он  переходит  к
созданию величайших трагедий, когда-либо выходивших  из-под  пера  писателя.
Исторические хроники, большей частью законченные еще до 1601 года, т.  е.  в
течение первого периода - полны огромного драматического напряжения.  Еще  в
трилогии Генриха VI  мы  встречаемся  с  мрачными  и  тяжелыми  сценами  той
исторической полосы, которая называется красивым именем войны Белой  и  Алой
розы. В этих пьесах, в особенности в позднейших -  Ричард  III,  Генрих  IV,
Генрих V, Шекспир в своем творчестве поднимается до поразительной высоты. Он
рисует самые сложные и самые разнообразные характеры с  искусством,  равного
которому новая литература еще не знает. Целая вереница лиц, своеобразных, не
похожих друг на друга, проходит пред нами, точно в  художественной  галерее.
Болингорок, Перси, Ричард II, Ричард III, Генрих  V,  Генрих  VI,  Фальстаф,
Фальконбридж, Елизавета, Маргарита, леди Анна и т. д., без конца, от  женщин
и детей до шутов и королей, кроткие и кровожадные, мстительные и  спокойные,
мрачные и бесконечно веселые, умные и  тупые:  они  представляют  собою  всю
жизнь. Понять и обрисовать их -  в  этом  задача  Шекспира.  И  он  блестяще
выполняет ее. Но отношение поэта к своей задаче во втором  периоде  является
уже совершенно иным. Многие критики утверждают, что  во  всех  произведениях
Шекспира  чувствуется  одно  убеждение   много   вглядывавшегося   в   жизнь
гениального человека: каждый из нас - есть творец своей собственной  судьбы.
Горе или счастье встретил человек на  жизненном  пути,  удачу  или  неудачу,
славу или позор - все, говорят эти критики, есть  следствие  его  характера,
его душевного склада - все, следовательно, есть дело  его  собственных  рук.
Этот упрощенный вывод жизненной мудрости напрашивается  сам  собою,  и  люди
охотно приписывают его Шекспиру.  Один  из  новейших  французских  критиков,
современник  Тэна,  особенно  резко  настаивает   на   этом   принципе,   не
останавливаясь  пред  выводами,  к  которым   он   обязывает.   Оттого   его
формулировка получает для нас особенный интерес, ибо  она  дает  возможность
сразу оценить степень основательности принципа. Шекспир, говорит он, "ставит
характеры над фактами, и даже тогда, когда он связан историей, или  когда  к
нему из рук новеллистов и хроникеров переходит канва, в которой он не желает
ничего изменять, он все же стремится объяснить ход  событий  в  драме  игрою
страстей и приводит лишь те события, которые подготовляются этими страстями.
Его преступники -  не  жертвы  судьбы;  они  хотели  быть  виновными  и  они
заслуживают своими чувствами и своим поведением грозящего наказания. Если  у
Шекспира, как и повсюду в нашем мире, погибают  и  невинные,  то  отнюдь  не
случай поражает их. Мы находим в их характере причины их несчастия. Если  бы
они были более благоразумными, более сдержанными, менее страстными или более
ловкими, они избегли бы того горя, которое падает на них: в  их  жизни  есть
момент, когда своей ошибкой они решили судьбу свою.  Ромео  и  Джульетта  не
заслуживают смерти; но они умирают только  потому,  что  уступили  увлечению
юности и любви. Короля Лира не обидели бы так несправедливо дети, если бы он
не проявил столь слепой нежности и не прогнал бы от себя Корделию. Даже сама
Дездемона не была бы убита, если бы не покинула отческого  дома  для  чужого
(!) мужа".> Мы сделали эту несколько  длинную  выписку,  ибо  она  очень
резко, как уже было замечено, формулирует довольно распространенную и  очень
любопытную теорию. И такой взгляд на жизнь  приписывают  Шекспиру!  Едва  ли
нужно говорить, что Шекспир никогда не мог думать, что преступники совершают
злодеяния оттого, что хотят быть виновными. Можно  еще  сделать  что-нибудь,
чтобы быть правым, хорошим, но чтобы быть виновным, дурным - кто  из  такого
удивительного побуждения хоть когда-нибудь хоть что-нибудь делал?

   Столь же неосновательно предположение, что у  Шекспира  Отелло  убивает
Дездемону единственно потому, что ее, как преступившую  свои  обязанности  в
отношении к отцу, должна была постигнуть кара. Такой  "нравственный  закон",
как его называют, можно проследить лишь  в  первых  произведениях  Шекспира,
особенно в его комедиях, в которых  большей  частью  преступники  становятся
жертвою своих замыслов, а просто злые люди делаются мишенью насмешек.  Но  в
этом сказалось лишь то обстоятельство, что, во-первых, Шекспир сразу не  мог
освободиться от старинных  традиций  английского  театра,  а  во-вторых,  по
существу своему комедии,  требующие  благополучного  разрешения  запутанного
узла, не допускают иной развязки, кроме  торжества  добра  и  унижения  зла.
Второе же положение: "каждый человек есть творец  своей  судьбы"  -  гораздо
более определяет собой первый период шекспировского творчества. По-видимому,
в молодые годы человеческая жизнь представлялась  поэту  именно  такой  и  в
таком порядке вещей, при котором судьба каждого  человека  определяется  его
душевным складом, Шекспир не находил ничего странного и загадочного.  Вопрос
о  том,  почему  одного  человека  случай  наделил  счастливым   характером,
приспособленным к жизни, а другого несчастным, негодным для  жизни,  еще  не
приходил в голову поэту, когда он мысленно воспроизводил пред  собою  судьбы
своих многочисленных героев. Отчего Фальстаф - пошляк, гора  мяса,  блудлив,
как кошка и труслив, как заяц, а его друг  -  принц  Генрих  или  Готспер  -
благородные, храбрые, честные, открытые натуры? Уж, конечно, не потому,  что
Фальстаф хотел "быть" праздным  сквернословом  и  остроумным  мошенником,  а
Готспер хотел "быть" героем. Но  в  первый  период  творчества  это  еще  не
занимало Шекспира. Он принимал бросающуюся в глаза связь между  событиями  и
человеческими страстями - и дальше этого не  шел:  ему  еще  не  нужно  было
больше.

   1601 год имел роковое значение для Шекспира. Что произошло в его  жизни
- мы не знаем. Брандес, как и другие критики, указывает на смерть  отца,  на
историю с черной дамой, о которой идет речь в сонетах, на процесс Эссекса  и
Саутхемптона, и по этому поводу, чтобы  усилить  впечатление,  делает  много
лирических отступлений вроде приведенного выше, написанных в очень  жалобном
тоне. Но сонеты к черной даме появились еще в 1598 году, а в  1600  написаны
лучшие из шекспировских комедий.  Остается  только  смерть  отца  и  процесс
друзей. Но, нужно полагать, что и эти  два  обстоятельства,  как  сильно  ни
поражают  такие  удары,  не  могли  бы  произвести  в  душе  Шекспира   того
переворота, который привел его так быстро в такое короткое время от комедий,
где чувствовался человек, достигший высшего счастья, к трагедиям,  где  речь
идет о величайшем несчастии. Чтобы перейти от одной крайности к другой нужно
было необычайное нравственное потрясение. Шекспир  человек  редких  духовных
сил. Обыкновенное горе, обычные удары судьбы не сломили бы его, не отняли бы
у него радостного смеха,  который  так  справедливо  называют  божественным.
Только  полная  безнадежность,  только  не  знающее  исхода  отчаяние  могло
привести  Шекспира  к  тем  безднам  человеческого  горя,   о   которых   он
рассказывает нам в "Короле Лире".  Угадать  душу  Лира,  не  переживши  хоть
отчасти его трагедии, невозможно. И эта трагедия  произошла  в  душе  самого
Шекспира. Она заставила его задать себе  этот  великий  и  страшный  вопрос:
"зачем?" Кто испытал чувства Лира, кто вместе с Шекспиром умел войти  в  тот
беспросветный мрак, куда сразу, после долгих лет беспечных  радостей,  попал
несчастный старик  -  для  того  этот  великий  вопрос  "зачем"  никогда  не
перестанет существовать. Слабые, маленькие люди убегут от него,  постараются
забыть его, закрыться от него повседневными заботами  и  радостями.  Большие
люди прямо глядят в лицо восставшему призраку и либо  гибнут,  либо  уясняют
себе жизнь. Шекспир не побоялся роковой задачи. Чего она  ему  стоила  -  мы
никогда не узнаем. Но что бессмертную славу  величайшего  трагика  он  купил
страшной ценой - в этом  не  может  быть  сомнений.  Он  сам  пережил  ужасы
трагедии. И он понял и объяснил нам ее смысл - рассказав, как она происходит
и что делает она с человеком. Этот величайший и труднейший вопрос лежит  вне
сферы философии и науки,  собирающих  и  обобщающих  лишь  видимые,  внешние
факты. Трагедии происходят в глубине человеческой души, куда не  доходит  ни
один глаз. Оттого они так и  ужасны,  словно  преступления,  происходящие  в
подземельи. Ни туда, ни оттуда не достигает человеческий голос. Это пытка  в
темноте - кто знает ее, тот не может не спросить "зачем".

   И этот столь резкий перелом не находит объяснения  в  имеющихся  у  нас
биографических сведениях о Шекспире.  Брандес,  сам  Брандес,  который  "все
понимает", даже Шекспира - сутягу  и  ростовщика,  и  который,  переходя  ко
второму периоду творчества поэта, разбирает сонеты, вспоминает и  Елизавету,
и Эссекса, и Пемброка, и Саутхемптона, и Бэкона, - принужден сказать: "Мы не
знаем  точно,  откуда   пришли   тучи,   закрывшие   собой   горизонт   пред
Шекспиром".>

   Итак,  начало  поэтической  деятельности  Шекспира,  конец  ее,  кризис
душевный поэта,  его  финансовая  деятельность  -  все  окружено  загадками.
Добросовестность англичан  не  поборола  тайны.  Отсюда  самое  естественное
заключение:  нужно  пользоваться  для   суждения   о   Шекспире   лишь   его
произведениями, да теми более или менее  точными  сведениями  о  времени  их
появления, которые удалось  добыть  шекспирологам.  Стремление  же  подвести
Шекспира-поэта под Шекспира-актера может лишь повести к  ненужным  и  ложным
догадкам. Поэтому мы ограничимся лишь сделанными  замечаниями  и  больше  не
станем касаться тех мест книги Брандеса, где он говорит о жизни Шекспира.



IV

   Но тем любопытней проследить, что вынес новый,  современный  критик  из
произведений Шекспира. Он говорит про себя: "Автор держится того мнения, что
если у  нас  есть  около  40  значительных  произведений  писателя,  то  это
исключительно наша собственная вина, если мы о нем ничего не знаем. Личность
поэта целиком заключена в его произведениях. Нужно только уметь их читать, и
тогда все можно отыскать в них".> Тут опять-таки большое преувеличение.
Никто не говорит, что мы ничего о Шекспире  не  знаем.  Наоборот,  поскольку
Шекспир проявляется в своих произведениях, он более или менее ясен  каждому,
изучавшему его. Не ясна лишь, как мы говорили, связь между драмами его и его
жизнью, какой она представляется нам по сохранившимся, вернее, вырванным  из
прошлого   упорными   англичанами   сведениям.   Ведь    Шекспир-неуч    или
Шекспир-ростовщик не заключается ни  в  "Бесплодных  усилиях  любви",  ни  в
"Венецианском купце". Шекспир же писатель уже далеко не представляется столь
загадочным,  хотя  его  литературная  деятельность  понимается   чрезвычайно
различно различными критиками. И Гервинус, и Ульрици, и Крейссиг, и Дрейк, и
Джонсон, и французская критика - ясно и определенно рисуют нам Шекспира и не
говорят, что  мы  не  знаем  "писателя".  Они  только  почти  не  пользуются
биографическими данными, ибо эти последние лишь затемняют дело. Но -  вопрос
не в этом. Так или иначе, Брандес  приступает  к  очень  важной  задаче;  он
берется обрисовать духовную физиономию Шекспира, т. е.  рассказать,  чем  он
жил и как понимал жизнь.  Это  -  вполне  выполнимо.  Несомненно,  что  поэт
сказался всеми сторонами своего существа в оставленных произведениях. "Нужно
только уметь читать их". Тэн, мы видели, вычитал, что, по Шекспиру,  человек
есть "существо без разума и воли", что у  великого  поэта  люди  -  "машины,
одержимые страстями, сталкивающиеся одна с другой с  необыкновенной  силой".
"Случай" ведет их  сквозь  определенные  обстоятельства  "к  горю,  безумию,
преступлению, смерти". По Мезьеру, Шекспир понимал, что  люди  "хотят  быть"
дурными и виновными и что за это попадают под  суд  "нравственного  закона",
казнящего даже Дездемону и Корделию, бедных женщин, над  которыми  сжалились
бы даже в аду... Гервинус и Ульрици видят в Шекспире истинного  христианина,
верующего в бессмертие души и в бдительность провидения. Крейссиг говорит по
поводу Шекспира о категорическом императиве. Очевидно,  что  мало  -  "уметь
читать", ибо "гениальный" ли Тэн не умел читать, а  все-таки  вышло  у  него
"односторонне". И Гервинус и Ульрици умели читать,  а  их  критика  вызывает
лишь улыбку на устах современного Брандеса, хотя  он  и  признает  за  этими
писателями важное значение. Но здесь сказывается  любопытное  обстоятельство
из истории шекспирологии. С тех пор, как  за  Шекспиром  установилась  слава
величайшего из когда-либо существовавших поэтов - у него перестали  учиться.
Его всегда  оставляют  на  самый  конец.  Когда  миросозерцание  у  человека
сложилось  -  он  начинает  "изучать"  Шекспира,  т.  е.  отыскивать  в  его
произведениях доказательства справедливости того отношения к жизни и  людям,
которое подсказали ему его  собственное  прошлое  и  личные  вкусы.  Шекспир
слишком велик, чтоб обойти его. Каждый критик принужден с  ним  считаться  и
все силы свои  положить  на  то,  чтобы  согласовать  свое  миропонимание  с
шекспировским. Поэтому очень часто даже те, которые "умеют читать" Шекспира,
вычитывают в нем то, чего он никогда не  писал,  но  что  в  их  книгах  или
сердцах написала их  собственная,  нередко  тихая,  несложная,  ограниченная
жизнь, совершенно  исключающая  всякую  возможность  шекспировского  идеала.
Кабинетные люди всегда стояли и будут стоять далеко от того, что происходило
в душе великого поэта, окунувшегося с головой в жизнь. И тем не менее,  они,
быть может, не скоро откажутся от роли единственных  толкователей  Шекспира.
Тэн внешним образом блестяще подделался под Шекспира, а  меж  тем,  в  конце
концов, до такой степени сгладил и прибил ту полную, бурную, могучую  жизнь,
которая рисуется  нам  в  драмах  поэта,  что  осталось  одно  "цветение  на
поверхности", подтверждающее "единство композиции".

   И Брандес, в числе других, учиться у Шекспира не хочет. Он отлично  сам
знает все и пишет свою книгу лишь затем, чтобы показать, что  300  лет  тому
назад величайший из поэтов точно так же знал это "все" и что, следовательно,
его, Брандеса, понимание жизни есть самое правильное. "В Гамлете, -  говорит
он, - первой философской драме нового времени, впервые выступает  типический
современный человек с глубоким чувством противоречия между идеалом и  грубой
действительностью, с сознанием  глубокой  пропасти  между  своими  силами  и
задачей, со всем внутренним разнообразием своего существа, с остроумием  без
веселости, с жестокостью и нежностью, с постоянным откладыванием  и  бешеным
нетерпением".> И этот современный  человек,  "крик  ужаснувшегося  пред
самим собой человечества> > -  есть  сам  Шекспир,  который  "слился  с
Гамлетом" и чувствовал себя,  как  Гамлет.  Это  уже  Брандес  узнал  не  из
биографии поэта, ибо в собранных документах о покупке  земель,  в  завещании
Шекспира и т. д. - об этом  ничего  нет.  Это  он  прочел  в  драмах  поэта,
благодаря тому, что читал их "с открытым, восприимчивым  духом,  с  здоровым
умом и душою, доступною пониманию гения".> У Тэна, мы видели,  Шекспир,
"если бы писал психологию", сказал бы, что "случай ведет человека к безумию,
преступлению, горю  и  смерти".  У  французского  критика  Гамлет  тоже  сам
Шекспир, доказывающий (заодно  с  прочими  героями  драм,  более  или  менее
носящих на себе печать индивидуальности своего творца)  добавочное  значение
всего нашего внутреннего мира, для которого вследствие этого  законом  будет
случай, т. е. который имеет столь малое значение сам по себе, что ни в каком
ином объяснении и не нуждается, кроме сведения к объективным силам, тем  или
иным выражением которых он является. Брандес  говорит:  "Ни  в  одной  пьесе
Шекспир с такой резкостью не противоставлял друг другу добрых и злых  людей,
как в "Короле Лире", нигде не изображал их в такой борьбе, как здесь и нигде
он не проявил такого отвращения к обычному и  условному  исходу  театральных
пьес, в силу которого заставляют добро торжествовать над  злом,  как  здесь.
Слепая и жестокая судьба в конце концов губит равно и добрых и  злыx".>
Очевидно,  что   брандесовская   "слепая   судьба"   это   наряд   в   целях
многосторонности и художественности, для ученого "случая", - так же,  как  и
"крик человечества, ужаснувшегося пред самим  собой".  Ибо  что  такое  этот
крик, приписываемый Шекспиру, и это созерцание "слепой и  жестокой"  судьбы,
как не высказанное Тэном убеждение, что Шекспир видел сам и нам показал этот
"случай" как единственный закон для нашего существования? Оба писателя, один
- "гениальный,  но  односторонний"  Тэн,  другой  -  многосторонний,  но  не
гениальный Брандес, основным пунктом  принимают  тот  вывод  науки,  который
ученый формулировал, как господство случая над жизнью человека. Тэн облекает
свои  положения  в  торжественный,  праздничный  наряд,  Брандес,  очевидно,
предпочитает  траурные  облачения  для  такого  властелина,  как  случай,  и
говорит: "слепая и жестокая судьба" и т. д.  Но  сущность  их  "взгляда"  на
жизнь и ее значение - одна и та же, и они оба приписывают свое  понимание  и
Шекспиру, жившему 300 лет  тому  назад.  Только  Тэн  человек  типический  и
радуется всякому обобщению, что бы ни  принесло  оно  с  собой.  Брандес  же
многосторонен и о "случае" иначе чем с грустью и недоумением и не говорит.

   Таким  образом,  основная  идея  книги  Брандеса  заимствована   им   у
гениального Тэна. Но  Брандес  не  сразу  обращает  Шекспира  в  типического
современного человека с верой во власть случая. Он дает ему до 1600 года, т.
е. до  36  лет,  оставаться  еще  сильным  и  цельным  сыном  Возрождения  с
некоторыми  едва  заметными  черточками,  подающими   надежду   на   большее
совершенство в будущем, т. е. на сплин, пессимизм и т. д.

   Поэтому мы станем следить за Шекспиром лишь с того момента, когда,  как
мы говорили, вместо прежнего вопроса:  "почему"  пред  ним  возник  страшный
вопрос - "зачем". По Брандесу, Шекспир и не задавал себе последнего вопроса.
С того момента, как он заглянул в бездну человеческого  горя,  -  ему  стало
ясно, что нет и не может быть никакого  "зачем";  что  человеческой  судьбой
управляет слепой случай, и он ведет нас ко всяким ужасам;  что  мы  осуждены
блуждать в темноте, наугад отыскивая дорогу или, вернее,  топчась  на  одном
месте в "грустном" сознании, что нет и не может  быть  у  нас  руководителя,
путеводной  нити,  как  у  "слепых"  Метерлинка.  И  что  в  этом  "грустном
недоумении",  выразившемся  в  гамлетовских  размышлениях,  мы   и   находим
жизненную философию Шекспира. Иначе говоря, Шекспир оправдывает то  смятение
умов, тот  страх  перед  жизнью,  который,  как  общее  явление,  народился,
казалось нам, вместе с нашим веком и был его болезнью, его  проклятием,  его
вопросом. По Брандесу, то, что мы сознали, есть высшая  философская  истина,
вне которой нет правды. И она три века тому  назад  была  провозглашена  уже
величайшим из когда-либо живших людей. Это -  "грустная"  истина,  а  потому
приходится на грустном недоумении и остановиться.

   Посмотрим же, насколько шекспировские произведения дают  основание  для
такого модного заключения. Мы начнем с Гамлета, ибо он  больше  всех  других
героев  Шекспира   соблазняет   новейших   писателей   изображать   великого
английского поэта недоумевающим философом.



V

   О Гамлете как о литературном типе уже столько  писалось  и  говорилось,
что Брандесу трудно было придумать что-нибудь такое, что до него не было  бы
уже высказано другими критиками. И тем не менее, те главы его книги, которые
посвящены разбору "Гамлета", представляют особенный интерес. В них, как и  в
главе о Лире, дается ответ на основной вопрос, поставленный себ