ладу  своей  души  не  напоминал  ни  древнего
римлянина,  ни  римлянина   возникающей   Империи.   В   нем   нет   сухого,
принципиального стоицизма Катона, он не знает разнузданных страстей Антония,
ему чужда идея "быть  первым",  которую  олицетворял  собою  Цезарь.  В  нем
"стихии так соединились",  что  он  мог  стать  великим,  не  перестав  быть
"человеком". Ему не пришлось обратиться в мясника, чтоб  убить  Цезаря.  Он,
заговорщик, он, поднявший руку на лучшего друга, остается все-таки гуманным,
честным Брутом, ибо его рукой правит не ненависть, а  любовь.  Для  нас  это
кажется почти невероятным, это так противоречит всем обычным  представлениям
нашим о вине,  преступлении  и  наказании.  Тем  более  внимательно  следует
вслушаться и  вдуматься  в  слова  величайшего  из  поэтов:  человека  нужно
наказывать не за вину его, не из ненависти к нему, порожденной тем или  иным
поступком, не из чувства мести, а лишь потому, что  "иначе  нельзя  овладеть
его духом". И тот, кто, как Брут, убил любя - тот совершил  двойной  подвиг.
Он не унизился до равнодушия или злобы к жертве, т. е. остался самим собою и
вместе с  тем  исполнил  то,  что  от  него,  по  его  разумению,  требовали
обстоятельства и время.

   У Гамлета, вопреки всему, что рассказывает Брандес,  нет  и  вопроса  о
том, можно ли убивать. Более того, он убивает,  и  без  всякой  нужды,  двух
бывших своих друзей, - только потому, что они ввязались  в  дело.  Брута  же
Шекспир возвысил до своего понимания наказания и  преступника,  при  котором
наказание допускается лишь потому, что иначе нельзя овладеть духом человека.
Эта великая  мысль,  -  до  которой  еще  не  додумалось  даже  наше  время,
обращающее людей в злодеев, чтоб иметь более красивый предлог  и  объяснение
живущему  в  них  чувству  мести,  -  была  безусловно   чужда   английскому
Возрождению, еще так близко связанному с эпохой Генриха VIII, при котором до
75000 человек были казнены за бродяжничество и мелкое воровство,  эта  мысль
могла явиться  только  у  Шекспира,  так  глубоко  понимавшего  и  ценившего
человека.  Новейшая  философия,  хотя  бы  Канта,  осуждает  сострадание   и
оправдывает жестокость правосудия. Но Брут - философ, не порвавший  связи  с
жизнью, и формальные построения не могут завести его в сферы тех абстракций,
где человек становится понятием. Оттого-то Брут, хотя он и много учился,  не
кажется, сравнительно с другими людьми, существом особого  рода.  Он  только
выше, чище, глубже других. Посмотрите на его отношения к Порции. Заговорщик,
воин, философ, он не перестает любить свою жену и стремиться к тому, чтоб  и
ее, как и всех, кто соприкасается с ним, сделать выше  и  лучше.  Сперва  он
намеревается скрыть от нее свои планы. Но когда она  рассказывает  ему,  что
поранила себе бедро, чтоб испытать свою  выносливость  -  Брут  обещает  все
открыть ей. Читая эту сцену даже у Плутарха (она целиком у него заимствована
Шекспиром), видя, как  Брут  умеет  вдохнуть  столько  любви  и  мужества  в
женщину, понимаешь великие  слова,  которыми  заканчивается  "Юлий  Цезарь".
Когда слушаешь Порцию, становится ясно, как осмысленна и  полна  может  быть
связь между мужчиной и женщиной даже в том случае,  когда  мужчина  идет  на
великий подвиг.

   Когда мужчины норовят попасть на "праздное ложе" и берут в руки черепа,
чтоб не глядеть в глаза настоящей смерти или даже невзгодам,  они  держатся,
вместе с Брандесом, гамлетовских максим  о  женщинах.  И  даже  Шекспиру  их
приписывают,  забывая,  что  "Юлий  Цезарь"  был  написан   одновременно   с
"Гамлетом".  Брандес  знает,   что   делает,   приписывая   великому   поэту
гамлетовскую философию. Он угадал вкусы образованной толпы и преподносит  ей
под названием новейшей философии (т. е. самого лучшего, что бывает на свете)
именно то отношение к людям вообще и к женщинам в частности, которое  делает
жизнь наиболее легкою.

   Еще любопытная черта Брута -  это  нежность,  которую  он  проявляет  к
своему слуге,  мальчику  Люцию.  После  ссоры  с  Кассием,  после  того  как
подтвердилось известие о смерти жены, в виду предстоящей битвы с Антонием  и
Цезарем, Бруту не спится. Чтобы отогнать невеселые мысли,  он  просит  Люция
сыграть на арфе. Люций начинает играть и - засыпает. Брут говорит:

   О злодейский сон!
   Ты опустил уже свой жезл свинцовый
   На мальчика, сидящего за арфой.
   Спокойной ночи, добрый мой слуга!
   К тебе не буду я жесток: не стану
   Тебя будить. Покачиваясь так,
   Ты арфу разобьешь! Возьму ее
   Из рук твоих. Теперь - спокойной ночи!
   Сколько нежности и заботливости в этих словах.  И  кто  их  произносит?
Убийца Цезаря! Как велик был тот человек, кто мог решиться на убийство, имея
столь нежную, младенческую душу.



XIII

   Но поразительнее всего сказывается Брут в той речи, которую он произнес
пред народом после убийства Цезаря. Заговорщику  для  своего  оправдания  не
нужно было ни одного слова лжи! Он мог  открыто,  до  малейших  подробностей
рассказать гражданам все, что подвигнуло его к  решительному  шагу.  Антоний
говорит, что Брут - оратор. Нет, Брут в том смысле, в каком  понимали  тогда
это слово - не оратор. В его речах нет никаких украшений, он брезгует  всеми
искусственными  приемами  красноречия  -  как  молодая  девушка  румянами  и
белилами. У него есть правда, которая  сильнее  и  искуснее  всех  ухищрений
риторики. И он естественно бежит всякой лжи, всей блестящей мишуры, даваемой
выучкой, школьными  правилами.  Он  говорит:  "Если  в  этом  собрании  есть
кто-нибудь из искренних друзей Цезаря, то скажу ему, что я любил  Цезаря  не
меньше, чем он. Если он спросит: почему же Брут восстал против Цезаря, то  я
ему отвечу: не потому, что я любил Цезаря меньше, а потому, что я любил  Рим
больше. Чего бы вы больше желали: видеть ли Цезаря в живых  и  умереть  всем
рабами, или же видеть его мертвым и жить всем людьми свободными? Цеэарь меня
любил - и я плачу о нем;  он  был  счастлив,  и  я  этому  радуюсь;  он  был
доблестен - и я чту его; но он был властолюбив - и  я  его  убил".  Затем  в
заключение он говорит: "Для блага Рима я убил своего лучшего друга; пусть же
этот кинжал послужит и против меня, если моя смерть понадобится  отечеству"!
И когда смерть его понадобилась, - он не побоялся ее. Его речь объяснила его
всего.

   А его жизнь оправдала его от всех упреков, которые возводились на  него
неразборчивыми людьми. Еще раз скажем: Брут  "для  блага  Рима  убил  своего
лучшего друга", и это было не убийство, а величайший нравственный подвиг.

   В четвертом действии  знаменитая  сцена  ссоры  и  примирения  Брута  с
Кассием. Кассий позволил себе ряд неблаговидных поступков - и Брут требует о
него объяснений, которых тот, конечно,  дать  не  может.  Следя  за  словами
Брута, не знаешь, чему больше дивиться, силе ли его и энергии,  глубокой  ли
честности или мягкости - или тому, что все эти свойства, и сами по себе  так
редко встречающиеся в людях, соединились в одном человеке.

   Убийца Цезаря говорит:

   Вспомни иды марта!
   Не ради ль правосудия погиб
   Великий Юлий? Где тот негодяй,
   Который поразил его кинжалом
   Не ради правосудия? Ужели
   Один из нас, которые убили
   Первейшего из всех людей на свете
   За то, что в нем опору находили
   Грабители, теперь решится руки
   Свои марать постыдным лихоимством
   И поприще обширное почета
   За горсть ничтожной дряни продавать?
   Нет, я готов скорее быть собакой
   И лаять на луну, но не хочу
   Таким быть римлянином.
   Кассий невольно отступает пред своим молодым  другом.  Чем  ответит  он
Бруту?  Что  противопоставит  он  его  простым,  искренним   словам?   Гнев,
бессильную злобу, которые вызовут лишь презрение у Брута:

   Прочь, жалкий человек!
   говорит он Кассию. И точно, Кассий жалок пред Брутом,  Кассий  страшный
заговорщик, в голове которого впервые  возникла  смелая  мысль  об  убийстве
Цезаря. Кассий искал власти и славы, и для него все пути были равно  хороши.
Если он избирал одни, а не другие, то больше из  приличия,  из  страха  пред
общественным мнением, из привычки к известным правилам поведения, которые  с
детства при нем всегда называли "лучшими". Но когда эти "лучшие" пути  очень
трудны, он покидает их для более легких. Брут говорит ему:

   За деньгами к тебе я посылал,
   Но получил отказ. Но не могу ж я
   Их низкими путями добывать.
   Клянуся небом, я готов скорее
   Перечеканить сердце на монету
   И перелить всю кровь мою на драхмы,
   Чем вырывать из заскорузлых рук
   Поселянина жалкий заработок.
   Брут  не  может  вырвать  из  заскорузлых  рук  поселянина  его  жалкий
заработок, и из этого чувства выработалась его "честность" - за  нее  нечего
бояться. Она соткана из "тончайших сердечных струн", и ее  не  вырвет  Брут,
как не вырвет любви к Порции. Для людей, подобных Бруту, высший закон  в  их
душе. Они не принимают традиционных императивов,  как  максимума  того,  что
"можно", дозволяется делать, за что не осудят люди и история. Они учат людей
и историю, как нужно судить.  В  то  время,  как  Антоний  и  Кассий  грабят
провинции - и на это все смотрят с такой  легкостью,  с  какой  относятся  к
принятым человеческим "слабостям", у Брута выросло свое "нельзя", о  котором
Кассий и  не  подозревает.  Брут  не  может  вырывать  жалкий  заработок  из
заскорузлых рук поселянина и скорее даст перечеканить свое сердце на монеты,
чем  обидеть  бедного  человека.  Это  для  всякого  римлянина  было   "pium
desiderium", т. е. пустое слово, которое вставлялось, как  и  всякая  другая
ложь, для  украшения  в  ораторские  речи,  но  которое  отбрасывалось,  как
ненужное стеснение, в жизни. Для Брута оно не стеснение,  как  не  стеснение
сделать для себя то, что нужно, хотя бы это и тяжело  было.  У  него  всегда
источник его поступков - он сам.

   Он плачет по Гекубе, а не огорчается, что  не  может,  подобно  актеру,
плакать по ней. Что ему поселянин, что он поселянину? А из-за него он  готов
порвать со своим другом и союзником в виду приближающейся армии врагов.  Эти
"правила", такая "честность",  которая  выросла  из  существа  человека,  не
станет для него "унылым долгом". Такой "долг" ведет не к душевной трещине, а
к созиданию новых идеалов. Гамлет со всем, что вне его, связан идеею. Он  не
может порвать этой связи, но она  мучительно  тяготит  его.  Брут  связан  с
поселянином, с Римом, с Люцием, с  Порцией  -  как  с  самим  собою.  Гамлет
вдохновится соперничеством Лаэрта, Брут - нуждой бедняка,  несчастием  Рима,
слабостью Люция. Гамлет поэтому не исполнит того, что  приказано  ему  тенью
милого убитого отца. Брут твердо глядит в лицо враждебного ему духа Цезаря и
идет к своему делу.

   Сюжеты "Юлия Цезаря" и "Гамлета" так сходны по  положению  героев,  что
параллели сами собой напрашиваются. Брут узнает о смерти Порции перед ссорой
с Кассием, и Кассий не замечает этого даже и после  примирения,  когда  Брут
говорит ему: "Ты связан узами с ягненком". Лишь потом, когда удаляется поэт,
так некстати  явившийся  мирить  вождей,  между  друзьями  происходит  такой
разговор:

   Брут. -    Кассий, у меня
   Так много горя.
   Кассий. - Если пред бедами
   Случайными ты упадаешь духом,
   То где же философия твоя?
   Брут. -    Никто не переносит горя лучше,
   Чем я. Знай, Кассий. Порция скончалась.
   Нет этих пышных слов риторики печали: "Я любил, ее как сорок  тысяч"  и
т. д. А меж тем,  сколько  трогательного  величия  в  этих  простых  словах,
вырвавшихся из измученной души.  Среди  всех  неудач,  в  виду  неизвестного
будущего, человеку наносится  новый,  страшнейший  удар.  Всю  силу  его  он
чувствует так, как только может чувствовать Брут - и не падает духом. Кассий
не верит, чтоб в  такую  минуту  можно  было  сохранить  самообладание  и  с
удивлением восклицает:

   А я тебе перечил и остался жить!
   Потом, когда  Мессала  подтверждает  известие  о  смерти  Порции,  Брут
говорит:

   Прощай же, Порция! Мессала, мы
   Все умереть должны; и мысль о том,
   Что смерти не могла она избегнуть,
   Дает мне силу вынести удар.
   Слушая эти слова, так противоположные размышлениям  Гамлета  по  поводу
Александра, Мессала отвечает Бруту:

   Вот как великим людям надлежит
   Переносить великие потери.
   Везде, всегда Брут словом и делом  учит  людей  нравственному  величию.
Глядя на него, слушая его, человек не спрашивает: "почему";  ему  становится
ясно, доступно то лучшее, над  которым,  по  новейшим  понятиям,  издевается
ученое "почему". Перед Брутом умолкают сомнения. Он везде велик - в любви, в
несчастии, в борьбе, в счастии. И его  величие  уничтожает  весь  скептицизм
досужих людей, размышляющих с черепами в руках о жизненной трагедии, которой
они никогда не знали. Мольеровский Дон Жуан смутился перед  голодным  нищим,
отказавшимся продать своего Бога за золотую монету, - богатство для бедняка.
Брут бы заставил его переменить свою религию - арифметику на глубокую веру в
человека, шекспировского человека. Последние слова Брута:

   О, Цезарь, успокойся: я тебя
   Убил не так охотно, как себя.
   Спи спокойно, великий человек! Ты слишком много взял на  себя.  Свобода
Рима  погибла,  и  не  твоей  руке,  как  могуча  она  ни  была,  дано  было
восстановить прежнее величие Рима. Но ты сделал иное:  ты  связал  ту  связь
времен, которая казалась распавшейся навсегда. Если есть Бруты, то

   Природа может,
   Восстав, сказать пред целым миром -
   что есть "человек", есть зачем жить, есть, что делать,  и  ни  зло,  ни
горе, ни сама смерть - не обвинят жизни.

   К Бруту  Брандес  чувствует  инстинктивное  отвращение.  Брут  не  дает
критику покоя. С ним,  как  с  живым  олицетворением  совести,  нельзя  жить
приятно. Он является вечным упреком человеку, ищущему отдохновения от "сна и
еды" в  прохладе  кладбищенской  философии  и  созерцании  своего  душевного
превосходства. А Брут написан Шекспиром, о  нем  сказал  Шекспир:  "Это  был
человек"!

   Очевидно, что только принизив Брута, участь которого "не привлекает", и
вычеркнув "Юлия Цезаря", как драму, которая ничего не может рассказать нам о
том, как  думал  и  чувствовал  ее  автор,  можно  беспрепятственно  идти  к
поставленной себе датским критиком цели. Если не считать "Юлия  Цезаря",  то
Шекспира легче будет изобразить смущенным черепами философом  и  привести  к
кандидовскому заключению: "Il faut cultiver notre  jardin".  Брандес  так  и
поступает. Но он не нападает открыто, как бы следовало, на  Брута,  а  из-за
угла пускает в него маленькие ядовитые стрелы и, таким  образом,  постепенно
низводя лучшую трагедию и ее героя,  приуготовляет  себе  широкий  путь  для
жалобных сетований на  жизнь  от  имени  Шекспира.  "Из  невежества  Шекспир
очищает Брута  от  этого  порока  и  насчет  Цезаря  делает  его  простым  и
великим",> - говорит Брандес.  Это  замечание,  в  котором  критик  так
наивно показывает все свои карты, заключает  собою  сделанную  им  небольшую
историческую справку.  Брандес  передает,  что  Брут,  пользуясь  подставным
лицом, жестоко эксплуатировал жителей азиатских провинций.  Но  этого  ни  у
Шекспира в драме, ни у Плутарха, бывшего единственным ее источником, нет. Об
управлении  провинциями  Брута  Плутарх  говорит  следующее:  "Когда  Цезарь
собрался в поход в Африку, он вверил Бруту управление Цизальпинской Галлией,
к великому счастию этой провинции. Ибо в  то  время  как  другие  наместники
обращались со своими областями, как с завоеванными странами, Брут для  своей
Галлии был утешителем, словно возмещая ей за все  притеснения,  которым  она
подверглась при прежних правителях. И все добро, которое он делал - делал он
именем Цезаря".> Эти слова есть у Плутарха и ими, а  не  чем-либо  иным
руководился  Шекспир,  создавая  своего  Брута.  Наше  дело  не   проверять,
насколько  сообразуются  шекспировские  исторические  герои  с   их   живыми
образцами, воспроизводимыми по различным,  часто  недостоверным  источникам.
Шекспировскому чутью  в  этом  смысле  можно  доверить  больше,  чем  ученым
исследованиям. Художник по нескольким чертам  характера  воспроизведет  весь
духовный склад человека, как математик построит кривую по небольшому отрезку
ее. Того материала, который Шекспир нашел в своем Плутархе, ему было  вполне
достаточно, чтобы нарисовать Брута. Но и это не главное. Теперь, - когда  мы
хотим знать,  "как  думал  и  чувствовал"  Шекспир,  для  нас  прежде  всего
интересен не  исторический  Брут,  а  шекспировский,  если  бы  даже  он  не
соответствовал и плутарховскому. Мы  хотим  знать,  что  ценил,  что  считал
лучшим Шекспир, и в "Юлии Цезаре" находим ответ. И  Брандес,  как  видно  из
приведенной выписки, понимает, что Шекспир считал своего  Брута  "простым  и
великим". По-видимому, на разборе этого характера и нужно было остановиться,
чтоб выяснить, как смотрел на жизнь поэт. Но это разрушило бы все построения
Брандеса, ибо пред Брутом самодовлеющая, довольная  кладбищенская  философия
опускает  свой  тусклый  взор.  И  вот  Брандес,  позабыв  свое   "невольное
признание", полегоньку  и  понемножку  переделывает  Брута  из  "простого  и
великого" в непростого и в невеликого. По всем страницам, посвященным  "Юлию
Цезарю", разбрасывает он ряд своих и чужих замечаний,  имеющих  своей  целью
низвести значение самой трагедии и  главного  действующего  лица  ее.  "Если
Брут, этот плоский идеалист, затмил собою  величайшего  практического  гения
мира",> - приводит он слова Hudson'а; следующее за ним "то" и т. д. ему
не нужно, ибо он сейчас же опровергает  заключение.  Но  "плоский  идеалист"
остается. Далее, как мы уже упоминали, Брандес приводит ни к чему не  нужную
справку о том, как Брут эксплуатировал провинции. И  еще:  читатель  помнит,
что Брут убил не врага своего, Цезаря, а лучшего друга, и что  в  этом  весь
смысл его характера, и что за это Шекспир считает его "великим  и  простым".
Брандес же, словно не читав "Юлия  Цезаря",  говорит:  "Ненависть  Катона  к
Цезарю унаследовал и его племянник, Брут".> По Плутарху, "даже враги не
приписывали  Бруту  таких  двусмысленных  намерений".>  Но  Брандес  не
политический враг Брута; у  него,  кроме  языка,  нет  иного  оружия,  и  он
"приписывает"  Бруту  и  ненависть  к  Цезарю,  и  жестокость  в  управлении
провинциями, и выжимание процентов у подвластных  ему  людей.  И  еще:  Брут
"чувствует  себя  принужденным  на  это  дело  (убийство  Цезаря)   другими,
внутренний  же  голос  не  зовет  его".>  Далее:  Шекспир  не  встретил
препятствий к тому, чтобы "присвоить Бруту сомнительную в глазах многих  (!)
мораль, в силу которой необходимая цель оправдывает нечистые  средства.  Два
раза -  первый  раз  в  монологе,  второй  раз  в  речи  к  заговорщикам  он
рекомендует  политическое  (!)  лицемерие,  как   умный   и   целесообразный
прием".> И затем, приводя отрывок из речи Брута, критик объясняет: "Это
значит - (!) пусть при убийстве будет соблюдено возможное приличие, а  потом
убийцы могут притворяться, что жалеют  Цезаря".>  По  поводу  обещания,
данного Брутом Порции - все рассказать ей, Брандес говорит: "Ни Шекспир,  ни
Плутарх не понимают его  болтливой  предупредительности".>  И  еще:  "У
Шекспира Брут - строгий моралист, чрезвычайно озабоченный мыслью о том, чтоб
не запятнать свой чистый характер"; т. е. Брут хлопочет не об общем деле,  а
о величии собственной души и т. д. Но довольно будет выписок! Мы видели, как
мало подавал повод Брут к такого рода характеристике. Несомненно, что  такой
яд может изливать на Брута лишь человек,  которого  "не  привлекает  участь"
героя и который вместе с тем боится, что она может  оказаться  "нравственно"
обязательной. Его злят высокие похвалы,  расточаемые  Бруту  Шекспиром.  Ему
хочется, чтоб о Жаке сказали за его речь "мир - театр",  -  "прекрасна  была
его жизнь". И точно, Жаки, избежавшие тр