ко в этот день нанес визитов
и сделал звонков. Начал он, как и намеревался, с окружения Сарычева.
Бесчисленные интервью так и не дали ответа на вопрос, где пропадал блудный
сын, зато у Селезнева сложилось исчерпывающее представление о его моральном
облике.

- Аркаша всегда был сложным ребенком, - рассказывала мать. - Еще в детском
саду отнимал и выманивал у детей хитростью самые красивые игрушки. Мы
старались его не баловать, учили делиться, наказывали за жадность, но он
все равно делал все по-своему - не в открытую, так потихоньку. Когда ему
исполнилось десять лет, я стала находить у него деньги и всякие мелочи,
которых мы ему не покупали. Спрашиваю: "Где взял?", а он всегда отвечал:
"Нашел". Врал, конечно, но как его уличишь? Раз отец не выдержал и выпорол
его. С тех пор деньги и вещи у Аркаши появляться перестали, но сам он начал
пропадать на целые дни... Нет, я не знаю, с кем сын дружил. Он никогда не
приводил в дом товарищей и ничего не рассказывал. Жил в родном доме, как в
гостинице. Сидел целыми днями в своей комнате или уходил куда-нибудь. Когда
Аркаша поступил в институт, мы его практически не видели... Нет, я не знаю,
с кем он там подрался. Спрашивала, конечно, но он все твердил: "Пьян был,
не помню"... Нет, в институт я не ходила. Зачем? Аркаша ведь все равно ушел
из дома.

Сверстники, выросшие с Аркадием в одном дворе, отзывались о нем резко и
нелицеприятно:

- Свиньей он был! Все норовил обжулить при игре в очко или в пристенок или
выменять у малыша стоящую вещь на откровенную дрянь. Никто с ним не дружил,
кому охота с таким дерьмом связываться?

- Сарычев всегда греб под себя, - вторили им одноклассники.

- Мальчик неизменно противопоставлял себя классу, - вспоминала пожилая
учительница. - Не припомню случая, чтобы он пришел на субботник или другое
подобное мероприятие. И всегда у него находилась уважительная причина. Он
вообще был ушлым подростком. Одно время у ребят начали пропадать деньги -
из карманов, из портфелей. Я не сомневалась, что это дело рук Сарычева, но
сколько ни пыталась поймать его с поличным, так ничего и не добилась...
Нет, не могу припомнить, чтобы он с кем-нибудь поддерживал близкие
отношения. Разве что с двумя ребятами из старшего класса, но я не помню их
фамилий.

Селезнев узнал фамилии и нашел "ребят", которые превратились в неопрятных
мужиков с испитыми лицами.

- Сарычев? Как же, помню! Шустрый такой шкет, щекастый, - сказал один. Тот
еще жучила! Руки, как у фокусника... Кошелек хоть из-за пазухи у тебя
вытянет, да так, что ничего не почувствуешь. Да не-е, щипачом он не был. Я
про то ничего не знаю. Так, показывал свои фокусы для потехи.

- В карты был мастак! - мечтательно проговорил второй. - Любого обдерет,
хошь в очко, хошь в секу...

Если последние две характеристики могли считаться похвалой, то это были
единственные добрые слова в адрес Сарычева, услышанные Доном за день.

Бывшие сокурсники Аркадия либо не помнили его вовсе, либо отзывались о нем
с такой неприязнью, что у Селезнева на миг зародилось подозрение, уж не
покушался ли один из них на жизнь богопротивного Сарычева. Но, едва
родившись, подозрение умерло. Слишком много презрения было в оценках. Как
ни странно, люди редко убивают тех, кого презирают.

- ...Сарычев держался заносчиво, точно князек, а сам был ничтожеством.
Говорил только о шмотках и деньгах.

- ...Липкий был и скользкий. Знаю, это звучит парадоксально, но определение
очень точное, можете мне поверить.

- ...С ним нужно было держать ухо востро. Однажды на вечеринке я
согласилась с ним потанцевать, а потом обнаружила, что у меня пропала
золотая цепочка с кулоном. Нет, я не уверена, что украл Сарычев, но кулон
так и не нашелся, а другие партнеры не вызывали у меня подозрений.

- ...Всегда ухитрялся вытянуть на экзамене хороший билет. Не знаю, как он
проделывал этот трюк, но не промахнулся ни разу, даже когда учил всего
четыре-пять билетов.

Ценой немалых усилий Дону удалось-таки приподнять завесу тайны над
исключением Сарычева из института. Один из собеседников, участник событий,
с явной неохотой признался, что никакой драки не было - Сарычева попросту
избили.

- Почему же он не пожаловался? - удивился Дон.

- Потому, что били за дело, - лаконично ответил собеседник. - Если бы
пожаловался, мог вообще попасть за решетку. - После некоторого нажима со
стороны Селезнева он признался, что Аркадия поймали на шулерстве. - Мы дали
ему слово, что никому об этом не расскажем, если он пообещает не говорить,
кто его бил, - нас ведь тоже могли выгнать... Сарычев согласился, потому
что к тому времени ободрал дочиста чуть не половину курса. Ему бы не
поздоровилось, если бы ребята узнали, каким способом он выигрывал.

- А как вообще это дело попало на комиссию? - полюбопытствовал Селезнев.

- Мы постарались. Не могли же мы допустить, чтобы эта свинья оставалась у
кормушки! Один из нас был дружинником. Он сдал Сарычева в институтское
отделение милиции. Поскольку тот был пьян и с виду явно поучаствовал в
хорошей драке, его не могли не отчислить.

Исколесив полгорода и опросив тьму народа, Дон понял, что больше ничего
нового о Сарычеве не узнает, и переключился на знакомых Кузнецова. К
Василию окружающие относились с гораздо большей теплотой, чем к Аркадию.
Даже пожилая дама, работавшая до пенсии в детской комнате милиции,
отзывалась о бывшем подопечном не без уважения:

- Конечно, нервы шалопай потрепал нам здорово, но я надеялась, что он
избежит кривой дорожки. Василий, как кошка, неизменно падал на четыре лапы.
В нем вообще было много от кошки... Независимость, расчетливость, умение
приспособиться к обстоятельствам, оставаясь при этом самим собой. Его
дружки катились без руля и ветрил, куда занесет, а, сбиваясь в стаю, шалели
до полной потери разума. Кузнецов же внешне играл по их правилам, - если
отсутствие тормозов можно назвать правилами, - но головы не терял.
Чувствовалась в нем что-то такое... не знаю, как выразить словами...
Стержень? Самодисциплина? Здоровый инстинкт самосохранения? В общем, к
группе риска я его никогда не причисляла.

Те же, кто познакомился с Василием после суда, вообще не скупились на
похвалы. Учителя вечерней школы, непосредственный начальник Кузнецова из
обслуги стадиона "Локомотив" - все подчеркивали его серьезность и
обязательность.

- На него можно было положиться, понимаете? - сказал бывший
сержант-срочник, прошедший с Кузнецовым Афганистан. - Конечно, иногда он
бывал крут, особенно с новичками, зато никогда не прятался за чужими
спинами. Много раз подставлялся под пули, прикрывая ребят. С духами был лют
- стольких положил, что другим не тягаться. Подобраться незаметно к
часовому для него было раз плюнуть. Гибкий, быстрый, двигался бесшумно, как
кошка. Стрелял без промаха, а нож метал - залюбуешься!.. Да нет,
компанейским я бы его не назвал. Скорее наоборот: держался Вася
особняком... Ну почему совсем? Совсем без друзей там не выживешь. Но у
Василия их было немного. Коля Сивоконь, да Юрка Белухин, - вот, пожалуй, и
все. Они друг другу не раз жизнь спасали... Нет, из Ленинграда у нас,
по-моему, вообще никого не было. Сивоконь, кажется, из Донецка, Белухин
откуда-то из Сибири, я точно не помню... К кому Василий обратился бы за
помощью в трудную минуту? Наверное, к ним - к Юрке и Миколе. Да мог бы к
любому обратиться - никто из нас ему бы не отказал...

Бывшие спецназовцы, служившие вместе с Кузнецовым на территории Союза, в
основном согласились с такой характеристикой, но назвать близких друзей
Василия не смогли. Кузнецов, по их словам, никого к себе не подпускал.
Видно, за пределами Афганистана можно было выжить и без друзей.

Напоследок Селезнев решил поговорить с дворовыми товарищами Василия,
шпаной, которую Кузнецов когда-то бросил, побывав на скамье подсудимых. Дон
хотел узнать причину радикальной перемены с пятнадцатилетним Кузнецовым, а
кроме того, выяснить, не возобновил ли Василий связь с кем-нибудь из них,
вернувшись из армии.

Ответа на первый вопрос он так и не получил, а на второй - ответ был
отрицательным. Василий здоровался с бывшими приятелями, иногда
перебрасывался с ними парой слов, но близкого знакомства не водил.

Селезнев уже опросил всех дворовых забулдыг и собирался на Петровку за
списком Халецкого, когда его остановил щуплый молодой человек,
представившийся Виталием Бугаевым.

- А правду говорят, будто в Васю Кузнецова недавно стреляли и он куда-то
пропал? - спросил паренек, смущенно кашлянув. И, видя, что Селезнев медлит
с ответом, торопливо заверил: - Не бойтесь, я никому не скажу. Мне бы
хотелось помочь ему, ведь Вася мой друг.

- Давайте сядем в машину и поговорим, - предложил Дон, не веря своей удаче.
Он опросил почти два десятка знакомых Кузнецова, но не один из них не
назвал себя другом Василия.

Виталий Бугаев сел в "Жигули", захлопнул дверцу и вопросительно посмотрел
на Селезнева.

- Да, - сказал тот, - покушение действительно имело место. Правда,
непонятно на кого: на Кузнецова или на его патрона. Вы ведь знаете, что
Василий работал телохранителем?

- Слыхал. Анна Степановна говорила.

- А с самим Кузнецовым вы когда в последний раз разговаривали?

- Давно. Наверное, год назад, а то и больше. Когда он из больницы выписался
после ранения, я к нему чуть не каждый день бегал, потом как-то
закрутился... а тут и он переехал.

- Вы давно дружите?

- С детства. То есть я-то совсем мальцом был, а Вася уже работать пошел.

- И разница в возрасте вам не мешала?

- Ну, может, Вася меня всерьез не воспринимал, но я всегда считал его
настоящим другом. Восхищался им и гордился, что он со мной возится. Он
раньше с моим старшим братом дружил, а потом они оба попались за шапки эти
дурацкие... Брат после суда крутым себя возомнил, ходил гоголем, всех
задирал, всю шелупонь в свою свиту собрал. А Вася с ними знаться отказался.
Они над ним издевались, били несколько раз, а он на них плевать хотел. Сам
на рожон не лез, но от драки не бегал. Их было много, а Вася один, но
пощады не просил. Так к ним и не вернулся...

- А почему он с ними порвал, не знаете?

- Из-за суда, конечно! Он ведь умный был, не то что Пашка. Пашку-то через
год все-таки посадили за хулиганство. А Вася в зону не захотел. Когда брата
посадили, дворовая мелюзга, которая от него натерпелась, стала отыгрываться
на мне, а Вася за меня вступился. Пообещал вздуть любого, кто меня тронет.

- Помогло?

- Еще бы! Его побаивались. Пашкины дружки, и те перестали задирать, когда
он двоих приложил как следует. А ко мне Вася всегда был добр. Мелочь всякую
дарил, ну, там, ножик перочинный или значки, бесплатно проводил на
футбол...

Селезнев задал еще несколько вопросов, но скоро уяснил, что дружба Бугаева
с Кузнецовым была довольно односторонней. Василий никогда не делился с
младшим товарищем своими секретами, не просил помощи, не спрашивал совета.
Например, Виталий понятия не имел, есть ли у Кузнецова знакомые в Питере.
Дон потерял интерес к разговору и сказал, что его ждут дела. Парень вылез
из машины и хотел уже закрыть дверцу, когда Селезнева словно вдруг что-то
стукнуло.

- Минутку! - крикнул он, выхватывая из кармана взятый у Халецкого снимок
Сарычева. - Вы никогда не видели рядом с Василием этого человека?

Бугаев взял снимок, долго его разглядывал, хмурясь и кусая губу, наконец
выдал:

- Да, точно. Однажды подошел к нам на стадионе. Не помню, о чем они
говорили, помню только, Вася называл его Акопяном. Я потом спросил: "Акопян
это его фамилия?" - "Нет, кликуха, - ответил Вася. - Он мастер фокусы
всякие показывать".

Селезнев наспех поблагодарил парня и рванул машину с места.

"Недаром меня этот восемьдесят второй год сразу насторожил. Теперь
посмотрим, Борис, до смеха ли тебе будет, как побежишь завтра трусцой по
стадиону с портретом Сарычева в руках! Я бы и сам сбегал, да что-то я тут
застрял. Пора возвращаться в Питер".

Однако, встретив на Петровке Халецкого, выложить свою новость Дон не успел.

- Позвони в Питер! - еще издали крикнул ему Борис. - Там что-то стряслось.

Селезнев бросился к телефону и набрал непослушными пальцами номер Сандры.

- Дон?!

От этого отчаянного вскрика у него сердце в пятки ушло. Несмотря на
очевидную тревогу за Варвару, самообладание Сандре пока не изменяло.

- Что случилось? - спросил хрипло.

- Они похитили Прошку!

V

Всякая работа занимает вдвое больше времени, чем запланировано, - гласит
один из законов Мэрфи (а может, Паркинсона, не знаю точно). Кто бы его ни
открыл, он был безусловно прав, в чем я не раз убеждалась на собственном
опыте. Оценивая в четверг свои стратегические запасы, я пришла к выводу,
что, не подвергая опасности здоровье и жизнь, могу просуществовать в
запертом доме около полутора суток, но в глубине души надеялась вырваться
из западни часов через десять. В крайнем случае - двенадцать.

Вечером в пятницу я все еще торчала под дверью чулана и, монотонно изрыгая
проклятия, ковыряла фанеру тупым столовым ножом. Массивный куб чугунного
(или это была черная сталь?) замка демонстрировал полное пренебрежение к
моей мышиной возне.

Стопроцентная погрешность в расчетах объяснялась не отсутствием у меня
трудового энтузиазма, а безобразными условиями труда, от которых встали бы
волосы дыбом у всех создателей КЗОТа поголовно. Мало того, что мой
инструментарий не годился даже для культурного потребления морковных
котлет, мало того, что работать приходилось согнувшись в три погибели,
точно нищенке на паперти, так еще и температура в рабочем помещении была
ниже всякой критики. Каждые полчаса я мчалась в неостывшую еще комнату и,
дыша как паровоз на негнущиеся красные пальцы, прижималась телогрейкой к
благословенной печи. Ушибленное предплечье растолстело, покрылось багрянцем
и энергично протестовало против попыток работать левой кистью. Правая кисть
после нескольких часов эксплуатации объявила забастовку. К утру пятницы я
уже готова была опуститься на четвереньки и зубами вгрызться в мороженую
многослойную фанеру.

Но мысль о капитуляции даже не приходила мне в голову, и двигала мной не
столько жажда жизни, сколько врожденное отвращение ко всякого рода клеткам
и ловушкам. Чтобы я, человек, не признающий никаких ограничений личной
свободы, отдала концы, точно мышь в мышеловке или таракан, по беспечности
упавший в банку? Фигушки! И я продолжала остервенело терзать фанеру.

Прервав в очередной раз трудовую вахту, я вернулась в комнату и обнаружила,
что печь совсем остыла. Тонкие, как волос, щели в ставнях уже не пропускали
свет - наступил вечер. Я зажгла лампу, поставила чайник и начала рыскать по
комнате в поисках газеты для растопки. Печь держала тепло больше суток, но
настала пора спалить дровишки, брошенные моими похитителями в прихожей.

Не обнаружив ничего похожего на газету в ближней комнате, я сунула нос в
дальнюю. Не знаю, почему мне не пришло в голову осмотреть ее раньше. Быть
может, на моих умственных способностях сказался удар по голове или
наркотик, которым меня накачали похитители. Быть может, беглый взгляд,
брошенный в самом начале, когда я только что спустилась с чердака, убедил
меня, что ничего полезного там не найти. А может, виной всему выключатель,
который находился аккурат за дверью и потому оказывался вне поля зрения,
когда ее открывали. Да и какая, в сущности, разница? Все мы время от
времени совершаем глупости, и даже я - не исключение.

Пошарив рукой по стене и не найдя выключателя, я таки заглянула за дверь и,
углядев белый квадрат с черной кнопкой, шагнула к нему. В тот же миг что-то
чувствительно стукнуло меня по колену. Я включила свет и обнаружила, что
наступила на кочергу, ручка которой и нанесла мне подлый удар. С минуту я
недобро разглядывала обидчицу, а потом возликовала: у меня в руках ключ от
темницы!

Дыра, которую мне удалось расковырять под металлической пластиной с ушком
для замка, была маленькой и неглубокой. Но конец кочерги я туда втисну, и
останется только как следует надавить на рукоятку. Чертовы шурупы не
устоят. Замок повиснет на оставшемся ушке, и я получу доступ к топорам,
молоткам, стамескам и прочим железякам, с помощью которых любую дверь в
этой хибаре можно в считанные минуты обратить в кучку древесной стружки.

Мысленным взором я уже видела счастливый миг освобождения и упивалась
близкой свободой. Но когда я вернулась от грез к действительности, звенящую
тишину за окном нарушило отдаленное мурлыканье мотора. Я еще не до конца
осознала, что это значит, а рука уже сама дернулась к выключателю. Выскочив
как ошпаренная в соседнюю комнату, я в отчаянье оглядела многочисленные
улики, указывающие на мое пребывание в доме. Выдвинутый ящик кухонного
стола и зашумевший уже чайник, немытая чашка и банка из-под черной икры,
сырные корки и крошки хлеба, одеяло на диване, опустевшее ведро и мокрое
мыло у рукомойника... Нет, я ни за что не успею все это убрать! Нужно
немедленно выключить свет - они вот-вот заметят его сквозь щели в
ставнях... Прятаться бесполезно - они сразу поймут, что здесь кто-то был, и
обыщут дом. Может, встать за дверью и выскочить, как только они войдут? А
если один из них задержится у машины?.. Черт, и сама машина! На открытой
местности от нее не убежать. Господи, что же делать?

Не дожидаясь, пока меня осенит идея, я выключила чайник, пихнула на место
ящик, сгребла со стола клеенку с объедками, свернула ее комом и швырнула за
дверь в дальнюю комнату. Одеяло полетело следом. "Так... сумку с остатками
продуктов на плечо, кочергу в руки, свет выключить. Теперь следы моего
присутствия не так заметны. Пройдет минута-другая, прежде чем эти - как их
там? - спохватятся. Если спрятаться где-нибудь в прихожей и незаметно
выскользнуть из дома, когда они будут в комнате, это даст мне шанс добежать
до леса. Пусть попробуют найти меня там ночью! Только бы переиграть их в
прятки здесь, в доме!"

Я нащупала выключатель в прихожей и ровно на три секунды вдавила кнопку.
Этого времени мне хватило на то, чтобы разглядеть квадратную крышку
погреба.

Сигать в полной темноте в яму неизвестной глубины - не самое безопасное
занятие на свете, но выбирать не приходилось. Лучше уж сломать себе шею,
чем ждать, пока тебе переломают пальцы.

Я шагнула туда, где только что видела люк, и провела по полу кочергой. Она
звякнула, задев металлическое кольцо, и, ориентируясь на звук, я подцепила
железяку пальцами свободной руки - больной руки, о которой сгоряча
позабыла. Темноту прихожей огласило мое сдавленное проклятие. Пришлось
положить кочергу на пол и задействовать здоровую руку.

Крышка оказалась тяжелой, но звуки за стенами дома подвигли бы меня поднять
и десятипудовую штангу. Машина остановилась. Я подперла плечом крышку и
наклонилась над провалом в полу. Дверца машины открылась. К вящей своей
радости, я нашарила рукой боковую жердь приставной лестницы. Открылась
вторая дверца. Я схватила кочергу, зажала под мышкой сумку и осторожно
ступила на верхнюю перекладину. С улицы доносился непонятный шум. "Что за
возню они там устроили?" - подумала я и аккуратно опустила над собой
крышку.

Звуки тут же заглохли. "Вот незадача! - огорчилась я. - Как же я пойму, что
пора вылезать? Ну, положим, шаги я услышу. Но вдруг они приехали не вдвоем,
а втроем или вчетвером, и кто-нибудь застрянет у машины? Ладно, что-нибудь
придумаю! Например, чуть-чуть приподниму эту могильную плиту".

Тишина длилась целую вечность. Рука, судорожно сжимавшая кочергу - мое
единственное оружие, не считая зубов и когтей, - успела окоченеть. Потом
глухой удар возвестил о том, что дверь в сени распахнули, треснув ею о
стену. Непосредственно вслед за ударом я услышала отчаянное мычание и
странный топот, словно там, наверху, пустились в пляс сразу несколько
чечеточников. Не успела я удивиться, как топот перекрыл животный вопль:

- А-а-а! Отпусти палец, сука! Выруби его, Кошак, или он откусит мне палец!

Снова плясовая ("Эх, яблочко"), мычание, а потом...

- Вы