овалился на  скамью,  хватая ртом воздух.  На  помощь ему  пришел пан
Михал.
     - Ты когда Богуна видел? - спросил он у Редзяна.
     - Три недели назад.
     - Значит, жив он?
     - А чего ему не быть живу?..  Ваша милость его искромсал порядком, он
сам мне рассказывал, однако же оклемался...
     - И он тебе сказал, что княжна под Рашковом?
     - А кто ж еще?
     - Слушай,  Редзян,  речь идет о жизни княжны и твоего хозяина!  Богун
сам тебе говорил, что ее в Киеве не было?
     - Сударь мой,  как ей  было быть в  Киеве,  когда он ее возле Рашкова
спрятал и Горпыне под страхом смерти приказал никуда от себя не пускать, а
теперь мне пернач дал и свой перстень, чтобы я к ней туда ехал, потому как
у него раны открылись и пролежать придется невесть сколько...
     Заглоба не дал Редзяну договорить:  вскочив со скамьи и  вцепившись в
остатки волос обеими пятернями, он закричал как безумный:
     - Жива моя доченька,  жива, слава богу! Не убили ее в Киеве! Жива моя
ненаглядная, жива, жива!
     Старик топал ногами,  смеялся,  плакал,  наконец, обхватив Редзяна за
шею, прижал к груди и облобызал - бедный парень совсем потерялся.
     - Оставьте,  ваша милость...  задушите!  Вестимо,  жива...  Даст бог,
отправимся за нею вместе... Ваша милость... Ну, ваша милость!
     - Пусти его,  сударь, позволь рассказать до конца, мы ж еще ничего не
поняли, - сказал Володы„вский.
     - Говори скорей! - кричал Заглоба.
     - Давай по порядку,  братец,  - сказал пан Лонгинус, на усах которого
тоже осела обильная роса.
     - Позвольте,  судари,  отдышусь, - сказал Редзян, - и окно прикрою, а
то слова не выговоришь - больно галдят в кустах проклятые соловьи.
     - Меду! - крикнул челядинцу Володы„вский.
     Редзян закрыл окно со  свойственной ему  неторопливостью,  после чего
повернулся к присутствующим и сказал:
     - Дозвольте присесть, ваши милости, ноги от усталости подламываются.
     - Садись!   -   сказал  Володы„вский,  наливая  ему  из  принесенного
челядинцем жбана.  -  Пей с  нами,  ты  своей новостью не то еще заслужил,
только говори скорее.
     - Отменный мед! - промолвил Редзян, разглядывая стакан на свет.
     - Чтоб тебе пусто было! Рассказывать будешь? - рявкнул Заглоба.
     - А  ваша милость сейчас гневаться!  Ясно,  что  буду,  коли вы  того
желаете:  ваше дело приказывать,  а  мое повиноваться,  на  то и  слуга я.
Видать, надобно все как есть рассказать, с самого начала...
     - Давай с самого начала!
     - Помните,  когда  пришла весть  о  взятии Бара,  мы  посчитали,  что
барышни уже в  живых нету?  Я  тогда в  Редзяны воротился,  к  родителям и
дедушке,  которому уже под девяносто...  Да, верно... Нет! Девяносто один,
пожалуй.
     - Да хоть бы и девятьсот!.. - буркнул Заглоба.
     - Дай  ему  господь долгой  жизни!  Спасибо вашей  милости на  добром
слове,  -  ответил Редзян.  -  Так  вот,  поехал я  тогда  домой,  отвезть
родителям,  что  с  божьей  помощью принакопил,  покуда среди  разбойников
обретался:  как вам уже ведомо,  прошлый год я в Чигирине попал к казакам,
они  меня за  своего сочли,  потому как  я  раненого Богуна выхаживал и  в
большое доверие к  нему  вошел,  а  при  случае скупал у  этих  ворюг  что
придется - когда серебро, когда камушки...
     - Знаем, знаем! - сказал Володы„вский.
     - Приехал,  значит, я к родителям, которые очень мне обрадовались, но
глазам  своим  верить  не  захотели,  увидевши,  какие  я  привез подарки.
Пришлось поклясться дедушке,  что  все  честным путем добыто.  То-то  было
радости,  а надобно вам знать, что у родителей моих идет тяжба с Яворскими
из-за груши. Дерево на меже растет: половина веток на их стороне, половина
на нашей.  Начнут трясти Яворские,  наши груши сыплются,  а  много на межу
падает. Они говорят, те, что на меже, ихние, а мы...
     - Холоп,  ты лучше меня не испытывай!  - воскликнул Заглоба. - Хватит
болтать, это к делу касательства не имеет...
     - Во-первых,  да  простит меня ваша милость,  никакой я  не холоп,  а
шляхтич:  хоть и  бедны мы,  но свой герб имеем,  что вам,  сударь,  и пан
поручик Володы„вский,  и  пан  Подбипятка,  как знакомцы пана Скшетуского,
подтвердить могут, а во-вторых, тяжба эта длится уже пятьдесят лет...
     Заглоба стиснул зубы и  дал  себе слово,  что  больше не  проронит ни
звука.
     - Хорошо,  рыбонька,  - ласково молвил пан Лонгинус, - но все ж лучше
ты нам не о груше, а о Богуне расскажи.
     - О Богуне?  - переспросил Редзян. - Ладно, извольте. Так вот, сударь
мой,  Богун полагает, что нет у него верней, чем я, слуги и друга: хоть он
меня в  Чигирине и  разрубил надвое,  да я,  правда,  за ним ходил и  раны
перевязывал,  еще когда ему от  князей Курцевичей досталось.  Я  ему тогда
наворотил с  три  короба,  что,  мол,  надоело мне панам прислуживать -  с
казаками прибыльнее дружбу  водить,  а  он  поверил.  Да  и  как  было  не
поверить,  когда  я  его  выходил?!  Так  вот,  ужасно он  меня  полюбил и
вознаградил,  честно говоря,  щедро, не ведая о том, что я в душе отмстить
за  чигиринскую обиду поклялся,  а  не  зарезал его  лишь потому,  что  не
пристало шляхтичу врага,  к  постели  прикованного,  ножом  колоть,  точно
свинью какую.
     - Ну, хорошо, хорошо, это нам тоже известно, - сказал Володы„вский. -
Сейчас-то ты его как нашел?
     - А  дело было так,  ваша милость.  Поприжали мы  Яворских (им теперь
только по миру идти,  не иначе!),  и  я себе подумал:  "Что ж,  пора и мне
Богуна  поискать,  расплатиться за  свою  обиду".  Открылся я  родителям и
дедушке, а дедушка, горячая голова, и говорит: "Раз клятву дал, ступай, не
позорь фамилию нашу".  Ну,  я  и  пошел,  тем  паче что  в  уме другое еще
прикинул:  ежели,  думаю,  отыщется Богун, то, возможно, и о барышне, коли
она  жива,  кой-чего разузнать удастся,  а  как  пристрелю его и  явлюсь к
хозяину с новостями, тоже, того и гляди, получу награду.
     - Получишь,  не  сомневайся!  И  за  нами дело не  станет,  -  сказал
Володы„вский.
     - От  меня,  братец,  считай,  имеешь коня со сбруей,  -  добавил пан
Лонгинус.
     - Благодарю покорнейше,  милостивые судари, - обрадовался слуга, - за
добрую весть всякому по  справедливости причитается магарыч,  а  уж  я  не
пропью, мне только дай в руки...
     - Ох, я, кажется, не выдержу дольше, - буркнул Заглоба.
     - Значит, уехал ты из дома... - подсказал Володы„вский.
     - Уехал я,  значит,  из дома,  -  продолжал Редзян,  -  и думаю: куда
теперь?  Подамся,  пожалуй, в Збараж, оттуда и до Богуна рукой подать, и о
хозяине скорей разузнать можно.  Еду,  стало быть, сударь мой, через Белую
на  Влодаву,   и  во  Влодаве,   поскольку  лошадки  мои  устали  изрядно,
останавливаюсь передохнуть.  А  там  аккурат ярмарка,  все постоялые дворы
шляхтой забиты.  Я  к  мещанам:  и там шляхта!  Один только еврей нашелся.
"Была,  говорит,  у меня комната,  да ее раненый шляхтич занял".  - "Оно и
хорошо,  говорю,  мне не впервой перевязывать раны,  а у вашего цирюльника
небось по случаю ярмарки рук не хватает".  Чего-то там еще еврей бормотал,
будто шляхтич этот сам себе делает перевязки и не желает никого видеть, но
все же пошел спросить.  А тому, видать, хуже стало, велел он меня пустить.
Я вхожу. Глядь: Богун на постели!
     - Ого! - воскликнул Заглоба.
     - Я  страсть как перепугался,  крестом себя осенил:  "Во имя отца,  и
сына,  и святого духа", - а он меня тот же час признал, обрадовался ужасно
- я ж у него в друзьях числюсь -  и говорит:  "Ты мне богом послан! Теперь
уж я не помру".  А я говорю: "Что ваша милость здесь делает?" - а он палец
ко рту; потом только рассказал о своих приключениях: как его Хмельницкий к
их величеству королю, тогда еще королевичу, из-под Замостья отправил и как
пан поручик Володы„вский в Липкове его чуть не зарубил насмерть.
     - Уважительно меня вспоминал? - спросил маленький рыцарь.
     - Ничего не могу сказать,  сударь мой:  уважительно,  очень даже.  "Я
говорит,  думал,  экий поскребыш!  Щенок,  говорит,  думал, а он, говорит,
витязь  чистой воды,  чуть меня не располовинил".  Зато когда пана Заглобу
вспоминал,  ух,  и скрежетал зубами:  мол,  ваша милость его  на  поединок
подначил!..
     - Дьявол с ним! Он мне теперь не страшен! - ответил Заглоба.
     - И снова мы с ним как два дружка стали, - продолжал Редзян. - Ба! Он
еще больше ко мне расположился,  все рассказал:  как был к  смерти близок,
как его в Липкове приютили в барской усадьбе,  за шляхтича посчитав,  а он
назвался паном Гулевичем с Подолья, как его выхаживали, всяческую оказывая
доброту, за что он благодетелям своим в вечной благодарности поклялся.
     - А что же он во Влодаве делал?
     - Стал  на  Волынь  пробираться,  но  в  Парчове телега вместе с  ним
перевернулась и  раны  открылись,  пришлось остаться,  хотя  страшно было,
потому что там с ним легче легкого расправиться могли.  Он мне сам сказал:
"Меня,  говорит,  с  письмами послали,  а  теперь доказательств никаких не
осталось, разве что пернач; прознай шляхта, кто я таков, не сносить бы мне
головы,  да что шляхта - первый бы встречный солдат вздернул, ни у кого не
спросившись". Помню, сказал он так, а я ему: "Оно и хорошо, говорю, знать,
что первый встречный тебя готов вздернуть".  А он мне: "Это еще почему?" -
"А потому,  говорю, что осторожность надо блюсти и в разговоры ни с кем не
вступать,  а я вашей милости служить готов".  Он меня благодарить, награду
пообещал:  за мной,  говорит,  не пропадет. "Сейчас, говорит, у меня денег
нету,  но драгоценности все, что при мне, - твои, а потом, говорит, я тебя
золотом обсыплю, только окажи мне еще одну услугу".
     - Ага, похоже, скоро до княжны доберемся! - заметил Володы„вский.
     - Воистину так,  сударь мой,  но  уж,  дозвольте,  я  все по порядку.
Услыхал я,  стало быть,  что денег у  него при себе нет,  и  тотчас всякую
потерял жалость.  "Погоди,  думаю,  я  тебе окажу услугу!"  А  он говорит:
"Болен я,  последние силы оставили,  а путь впереди опасный и долгий.  Мне
бы, говорит, до Волыни добраться, до своих - благо отсюда недалеко, - а на
Днестр ехать я никак не могу, не выдюжу, говорит, к тому ж через вражеский
край,  мимо замков и  войск пробиваться надо,  -  езжай-ка  вместо меня ты
лучше".  Я,  конечно, спрашиваю: "А куда ехать?" А он мне: "За Рашков, она
там у сестры Донцовой,  Горпыны-колдуньи,  укрыта".  Я спрашиваю: "Княжна,
что ли?"  -  "Да,  говорит,  княжна.  Я ее от глаз людских в эту глухомань
спрятал,  но ей там хорошо,  она там,  как княгиня Вишневецкая, на золотой
парче почивает".
     - Не тяни бога ради, говори скорее! - вскричал Заглоба.
     - Поспешишь,   людей  насмешишь!  -  ответил  Редзян.  -  Я  чуть  не
подпрыгнул от  радости,  такое услыша,  но  виду не  показал и  спрашиваю:
"Подлинно она  там?  Твоя милость небось давно уже ее  туда отправил?"  Он
стал божиться, что Горпына, верная его сука, и десять лет ее стеречь будет
до его возвращенья и что княжна,  как бог свят, и посейчас там, потому как
туда ни ляхам не добраться,  ни татарам,  ни казакам,  а  Горпына приказу,
хоть умри, не нарушит.
     Во  все  время  рассказа Редзяна  Заглоба  дрожал  как  в  лихорадке,
маленький рыцарь радостно кивал головою,  а Подбипятка поминутно устремлял
глаза к небу.
     - Что она там,  сомнения нету,  -  продолжал слуга,  -  и лучшее тому
доказательство,  что он меня к  ней отправил.  Но я  поначалу отказывался,
чтобы себя невзначай не выдать.  "А мне-то зачем,  спрашиваю, ехать?" А он
на это:  "Затем,  что я  сам не могу.  Если,  говорит,  доберусь на Волынь
живой,  прикажу отвезти себя в  Киев,  там наши казаки верховодят,  а  ты,
говорит,  поезжай  и  вели  Горпыне туда  же  ее  доставить,  в  монастырь
Святой-Пречистой".
     - Ага!  Не к Миколе Доброму,  значит!  -  возопил Заглоба.  - Я сразу
сказал, что Ерлич по злобе соврал, поганец!
     - К Святой-Пречистой!  - продолжал Редзян. - "Перстень, говорит, тебе
дам и  нож и пернач.  Горпына поймет,  что это значит,  у нас уговор такой
был, а ты, говорит, мне самим богом послан: она и тебя знает и, что ты мой
лучший друг, слыхала. Оттуда поедете вместе; казаков бояться нечего, татар
же  остерегайтесь:  заметите где,  стороной обходите -  они ведь на пернач
глядеть не  станут.  Деньги,  говорит,  дукаты,  в  яру закопаны на всякий
случай -  ты их,  говорит,  вырой.  По дороге одно тверди:  "Богунова жена
едет!" -  ни в чем вам не будет отказу.  Впрочем,  с ведьмой не пропадете,
только ты согласись ехать;  кого еще, говорит, мне, горемычному, посылать,
кому в  чужом краю,  когда одни враги кругом,  довериться можно?"  Так  он
меня, любезные судари, упрашивал, только что слезу не пустил, а напоследок
велел,  бестия,  поклясться,  что я поеду, я и поклялся, а в душе добавил:
"Со своим хозяином!" Ох,  и обрадовался он!  Тотчас дал мне пернач,  нож и
перстень и драгоценности,  что имел, а я все взял, про себя подумав: пусть
лучше у  меня,  чем  у  разбойника,  будут.  На  прощанье растолковал еще,
который это  яр  над Валадынкой,  как туда ехать да  как оттуда,  -  все в
подробностях объяснил,  теперь я  и с завязанными глазами найду дорогу,  в
чем вы и сами сумеете убедиться, потому как, полагаю, мы поедем вместе.
     - Завтра же, не откладывая! - сказал Володы„вский.
     - Какое там завтра! Нынче на рассвете велим оседлать коней.
     Радость  овладела  всеми  сердцами,   и  понеслись  к  небесам  слова
благодарности;  весело  потирая  руки,  рыцари  забросали  Редзяна  новыми
вопросами, на которые тот отвечал с присущей ему флегматичностью.
     - Чтоб тебе ни дна ни покрышки!  -  выкрикивал Заглоба.  - Ну и слугу
Скшетускому послал всевышний!
     - Чем плох слуга! - отвечал Редзян.
     - Он тебя, надо думать, озолотит.
     - И я полагаю,  что без награды не обойдется, хотя и без того верой и
правдой служу своему хозяину.
     - А что же ты с Богуном сделал? - спросил Володы„вский.
     - То-то  и  беда,  сударь мой,  что он  мне снова больным попался,  -
негоже, чай, раненного ножом, хозяин бы за это тоже не похвалил. Такая уж,
верно,  моя судьба!  Что было, по-вашему, делать? Все, что мог рассказать,
он мне рассказал,  и все, что имел, отдал; тут-то меня и взяли сомненья. С
какой стати,  говорю себе, этот злодей будет гулять по свету? Одним чертом
меньше станет, и слава богу! И еще подумал я: а ну, коли он оправится и за
нами следом пустится с казаками, тогда что? И пошел, недолго думая, к пану
коменданту Реговскому,  который во  Влодаве стоит  со  своей  хоругвью,  и
доложил ему,  что  это  не  кто иной,  как Богун,  наиопаснейший мятежник.
Верно, за это время его уже вздернуть успели.
     Сказавши  так,   Редзян   рассмеялся  глуповато  и   обвел   взглядом
присутствующих,  ожидая,  что  смех будет подхвачен;  но,  к  великому его
изумлению, ответом ему было молчанье. Лишь несколько погодя Заглоба первый
нарушил тишину,  буркнув:  "Ладно,  не будем об этом",  -  Володы„вский же
продолжал сидеть  безмолвно,  а  пан  Лонгинус долго  причмокивал языком и
покачивал головою и наконец промолвил:
     - Некрасиво ты, брат, поступил, что называется, некрасиво!
     - Как так,  ваша милость? - удивленно вопросил Редзян. - Неужто лучше
было его прирезать?
     - И так плохо,  и эдак скверно.  Сам не знаю,  что лучше: разбойником
быть или иудой?
     - Да ты что,  сударь?  Разве Иуда мятежника выдал?  Богун ведь и  его
величества короля, и всей Речи Посполитой враг лютый.
     - Оно верно,  а  все ж некрасиво ты поступил.  Как,  говоришь,  звали
коменданта этого?
     - Пан Реговский. А по имени, кажется, Якуб.
     - Он самый!  -  пробормотал литвин.  -  Пана Лаща сродственник и пана
Скшетуского недруг.
     Впрочем,  замечание  его  не  было  услышано,  потому  что  заговорил
Заглоба.
     - Вот что,  друзья любезные!  -  сказал старый шляхтич.  - Нельзя нам
медлить!  Господь -  хвала ему!  -  так распорядился,  что благодаря этому
слуге нам  куда как  легче княжну искать будет.  Завтра же  и  отправимся.
Князь уехал;  поедем без его дозволенья:  время не терпит!  Втроем поедем:
Володы„вский,  я и Редзян,  а тебе,  пан Подбипятка,  лучше остаться: рост
твой и простодушие нас сгубить могут.
     - Нет, братец, я с вами! - сказал Лонгинус.
     - Ради ее же блага вашей милости, сударь, надлежит остаться. Кто тебя
раз видел,  в жизни не позабудет.  Правда,  у нас пернач есть, но тебе и с
перначем не поверят.  Ты Полуяна на глазах всего Кривоносова сброда душил;
увидь они  только среди нас эдакого верзилу,  мгновенно обман учуют.  Нет,
никак не можно твоей милости с нами ехать. Трех голов тебе там не найти, а
от твоей одной немного проку. Чем все дело испортить, сиди лучше на месте.
     - Жалко, - сказал литвин.
     - Жалко  не  жалко,  а  придется остаться.  Поедем гнезда с  деревьев
снимать, то и тебя прихватим, а сейчас неподходящий случай.
     - Сїлїуїхїаїтїьї гадко!
     - Дай же тебя облобызать, дружище, очень уж у меня на душе прекрасно.
Оставайся и  не горюй.  И  еще одно,  милостивые судари,  я  хочу сказать.
Главное,  храните все в тайне: не дай бог разнесется по войску слух, а там
и мужичья достигнет. Никому ни слова!
     - Ба, а князю?
     - Князя нет.
     - А Скшетускому, если вернется?
     - Ему-то  и  заикаться  нельзя,  не  то сразу за нами кинется следом.
Успеет еще  нарадоваться,  а  если,  не  приведи  господь,  новая  неудача
случится,  ведь умом повредиться может.  Поклянитесь, друзья любезные, что
никому ни звука.
     - Слово чести! - сказал Подбипятка.
     - Слово, слово!
     - А теперь возблагодарим господа нашего, владыку.
     Сказавши так,  Заглоба первый упал на колени; примеру его последовали
остальные и молились горячо и долго.


                                Глава XXII

     Князь несколькими днями ранее действительно уехал в Замостье набирать
войска и обратно ожидался нескоро,  поэтому Володы„вский, Заглоба и Редзян
отправились  в  путь,   никому  не  сказавшись,  в  строжайшей  тайне;  из
остававшихся в  Збараже посвящен в нее был один лишь пан Лонгинус,  и тот,
будучи связан словом, молчал как рыба.
     Вершулл и прочие офицеры,  зная о смерти княжны, не предполагали, что
отъезд маленького рыцаря и Заглобы как-либо связан с невестой злосчастного
Скшетуского, и скорее склонны были считать, что друзья отправились к нему,
тем  паче  что  их  сопровождал  Редзян,  который,  как  известно,  служил
Скшетускому.   Они  же   поехали  прямо  в   Хлебановку  и   там  занялись
приготовлениями к походу.
     Прежде всего Заглоба на  занятые у  Лонгина деньги купил пять  рослых
подольских лошадей, незаменимых в долгих переходах; их охотно использовала
и польская кавалерия,  и казацкая верхушка:  такая лошадь могла целый день
гнаться за татарским бахматом, а быстротою бега превосходила даже турецких
скакунов и лучше,  чем они,  переносила перемены погоды,  дожди и холодные
ночи.  Пять  таких  бегунов и  купил  Заглоба;  кроме  того,  для  себя  и
товарищей,  а  также для  княжны раздобыл богатые казацкие свитки.  Редзян
собирал вьюки.  Наконец,  тщательно все предусмотрев и подготовив,  друзья
отправились в путь, вверив себя опеке всевышнего и покровителя девственниц
святого Миколая.
     По  одежде троицу нашу легко было принять за казачьих атаманов;  их и
впрямь  частенько  зацепляли  солдаты  из  польских  частей  и  сторожевых
отрядов,  разбросанных до самого Каменца вдоль всей дороги,  -  но с этими
без труда столковывался Заглоба.  Долгое время ехали по местам безопасным,
занятым хоругвями региментария Ланцкоронского, который не спеша подвигался
к  Бару для присмотра за стягивавшимися туда ватагами казаков.  Ни у  кого
уже не  оставалось сомнений,  что от  переговоров нечего ждать толку;  над
страной  нависла  угроза  войны,  хотя  главные силы  пока  в  действие не
вступали.  Срок переяславского перемирия истек к  троицыну дню.  Отдельные
стычки,   которые  по-