она,  глядя на  него  сквозь неплотно
сомкнутые пальцы.
     - В безопасном месте,  война далеко осталась.  Не бойся,  душа моя. Я
тебя  сюда  из  Бара  привез,  чтоб  ни  от  людей,  ни  от  войны тебе не
сотворилось обиды.  Никого  в  Баре  не  пощадили  казаки,  одна  ты  жива
осталась.
     - А ты что здесь делаешь, сударь? Почему преследуешь меня неотступно?
     - Я тебя преследую!  Боже правый!  - И атаман развел руками и закачал
головою, как человек, которому причинили великую несправедливость.
     - Я тебя, сударь, боюсь ужасно.
     - Отчего ж ты боишься?  Прикажешь, шагу не сделаю: я раб твой. Мне бы
сидеть у порога да в очи твои глядеть, и только. За что ненавидишь? Я тебе
зла не желаю.  О боже! Ты в Баре при одном виде моем себя ножом ударила, а
ведь давно меня знаешь,  могла б догадаться, что я спасать тебя примчался,
как на крыльях.  Не чужой я  тебе -  друг верный,  а  ты,  княжна,  за нож
схватилась!
     К бледным щекам княжны вдруг прихлынула кровь.
     - По мне,  лучше смерть,  чем позор,  -  сказала она. - Ежели ты меня
обесчестишь, клянусь, наложу на себя руки, хоть бы и душу этим сгублю.
     Очи  девушки полыхнули огнем  -  и  понял атаман,  что  плохи шутки с
курцевичской княжеской кровью:  сгоряча Елена  исполнит свою  угрозу  и  в
другой раз уже не промахнется.
     Потому он ничего не ответил,  только,  шагнув вперед,  сел у  окна на
лавку, застланную золотой парчою, и голову повесил.
     Несколько минут продолжалось молчанье.
     - Будь покойна,  -  сказал наконец Богун.  -  Пока я не пьян,  покуда
горелка-матушка в  голове не забродит,  ты для меня как икона в церкви.  А
пить я с той поры, что тебя в Баре нашел, перестал вовсе. До того пил, ох,
пил,  беду свою заливал горелкой.  Что еще было делать? Но теперь в рот не
возьму ни сладкого вина, ни сивухи.
     Княжна молчала.
     - Погляжу на тебя, - продолжал он, - взор ясным личиком натешу, тїаїй
пойду.
     - Верни мне свободу, - сказала девушка.
     - Разве же ты в неволе? Ты здесь хозяйка. А куда возвращаться хочешь?
Курцевичи все погибли,  огонь пожрал города и веси, князя в Лубнах нет, он
с Хмельницким, а Хмельницкий с ним встречи ищет, кругом война, кровь рекой
льется,  везде казаки,  солдатня да ордынцы.  Кто тебя уважит, кроме меня?
Кто защитит, кто пожалеет?
     Княжна подняла к  небу  очи,  вспомнив,  что  есть на  свете человек,
который бы  и  приветил,  и  пожалел,  и  дал защиту,  но  не  хотелось ей
произносить его  имя,  дабы не  дразнить свирепого зверя,  -  и  мгновенно
горькая печаль сдавила ей  сердце.  Жив ли  еще тот,  по  которому ее душа
тоскует?  Будучи в Баре,  она знала, что жив, так как вскоре после отъезда
Заглобы до нее дошел слух о Скшетуском вместе с вестями о победах грозного
князя.  Но сколько уже с  той поры дней и  ночей пролетело,  сколько могло
случиться сражений,  сколько опасностей повстречаться!  Сказать что-либо о
нем мог теперь только Богун,  которого спрашивать она не хотела,  да и  не
осмелилась бы, наверно.
     И голова ее упала на подушки.
     - Ужель мне здесь узницей оставаться?  - проговорила она со стоном. -
Что я тебе, сударь, сделала, отчего ходишь за мной, будто судьба злая?
     Казак поднял голову и заговорил тихо, голосом едва слышным:
     - Что ты  мне сделала,  не  знаю,  зато знаю одно:  коли я  злая твоя
судьба,  то и ты для меня беда лихая.  Не полюби я тебя,  был бы свободен,
как ветер в поле, и сердцем свободен, и душою волен, и прославлен, как сам
Конашевич Сагайдачный.  Личико твое -  моя беда,  очи твои -  моя беда; ни
воля,  ни  слава казацкая мне не  милы!  На  самых раскрасавиц не смотрел:
ждал, пока ты вырастешь и панною станешь! Раз взяли мы галеру с молодицами
одна другой лучше -  самому султану их  везли,  -  и  ни  одна не  тронула
сердце. Потешились с ними браты казаки, а потом я каждой камень на шею и в
воду.  Никого не боялся,  ни на что не оглядывался - с басурманами воевал,
брал добычу,  был в  степи,  точно князь в замке.  А сейчас что?  Вот сижу
здесь,  твой раб,  вымаливаю доброе слово и вымолить не могу - да и прежде
не слыхивал,  даже в те времена,  когда тебя братья и тетка отдать за меня
хотели. Ой, девушка, будь ты ко мне иной, не сталось бы того, что сталось,
не перебил бы я  родню твою,  не связался с  мужиками да с  бунтарями,  но
из-за тебя я  напрочь потерял разум.  За тобой бы пошел,  куда ни позвала,
душу б  свою подарил,  кровь по капле отдал.  А теперь вон оно как:  сам с
головы до ног шляхетской обагрен кровью,  но раньше-то я одну татарву бил,
а тебе привозил добычу  -  чтоб  ты  в  золоте  ходила  да  жемчугах,  как
хїеїрїуївїиїмї бїоїжїиїй.  Почему ж ты меня тогда не полюбила?  Ой, тяжко,
тяжко!  Сердце на куски рвется.  Ни с тобой жизни нет,  ни  без  тебя,  ни
вдали,   ни   рядом,   ни   на   горе,   ни  в  долине,  голубка  ты  моя,
сїеїрїдїеїнїьїкїо!  Прости,  что я за тобой в Разлоги по-казацки пришел, с
огнем и саблей,  но пьян я был гневом на князей,  да и горелку хлестал всю
дорогу,  тать несчастный.  А потом, когда ты от меня сбежала, как пес выл,
от  еды  отказывался,  раны  вскрылись  - я только и знал,  смерть-матушку
просил сжалиться и прибрать меня.  А ты хочешь, чтобы я теперь тебя отдал,
чтобы сызнова потерял, голубка моя, моеї сїеїрїдїеїнїьїкїо!
     Атаман умолк,  голос его пресекся, и только стон вырвался из груди, а
Еленино лицо то  заливалось краскою,  то  бледнело.  Чем  больше безмерной
любви слышалось княжне в  словах Богуна,  тем  шире разверзалась перед нею
пропасть - без дна, без надежды на избавление.
     А казак, переведя дух, овладел собою и так продолжал:
     - Проси,  чего пожелаешь.  Вон, гляди, как горница убрана, - все мое!
Это добыча из Бара, на шести лошадях для тебя привез - проси, чего хочешь:
злата желтого,  дорогих нарядов,  камней чистой воды, слуг покорных. Богат
я,  своего хватает,  да  и  Кривонос не пожалеет добра,  и  Хмельницкий не
поскупится,  будешь не хуже княгини Вишневецкой. Замков, сколько захочешь,
возьму,  положу к  ногам пол-Украины -  хоть  и  казак я,  не  шляхтич,  а
как-никак  атаман бунчужный,  у  меня  десять тысяч молодцев под  началом,
поболе,  чем  под князем Яремой.  Проси,  чего угодно,  только не  убегай,
только захоти быть со мною и полюбить меня, моя голубка!
     Княжна приподнялась на подушках,  бледней полотна,  но нежное, чудное
ее  лицо  такую  несокрушимую выражало волю,  такую гордость и  силу,  что
голубка в ту минуту более походила на орлицу.
     - Коли ты,  сударь,  ответа от меня ждешь,  - промолвила она, - знай:
хоть бы мне век пришлось лить слезы в  твоей неволе,  я  никогда,  никогда
тебя не полюблю, и да поможет мне всевышний!
     Богун несколько времени боролся с собою.
     - Ты мне таких слов не говори! - хриплым голосом произнес он.
     - Это ты мне не говори о своей любви - стыд меня берет, гнев и обида.
Не про тебя я!
     Атаман встал.
     - А про кого же, княжна Курцевич? Кабы не я, чья б ты была в Баре?
     - Кто мою жизнь спас, чтобы потом опозорить да свободы лишить, тот не
друг мне, а враг лютый.
     - А если бы тебя мужики убили? Подумать страшно!
     - Нож бы меня убил, это ты его у меня вырвал!
     - И ни за что не отдам! Ты должна быть моею, - пылко вскричал казак.
     - Никогда! Лучше смерть.
     - Должна быть и будешь.
     - Никогда.
     - Эх,  кабы не твоя рана,  после слов таких я  б  сегодня  же  послал
молодцев в Рашков и монаха велел силой пригнать, а к завтрему был бы твоим
мужем.  Тїаїйї что?  Мужа грех не любить,  не  голубить!  Эко,  вельможная
панна, для тебя казацкая любовь - стыд и обида! А кто ты такая, чтобы меня
считать холопом? Где твои замки, войска, бояре? Почему стыд? Отчего обида?
Я тебя на войне взял,  ты полонянка. Ой, был бы я простой мужлан, нагайкой
бы тебя по белой спине  уму-разуму  поучил  и  без  ксендза  красой  твоей
насладился - если б мужик был, не рыцарь!
     - Ангелы небесные, спасите! - прошептала княжна.
     Меж тем ярость все явственнее обозначалась на лице атамана - гнев его
рвался наружу.
     - Знаю я,  -  продолжал он,  -  почему ты противишься мне, почему моя
любовь тебе обидна! Для другого свою девичью честь бережешь - но не бывать
тому,  не  будь  я  казак,  клянусь жизнью!  Голь перекатная шляхтич твой!
Пустобрех!  Лях лукавый! Пропади он пропадом! Едва глянул, едва покружил в
танце,  и уже она, вся как есть, его, а ты, казак, терпи, колотись лбом об
стенку!  Ничего,  я до него доберусь - шкуру прикажу содрать да распялить.
Знай же:  Хмельницкий войною идет на ляхов,  а я с ним -  и голубка твоего
разыщу хоть под землею, а ворочусь, вражью его голову под ноги тебе кину.
     Елена не услышала последних слов атамана. Боль, гнев, раны, волнение,
страх лишили ее сил -  ужасная слабость разлилась по телу,  свет в  глазах
померк, сознание помутилось, и она упала без чувств на подушки.
     Атаман все стоял, белый от ярости, с пеною на губах; вдруг он заметил
эту  неживую,  бессильно запрокинутую голову,  и  из  уст его вырвался рык
почти нечеловеческий:
     - Вїжїеї пїої нїеї…!  Горпына! Горпына! Горпына!
     И Богун грянулся оземь.
     Исполинка опрометью влетела в горницу.
     - Щїої зї тїоїбїоїю?
     - Спаси!  Помоги!  -  кричал  Богун.  -  Убил  я  ее,  душеньку  мою,
сївїiїтїлїої мїої†!
     - Щїої тїи,  зїдїуїрїiїв?
     - Убил, убил! - стонал атаман, ломая над головой руки.
     Но Горпына,  подойдя к княжне, вмиг поняла, что не смерть это, а лишь
глубокий обморок,  и, вытолкав Богуна за дверь, начала приводить девушку в
чувство.
     Минуту спустя княжна открыла глаза.
     - Ну,  дїоїнїю,  ничего тебе не сталось,  - приговаривала колдунья. -
Видать,  напугалась его и свет в очах помрачился, но помраченье пройдет, а
здоровье вернется.  Ты ж у нас как орех девка,  тебе еще жить да жить,  не
ведая горя.
     - Ты кто такая? - слабым голосом спросила Елена.
     - Я? Слуга твоя - как атаман повелел.
     - Где я?
     - В  Чертовом яре.  Пустыня глухая  окрест,  никого,  кроме  его,  не
увидишь.
     - А ты тоже живешь здесь?
     - Это наш хутор.  Донцы мы,  мой брат полковничает у Богуна,  добрыми
молодцами верховодит,  а мое место тут -  теперь вот тебя караулить буду в
золоченом твоем покое. Замест хаты терем! Глазам смотреть больно... Это он
для тебя постарался.
     Елена  глянула  на   пригожее  лицо  девки,   и   показалось  ей  оно
прямодушным.
     - А будешь ко мне добра?
     Белые зубы молодой ведьмы сверкнули в усмешке.
     - Буду.  Отчего не  быть!  -  сказала она.  -  Но  и  ты будь добра к
атаману. Эвон какой молодец, сокол ясный! Да он тебе...
     Тут ведьма,  наклонившись к Елене, принялась ей что-то нашептывать на
ухо, а под конец разразилась громким смехом.
     - Вон! - крикнула княжна.


                                Глава III

     Утром по  прошествии двух  дней Горпына с  Богуном сидели под  вербой
возле мельничного колеса и смотрели на вспененную воду.
     - Гляди за ней,  стереги,  глаз не спускай,  чтоб из яру ни ногой,  -
говорил Богун.
     - В  яру  возле  речки горловина узкая,  а  здесь места хватит.  Вели
горловину камнями засыпать,  и  будем мы как на дне горшка,  а я для себя,
коли понадобится, найду выход.
     - Чем же вы здесь кормитесь?
     - Черемис меж валунов кукурузу садит,  виноград растит,  птиц в силки
ловит.  И  привез ты  немало,  ни в  чем твоя пташка нужды знать не будет,
разве что птичьего молока захочет. Не бойся, не выйдет она из яра, и никто
о ней не прознает, лишь бы молодцы твои не проболтались.
     - Я им поклясться приказал.  Ребята верные: хоть ремни из спины крои,
слова не скажут. Но ты ж сама говорила, к тебе люди за ворожбою приходят.
     - Из Рашкова,  часом,  приходят,  а иной раз кто прослышит,  то и бог
весть откуда.  Но дальше реки не идут,  в яр никто не суется,  страшно. Ты
видел кости. Были такие, что попробовали, - ихние это косточки лежат.
     - Твоих рук дело?
     - А  тебе не один черт?!  Кому поворожить,  тот на краю ждет,  а  я к
колесу.  Чего увижу в  воде,  с  тем приду и  рассказываю.  Сейчас и  тебе
погляжу, да не знаю, покажется ли что, не всякий раз видно.
     - Лишь бы худого не углядела.
     - Выйдет худое, не поедешь. И без того лучше б не ехал.
     - Не могу.  Хмельницкий в Бар письмо писал, чтобы я возвращался, да и
Кривонос велел. Ляхи против нас идут с пребольшою силой, стало быть, и нам
надо держаться вместе.
     - А когда воротишься?
     - Не  знаю.  Великая будет  битва,  какой еще  не  бывало.  Либо  нам
карачун, либо ляхам. Побьют они нас, схоронюсь здесь, а мы их - вернусь за
своей зозулей и повезу в Киев.
     - А коли погибнешь?
     - На то ты иї вїоїрїоїжїиїхїа,  чтобы мне наперед знать.
     - А коли погибнешь?
     - Рїаїзї мїаїтїиї рїоїдїиїлїа!
     - Ба! А что мне тогда с девкою делать? Шею ей свернуть, что ли?
     - Только тронь - к волам прикажу привязать да на кол.
     Атаман угрюмо задумался.
     - Ежели я погибну, скажи ей, чтоб меняї пїрїоїсїтїиїлїа.
     - Эх,  нїеївїдїяїчїнїаї твоя полячка: за такую любовь и не любит. Я б
на ее месте кобениться не стала, ха!
     Говоря так,  Горпына дважды ткнула атамана кулаком в  бок и ощерила в
усмешке зубы.
     - Поди к черту! - отмахнулся казак.
     - Ну, ну! Знаю, не про меня ты.
     Богун засмотрелся на  клокочущую под  колесом воду,  будто сам  хотел
прочитать свою судьбу в пене.
     - Горпына! - сказал он немного погодя.
     - Чего?
     - Станет она обо мне тужить, как я поеду?
     - Коль не хочешь по-казацки ее приневолить,  может,  оно и лучше, что
поедешь.
     - Нїеї хїоїчїу, нїеї мїоїжїу, нїеї сїмїiїю! Она руки на себя наложит,
знаю.
     - Может,  и впрямь лучше уехать.  Она,  пока ты здесь,  знать тебя не
желает,  а  посидит месяц-другой со  мной да  с  Черемисом -  куда как мил
станешь.
     - Будь она здорова,  я бы знал, что делать. Привел бы попа из Рашкова
да велел обвенчать нас,  но теперь, боюсь, она со страху отдаст богу душу.
Сама видала.
     - Вот заладил!  На кой ляд тебе поп да венчанье? Нет, худой ты казак!
Мне здесь ни  попа,  ни  ксендза не  нужно.  В  Рашкове добруджские татары
стоят,  еще навлечешь на нашу голову басурман,  а придут -  только ты свою
княжну и видел. И что тебе взбрело на ум? Езжай себе и возвращайся.
     - Ты лучше в  воду гляди и  говори,  чего видишь.  Правду говори,  не
обманывай, даже если не жилец я.
     Горпына  подошла  к   мельничному  желобу  и   подняла  перекрывающую
водоспуск заставку;  тотчас резвый поток побежал по желобу вдвое скорее, и
колесо стало поворачиваться живей,  пока не скрылось совершенно за водяной
пылью; густая пена под колесом так и закипела.
     Ведьма уставила черные свои глазищи в  эту  кипень и,  схватившись за
косы над ушами, принялась выкликать:
     - Уху! Уху! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном,
злой ли, добрый ли, покажися!
     Богун подошел поближе и сел с нею рядом.  На лице его страх мешался с
неудержимым любопытством.
     - Вижу! - крикнула ведьма.
     - Что видишь?
     - Смерть брата. Два вола Донца на кол тащат.
     - Черт  с  ним,  с  твоим братом!  -  пробормотал Богун,  которому не
терпелось узнать совсем другое.
     С минуту слышен был только грохот бешено вертящегося колеса.
     - Синяя у моего брата головушка, сїиїнїеїнїьїкїа, вороны его клюют! -
сказала ведьма.
     - Еще что видишь?
     - Ничего...  Ой,  какой синий!  Уху!  Уху!  В колесе дубовом,  в пене
белой, в тумане ясном, покажися... Вижу.
     - Что?
     - Битва! Ляхи бегут от казаков.
     - А я за ними?
     - И  тебя вижу.  Ты  с  маленьким рыцарем схватился.  Эгей!  Берегись
маленького рыцаря.
     - А княжна?
     - Нету ее. А вон снова ты, а рядом тот, что тебя обманет лукаво. Друг
твой неверный.
     Богун  то  на  пенные  разводы глядел,  то  Горпыну пожирал глазами и
напрягался мыслью, чтобы ворожбе поспособить.
     - Какой друг?
     - Не вижу. Не разберу даже, молодой или старый.
     - Старый! Вестимо старый!
     - Может, и старый.
     - Тогда  я  знаю,  кто это.  Он меня уже раз предал.  Старый шляхтич,
борода седая и на глазу бельмо.  Чтоб ему сдохнуть!  Только он мне не друг
вовсе!
     - Подстерегает тебя -  опять показался. Погоди! Вот и княжна! Вона! В
рутовом венке, в белом платье, а над нею ястреб.
     - Это я.
     - Может, и ты. Ястреб... Али сокол? Ястреб!
     - Я это.
     - Погоди.  Ничего  не  видать  больше...  В  колесе дубовом,  в  пене
белой... Ого! Много войска, много казаков, ой, много, как деревьев в лесу,
как в степи бодяка, а ты надо всеми, три бунчука перед тобою несут.
     - А княжна при мне?
     - Нету ее, ты в военном стане.
     Снова наступило молчанье. От грохота колеса вся мельница содрогалась.
     - Эка,  крови-то сколько,  крови!  Трупов не счесть,  волки над ними,
вороны!  Мор пришел страшный!  Куда ни глянь,  одни трупы!  Трупы и трупы,
ничего не видать, все кровью залито.
     Внезапно порыв ветра смахнул туман с колеса, и тут же на пригорке над
мельницей появился с вязанкою дров на плечах уродище Черемис.
     - Черемис, опусти заставку! - крикнула девка.
     И,  сказавши так,  пошла умыть лицо и руки,  а карлик меж тем усмирил
воду.
     Богун сидел задумавшись. Очнулся только, когда подошла Горпына.
     - Больше ничего не видала? - спросил он ее.
     - Что показалось, то показалось, дальше и глядеть не надо.
     - А не врешь?
     - Головой брата клянусь,  правду сказала.  На кол Донца посадят -  за
ноги привяжут к волам и потащат.  Эх,  жаль мне тебя, братец. Да не одному
ему написана смерть-то!  Экая показалась тьма трупов!  Отродясь не  видела
столько! Быть великой войне на свете.
     - А у нее, говоришь, ястреб над головою?
     - Ну.
     - И сама в венке была?
     - В веночке и в белом платье.
     - А откуда ты знаешь,  что я -  этот ястреб?  Может, тот лях молодой,
шляхтич, о котором ты от меня слыхала?
     Девка насупила брови и задумалась.
     - Нет,  - сказала она,  тряхнув головою,  - кїоїлїиї бї бїуївї лїяїх,
тїої бїиї бїуївї оїрїеїл.
     - Слава  богу!  Слава богу!  Ладно,  пойду к  ребятам,  велю  лошадей
готовить в дорогу. Стемнеется, и поедем.
     - Беспременно, значит, решил ехать?
     - Хмель приказывал, и Кривонос тоже. Сама видела: быть великой войне,
да и в Баре я про то ж прочитал в письме от Хмеля.
     Богун  на  самом  деле  читать не  умел,  но  стыдился этого -  слыть
простецом атаману не хотелось.
     - Ну и езжай!  -  сказала ведьма. - Счастливый ты - гетманом станешь:
три бунчука над тобой как свои пять пальцев видала!
     - И гетманом стану,  и княжнуї зїаї жїiїнїкїуї возьму  -  не  мужичку
брать же.
     - С  мужичкой ты б не так разговаривал -  а с этой робеешь.  Ляхом бы
тебе уродиться.
     - Яї жїеї нїеї гїiїрїшїиїй.
     Сказавши так,  Богун пошел к своим молодцам в конюшню,  а Горпына - к
плите, стряпать.
     К вечеру лошади были готовы в дорогу, но атаман не спешил с отъездом.
Он сидел на груде ковров в  светлице с  торбаном в  руке и  глядел на свою
княжну,  которая уже поднялась с  постели,  но,  забившись в дальний угол,
шептала молитву,  нисколько не обращая внимания на атамана, будто его и не
было вовсе.  Он  же со своего места следил за каждым ее движеньем,  каждый
вздох ловил -  и сам не знал,  что с собою делать.  Всякую минуту открывал
рот,  намереваясь завести разговор,  но слова застревали в горле.  Смущало
атамана бледное,  немое лицо суровостью своею,  что  затаилась в  бровях и
устах.  Таким его  Богун не  видывал прежде.  И  невольно припомнились ему
былые вечера в  Разлогах,  словно въяве в  памяти встали.  Вот сидят они с
Курцевичами за  дубовым столом.  Старая  княгиня подсолнухи лущит,  князья
кидают кости из чарки,  он же,  все равно как сейчас,  с прекрасной княжны
глаз не сводит.  Но в те времена и он бывал счастлив - в те вр