  совершают,   и  ради  достоинства  нашего,   и  ради  блага  Речи
Посполитой.  Нужно,  чтоб доведено было,  что есть кто-то, кто еще главаря
этого не  страшится и  трактует его как разбойника,  который хотя и  пишет
смиренно,  но поступает предерзко,  а на Украйне точно удельный князь себя
ведет и  таковую беду  Речи Посполитой приносит,  какой она  давно уже  не
знавала.
     - Ваша  светлость князь,  он  Скшетуского,  как  пишет,  отпустил,  -
нерешительно сказал священник.
     - Благодарю же тебя от имени нашего офицера,  что его с  головорезами
равняешь.  -  Тут князь насупил брови.  - Вс„! Довольно об этом. Вижу я, -
продолжал он, обращаясь к полковникам, - что вы, судари мои, все sufragia*
в  пользу войны подаете.  Такова и  моя воля.  Посему пойдем на  Чернигов,
собирая по  дороге шляхту,  а  возле Брагина переправимся,  после чего нам
предстоит на юг двинуться. А теперь - в Лубны!
     _______________
          * голоса (лат.).

     - Помогай господи! - сказали полковники.
     В  эту  минуту  отворилась дверь,  а  в  ней  появился Розтворовский,
наместник валашской хоругви,  высланный два дня назад с тремястами саблями
в разведку.
     - Ваша светлость князь!  -  воскликнул он.  -  Мятеж ширится! Разлоги
сожжены, в Василевке хоругвь поголовно перебита.
     - Как? Что? Где? - послышалось со всех сторон.
     Но князь кивнул рукою, все умолкли, а он спросил:
     - Кто это сделал? Бандиты или войско какое?
     - Говорят, Богун.
     - Богун?
     - Так точно.
     - Когда это случилось?
     - Три дня назад.
     - Пошел ли ты, ваша милость, следом? Догнал ли? Схватил ли языка?
     - Я  за ним пошел,  но догнать не смог,  так как шел с разницей в три
дня.  Сведения по  дороге собирал:  они уходили обратно на Чигирин,  потом
разделились.  Половина  пошла  к  Черкассам,  половина  -  к  Золотоноше и
Прохоровке.
     На это пан Кушель:
     - Значит,  я  встретил тот отряд,  который шел к  Прохоровке,  о  чем
вашему  княжескому  сиятельству доносил  уже.  Они  сказались  отряженными
Богуном беглых холопов за Днепр не пускать,  поэтому я их беспрепятственно
и отпустил.
     - Глупо,  ваша милость,  поступил,  но я тебя не виню.  Невозможно не
ошибаться,  когда на каждом шагу измена и земля горит под ногами, - сказал
князь.
     Внезапно он схватился за голову.
     - Боже всемогущий!  -  воскликнул он. - Я совершенно запамятовал! Мне
же Скшетуский говорил, что Богун на барышню Курцевич зарится. Ясно теперь,
почему Разлоги сожжены.  Девушка,  по  всей  вероятности,  похищена.  Гей,
Володы„вский, ко мне! Возьмешь, сударь, пятьсот сабель и к Черкассам снова
пойдешь,  Быховец с  пятьюстами валахами пускай на Золотоношу к Прохоровке
идет.  Коней не жалеть.  Кто девушку отобьет,  Еремеевку в вечное владение
получит. Отправляйтесь же! Отправляйтесь!
     После чего он обратился к полковникам:
     - Милостивые государи, а мы - на Разлоги, к Лубнам!
     Полковники высыпали с подстаростова двора и бросились в свои хоругви.
Стремянные кинулись садиться на коней,  а  князю подвели гнедого аргамака,
на  котором он  обычно  в  походах ездил.  Спустя  короткое время  хоругви
выступили и растянулись по филиповской дороге долгою, пестрой и сверкающей
змеею.
     Возле  рогатки  кровавое  зрелище  предстало  солдатским  взорам.  На
плетне,  в  кустах,  торчали  пять  отрубленных казацких голов,  озиравших
идущее мимо войско мертвыми белками выпученных глаз, а недалеко, тут же за
рогаткой,  на зеленом взгорке,  корчился еще и  дергался посаженный на кол
атаман Сухорука.  Острие уже прошло тело наполовину,  но  долгие часы муки
еще  предстояли несчастному атаману;  он  и  до  вечера мог так дергаться,
прежде чем смерть успокоила бы его.  Сейчас он не только был еще жив, но и
страшно поводил очами вслед каждой проходившей мимо  него хоругви,  и  очи
эти говорили:  "Накажи господь,  вас,  и детей ваших, и внуков до десятого
колена за кровь,  за раны, за муки! Чтоб сгинули и вы, и племя ваше! Чтобы
ни  одно несчастье не миновало вас!  Чтобы вы непрестанно подыхали,  но ни
умереть, ни жить не могли!" И хотя простой это был казак, хотя кончался не
в пурпуре и не в парче,  но в синем жупанишке, не в замковых покоях, а под
голым небом на колу,  мука его,  смерть, витающая над его головой, таковою
осияли его  значительностью,  такую  силу  придали взору  его,  такое море
ненависти очам,  что всем сделалось ясно, чего он сказать хочет. И хоругви
в  молчании проходили мимо,  а  он в золотом блеске полудня возносился над
ними и светочем на свежеоструганном колу казался...
     Князь проехал,  даже не глянув. Ксендз Муховецкий крестом несчастного
осенил,  и  все  уже  почти  прошли,  как  вдруг некий юноша из  гусарской
хоругви, ни у кого не спросившись, повернул лошадку на взгорок и, приложив
пистолет  к  уху  несчастного,  одним  выстрелом прекратил его  муки.  Все
содрогнулись от столь дерзкого и неслыханного нарушения дисциплины и, зная
суровость князя,  заранее полагали гусарика человеком конченым;  но  князь
ничего не сказал:  то ли сделал вид,  что не услышал,  то ли был глубоко в
мысли погружен.  Он продолжал спокойно ехать и  лишь вечером велел позвать
паренька.
     Тот ни  жив,  ни  мертв предстал пред очи князя,  полагая,  что земля
разверзнется под ногами. А князь спросил:
     - Как твое имя?
     - Желенский.
     - Ты выстрелил в казака?
     - Я, - запнувшись, произнес бледный как полотно отрок.
     - Зачем же ты это сделал?
     - На муку глядеть не мог.
     Князь, нет чтобы разгневаться, сказал:
     - Ой,  наглядишься ты  на  их дела,  и  от зрелищ этих сострадание от
тебя,  как ангел,  отлетит.  Но за то, что ты милосердия ради жизнью своей
рисковал, казначей в Лубнах тебе десять червонных золотых отсчитает, а я к
своей особе тебя на службу беру.
     И все удивились, что дело это так закончилось, но тут стало известно,
что  из  близкой Золотоноши воротился отряд,  и  мысли всех  обратились на
другое.


                               Глава XXIII

     Поздним вечером при  луне войска подошли к  Разлогам.  Там наткнулись
они на пана Скшетуского,  сидящего на своей Голгофе. Рыцарь, как мы знаем,
от горя и страданий совсем забылся, и, лишь когда ксендз Муховецкий привел
его в чувство,  офицеры взяли Скшетуского с собою, стали здороваться с ним
и  утешать,  а  горячее всех пан  Лонгинус Подбипятка,  который уже  целый
квартал считался в хоругви Скшетуского полноправным товарищем.
     Он  немедленно готов был  вторить ему  во  вздыханиях и  сетованьях и
тотчас  же  положил себе  новый  зарок  -  до  самой  смерти  поститься по
вторникам, если господь пошлет наместнику хоть какое утешение. Скшетуского
тем  временем отвели  к  князю,  стоявшему постоем в  мужицкой хате.  Тот,
увидев своего любимца,  слова не молвил - только распахнул объятия. Пан Ян
с рыданием упал в объятия эти, а князь ко груди его прижал и в голову стал
целовать, причем присутствовавшие офицеры лицезрели слезы в достойных очах
его.
     Спустя какое-то время князь сказал:
     - Как сыну,  рад я тебе, ибо думал уже, что не увижу тебя более. Неси
же  мужественно бремя свое и  знай,  что тысячи будут у  тебя товарищей по
несчастью,  потерявших жен,  детей,  родителей,  сродников и друзей. И как
пропадает капля в  океане,  так  пускай и  твоя  беда  в  море  общей беды
растворится.  Когда  для  отчизны милой  наступили столь страшные времена,
тот,  кто мужествен и  с мечом не расстается,  оплакиванию своих потерь не
предастся,  но на помощь матери нашей общей поспешит и  либо совести своей
покой обрящет,  либо славной смертью погибнет и венец небесный,  а с ним и
вековечное блаженство обретет.
     - Аминь! - отозвался капеллан Муховецкий.
     - О  милостивый княже,  по  мне,  лучше  мертвою видеть ее!  -  рыдал
рыцарь.
     - Плачь же!  Велика твоя потеря,  и мы с тобою плакать будем,  потому
что не к  нехристям,  не к  диким скифам,  не к  татарам,  но к  братьям и
товарищам соболезнующим приехал ты;  посему скажи себе  так:  "Сегодня над
собой плачу,  а  завтра уже  не  мое!"  -  ибо знай,  завтра мы  на  войну
выступаем.
     - С  вашим княжеским сиятельством хоть на край света!  Но утешиться я
не могу; так мне без нее тяжко, что вот не могу, не могу...
     И  бедный солдат то  за  голову хватался,  то  пальцы кусать начинал,
чтобы всхлипы унять, то снова впадал в неописуемое отчаяние.
     - Ты сказал: "Да будет воля твоя!" - сурово напомнил ксендз.
     - Аминь,  аминь!  Воли его я и предаю себя,  только... с отчаянием...
ничего не могу поделать, - отвечал рыцарь, глотая слезы.
     И видно было,  что он борется,  что старается совладать с собой,  так
что   терзания  его   тем  более  заставили  всех  прослезиться,   а   кто
почувствительнее,  как,  скажем,  пан  Володы„вский и  пан Подбипятка,  те
просто в три ручья плакали. Последний то и дело ладони у груди складывал и
жалобно повторял:
     - Братушка, братушка, успокойся!
     - Слушай! - сказал внезапно князь. - Мне известно, что Богун отсюда к
Лубнам  помчался и  в  Василевке моих  людей  перебил.  Поэтому заранее не
отчаивайся,  ведь она, возможно, ему не досталась, ибо зачем бы он тогда к
Лубнам пошел?
     - Верно! Такое возможно! - закричали офицеры. - Господь утешит тебя.
     Пан Скшетуский глаза открыл, словно бы не понимая, о чем разговор, но
вдруг в мозгу его забрезжила надежда,  и наместник,  как стоял, бросился к
ногам князя.
     - О сиятельный княже! Жизнь, кровь! - восклицал он.
     И  не смог сказать ничего боле,  ибо так ослабел,  что пану Лонгинусу
пришлось поднять его и  усадить на  лавку;  однако по  лицу наместника уже
было видно,  что он ухватился за эту мысль,  как утопающий за соломинку, и
что  отчаяние его  поумерилось.  Присутствовавшие стали  раздувать искорку
эту,  говоря,  что, по всей вероятности, княжну свою он и найдет в Лубнах.
Затем отвели его в другую хату, куда принесли вина и меду. Наместник хотел
было выпить чарку,  но из-за судорог,  сжимавших ему горло,  не смог; зато
верные его товарищи пили,  а  подпивши несколько,  принялись его обнимать,
целовать и  поражаться изможденности и  следам болезни,  каковые явственны
были на его лице.
     - Просто шкелет с виду! - поражался толстый пан Дзик.
     - Наверно, оскорбляли тебя на Сечи, есть и пить не давали?
     - Что было с тобою?
     - Расскажу в  другой  раз,  -  слабым  голосом отвечал Скшетуский.  -
Поранили меня, и проболел я.
     - Поранили его! - воскликнул пан Дзик.
     - Поранили, хотя и посол! - сказал пан Слешинский.
     И оба поглядели друг на друга,  изумляясь казацкой наглости,  а потом
заключили один другого в объятия от превеликих к пану Скшетускому чувств.
     - А ты видал Хмельницкого?
     - Видал.
     - Подать его сюда!  -  кричал Мигурский.  -  Мы  его сей же момент на
бигос пустим!
     За такими разговорами прошла ночь.  Поутру сделалось известно,  что и
второй отряд,  посланный в  дальнюю вылазку к Черкассам,  вернулся.  Отряд
этот,  разумеется,  Богуна не догнал,  а  значит,  и не поймал,  но привез
удивительные новости и  привел множество взятых по дороге людей,  видевших
Богуна два дня назад. Люди эти сообщили, что атаман, по всей видимости, за
кем-то  гнался,  так как повсюду спрашивал,  не  встречал ли  кто толстого
шляхтича с казачком.  При этом он страшно торопился и мчался сломя голову.
Люди все,  как один,  ручались,  что никакой девушки с Богуном не было,  а
будь она,  они  наверняка бы  ее  заметили,  ибо  Богунов отряд был  очень
малочислен.  Новое ободрение,  но и  новая забота поселились в сердце пана
Скшетуского, потому что реляции эти, попросту говоря, были малопонятны.
     Он не  мог  взять  в  толк,  зачем  Богун  сперва помчался к Лубнам и
накинулся на василевский гарнизон, а затем вдруг повернул к Черкассам. То,
что  Богун  Елену  не  увез,  казалось  бесспорным,  ибо Кушель повстречал
Антонов отряд,  в котором ее тоже не было;  люди же, приведенные теперь со
стороны Черкасс,  не видели ее и среди Богуновых спутников. Где же в таком
случае могла она быть?  Где схоронилась?  Убежала ли?  Если убежала,  то в
какую  сторону?  Почему  решила  бежать  не  в  Лубны,  но к Черкассам или
Золотоноше?  Богуновы  отряды  явно  кого-то  преследовали  и  за   кем-то
охотились  возле  Черкасс и Прохоровки.  Но зачем опять-таки расспрашивали
они про шляхтича с казачком?
     Наместник на все эти вопросы ответить не мог.
     - Посоветуйте, скажите, объясните, что все означает? - обратился он к
офицерам. - В моей голове это просто не укладывается!
     - По-моему, она, вероятнее всего, в Лубнах, - сказал пан Мигурский.
     - Быть такого не может!  -  возразил хорунжий Зацвилиховский.  - Будь
она в Лубнах,  Богун скорее бы в Чигирине затаился, но в сторону гетманов,
о  разгроме которых знать еще  не  мог,  не  пошел бы.  А  раз он  казаков
разделил и бросился по двум дорогам,  то, скажу я вашей милости, не за кем
другим, а т