ак ветку нежную ты прививаешь
                    К дичку, и дикая кора приемлет
                    Отростки благородные. Конечно,
                    Искусство это, но ведь улучшает
                    Оно природу, ею создано!

     Это, пожалуй, самые глубокие и самые  прекрасные  слова,  какие  только
можно было сказать об отношении между  природой  и  культурой,  самое  ясное
отвержение евангелия природы, против  которого  Шекспир  должен  был  вскоре
заявить протест в "Буре" образом Калибана и  представленной  в  карикатурном
виде утопии Гонзало, ратующей против культуры.  Ведь  и  сама  Пердита  есть
именно  избранный  цветок  этой   неподдельной   культуры,   оберегающей   и
совершенствующей природу.
     Но, помимо того,  это  поистине  слова  самой  мудрости  о  соотношении
природы и искусства. Это искусство, которое само есть природа, это искусство
Шекспира. В этой краткой реплике мы читаем свод его  эстетики.  Его  идеалом
была поэзия и поэтическая дикция, которая не удалялась бы ни в одном  пункте
от того, что Гамлет называет "скромностью природы". Если и сам он,  особенно
в ранней  молодости,  не  мог  не  заразиться  пристрастием  своей  эпохи  к
искусственному, то все же он постоянно преследовал его  своей  насмешкой.  С
того времени, как впервые он осмеял эвфуизм в "Бесплодных усилиях любви" и в
репликах Фальстафа, он не  переставал  изо  всех  сил  издеваться  над  ним,
особенно же там, где он заставляет  говорить  придворных.  Точно  так  же  и
здесь, в манерно-напыщенных поэтических речах, которые  он  влагает  в  уста
придворному штату.
     В первой сцене пьесы Камилл, восхваляя Мамилия, говорит:

     Те, что ходили на костылях в день его рождения, желают жить, для  того,
чтобы видеть его возмужалость.

     На это Архидам отвечает с иронией:

     А разве без этой надежды были бы не прочь умереть?

     Камилл вынужден сделать шутливое признание:

     Без сомнения, если бы не было других причин, привязывающих их к жизни.

     Гораздо  более  в  комическом  виде  представлен  придворный  стиль   в
последней сцене пьесы, где третий  придворный  описывает  встречу  короля  с
возвращенной ему дочерью и поведение при этом свиты. О Паулине он говорит.

     Один ее глаз как бы опускался вследствие горя о  потере  мужа,  другой,
напротив того, весело глядел  кверху,  потому  что  исполнилось  пророчество
оракула

     Комизм его дикции достигает своей наивысшей точки в  следующем  обороте
речи:

     Но самою ценною чертою всего совершившегося, ловившую мой глаз, как  на
удочку (вода в нем проступила - хоть и не рыба), было то, что когда говорили
о смерти королевы, король открыто при всех повинился в ней, сказал, как  это
произошло, видно было, как врезывался в сердце дочери этот рассказ,  и  как,
наконец, переходя от одного знака печали к  другому,  с  восклицанием  "ах!"
зарыдала она, как мне казалось, кровавыми слезами, мое сердце тоже  сочилось
кровью, это я знаю наверно. Самый окаменелый из присутствовавших изменил при
этом краску в лице; многие упали в обморок, все были глубоко опечалены. Если
бы весь мир  мог  присутствовать  при  этом  зрелище,  печаль  сделалась  бы
всемирной.

     Едва ли  нужно  распространяться  о  том,  что  дикция  этого  третьего
придворного не была санкционирована эстетикой Шекспира.
     В противоположность подобным вещам искусство в дикции Пердиты -  чистая
природа; она до такой степени чуждается всего искусственного,  что  даже  не
хочет сажать садовых цветов.

                     Как не хотела б нравиться сильнее
                     Румянцем лживым, и чтоб тот румянец
                     Тому, кто просит о руке моей,
                     Приманкою служил.

     Немного найдется мест, где можно  было  бы  так,  как  в  ее  репликах,
удивляться необычайному знанию  природы,  которое  обнаруживает  Шекспир.  В
сцене, где она раздает цветы, замечательна не только поэзия выражений, но  и
тесное общение с природой. Она говорит (IV, 3)

                      Шалфей, лаванда, мята, майоран
                      И ноготки, что спать ложатся к ночи
                      И просыпаются в слезах с восходом

     Она дает понять, как прекрасно она знает, что нарциссы в Англии  цветут
уже в феврале и в марте, тогда как ласточки прилетают лишь в  апреле,  когда
произносит следующие строки:

                      О Прозерпина! Если б подобрать
                      Все те цветы, что побросала ты,
                      Испуганная, с колесницы бога
                      Плутона на землю! Все те нарциссы,
                      Что раньше ласточек своей красой
                      Блистают в мартовских ветрах, фиалки
                      Те, что темней ресниц Юноны, слаще
                      Цитеры груди, тот подснежник бледный,
                      Безбрачно умирающий до срока,
                      До наступленья Фебовых лучей,
                      Болезнью девушек, у нас нередкой;
                      Отважных буквиц, ландышей душистых
                      И всяких лилий, тоже королевских,
                      Их не достало б мне, чтоб разукрасить
                      Тебя, мой милый друг, чтобы осыпать
                      Всего, всего!
           Флоризель. Как мертвого в гробу!
           Пердита.   О нет! На ложе счастья, где любовь
                      Играя возлегает, не как тело
                      Безжизненное, - а когда б и так,
                      Тогда не с тем, чтоб хоронить, но чтобы
                      Покоиться со мной рука в руке.

     Ответ Флоризеля с красноречием влюбленного описывает ее прелесть:

                   Все, что ты сделаешь, то будет хорошо.
                   Когда ты говоришь, тогда желаю,
                   Чтоб вечно говорила; запоешь,
                   И мне хотелось бы, чтоб при хозяйстве,
                   Покупке и продаже, при молитве,
                   Ты все бы пела...

     Этой прелести соответствует у Пердиты гордость и твердость духа.  Когда
король  грозит  отхлестать  ее  красоту  терновником,  если  она   осмелится
удерживать при себе его сына, она,  считая  все  потерянным,  тем  не  менее
отвечает ему:

                     Не испугалась я, хотела говорить,
                     Сказать ему, что не другое солнце,
                     А то же самое влияет с неба
                     На двор его блестящий и лачугу,
                     В которой мы живем.

     В изображении отношений между  Флоризелем  и  Пердитой  есть  некоторые
особенности,  не  встречавшиеся  в  юношеских   произведениях   Шекспира   и
повторяющиеся в том способе, каким в "Буре" обрисованы Фердинанд и  Миранда:
известная отчужденность от света, известная нежность к тем,  кто  еще  полон
надежды на счастье и стремится овладеть им,  некоторого  рода  отречение  от
мысли достигнуть этого счастья для самого себя.
     Поэт стоит теперь вне его и выше. Когда он раньше  изображал  юношескую
любовь, то находился как бы на одном уровне с теми, кого  изображал;  теперь
этого нет более: на них словно покоится отеческий взор.  Он  глядит  вниз  с
высоты.
     Здесь, как и в "Цимбелине", двор,  в  контрасте  с  сельской  идиллией,
представлен очагом грубости, глупости и пороков.  Даже  лучший  из  королей,
Поликсен, и жесток, и свиреп, но Леонт,  по  ходу  пьесы  лишь  введенный  в
заблуждение  своей  злополучной  подозрительностью,  и  отнюдь  не   имеющий
задатков злого человека или  преступника,  являет  собой  правдивую  картину
характера и образа действия, свойственного государям и владетельным  князьям
в эпоху Возрождения - в Италии около 1500 года, в Англии еще сто лет спустя.
С полным основанием говорил Белларий в "Цимбелине":

     Мы не боимся яда: он в ходу в более высоких и более знатных местах.

     Мы видим здесь, что первая мысль короля, когда он воображает,  что  его
супружеское доверие обмануто, это мысль об отраве, и видим, что  придворный,
к которому он обращается, имеет наготове всякие снадобья:

                     ...И ты должен был
                     Отраву подмешать ему в питье,
                     Его навеки усыпить и этим
                     Мне, королю, здоровье возвратить.
             Камилл. Да, государь! Я мог бы сделать это,
                     И не мгновенным адом, но тихонько,
                     Таким, чтобы на яд похожим не был!

     Когда Камилл посредством бегства уклоняется от злодеяния,  которого  от
него требуют, король должен удовольствоваться излитием своего  бешенства  на
мнимо  виновной  Гермионе  и  ее  новорожденном  младенце.  Снова  и   снова
возвращается он к решению велеть их обоих сжечь на костре. Сначала эта мысль
выступает в виде раздумья:

                     Когда бы кто сказал мне, что огонь
                     Ее испепелит - тогда, быть может,
                     Покойней стал бы я опять.

     Затем следует приказание:

                     ...Пусть
                     Возьмут его и мать его и бросят
                     В костер обоих!

     Паулине, осмеливающейся противоречить ему, он угрожает такою же казнью:

                     Сжечь велю тебя!

     И после ее ухода он снова повелевает бросить младенца в огонь:

                     Неси же прочь
                     И кинь в огонь...
                     Если ж скажешь,
                     Что гнева моего не испугавшись
                     Не можешь ты исполнить, ну, так я
                     Своей рукой пробью ребенку череп.
                     Иди, кидай в огонь!

     Как видит читатель, автор позаботился о том, чтобы пьеса  не  сделалась
приторной   вследствие   большого   простора,   отведенного    идиллическому
настроению. Сходство между невзгодами,  претерпеваемыми  малюткой  Пердитой,
когда  буря  заносит  ее  на  берега  Богемии,  и  судьбою  малютки  Марины,
родившейся на море во время шторма, подчеркнуто здесь  несколькими  стихами,
сильно напоминающими знаменитые строки в "Перикле".
     В "Зимней сказке" значится (III, 3):

                       Ты песню колыбельную услышишь
                       Ужасную. Я, право, не видал
                       Подобной тьмы небес.

     Так как поэт с самого начала стремится вызвать в зрителях  впечатление,
что происходящие на сцене события не настоящая правда или  действительность,
то он мог ближе подойти здесь к трагически-дисгармоническому, чем  это  было
бы допустимо в иных случаях в пьесе подобного рода; помимо этого,  сказочная
атмосфера, с большим искусством разлитая по всей пьесе, местами повлекла  за
собой  в  способе  выражения  известный  задор,  придающий  самому  ужасному
характер шутки. Задор здесь  самое  подходящее  слово;  здесь  действительно
встречаются проблески этого свойства, так надолго и так всецело исчезнувшего
из души Шекспира. Можно ли прочесть что-нибудь более плутовское, чем  первый
монолог старого пастуха (III, 3), когда он находит младенца:

     Хорошенькая, очень хорошенькая! Хотя я и не ученый, а думаю, что тут не
обошлось без горничной. Это какое-нибудь  ковровое,  шкафное  или  задверное
произведение. Родители были, конечно, погорячее, чем это бедное созданьице.

     В таком же совершенно тоне выдержано и то место, когда  молодой  пастух
рассказывает тотчас после этого, как на  его  глазах  Антигон  был  насмерть
растерзан  медведем.  Его  слова  никого  не  приведут  в   трепет   или   в
торжественное настроение:

     А на земле видел я, как медведь ему плечо отгрыз, как он  кричал,  звал
меня на помощь, называл себя Антигоном и  дворянином.  Но  чтобы  кончить  с
кораблем, скажу, что он погиб, а люди кричали, а море смеялось над  ними,  а
несчастный дворянин выл, а медведь его высмеивал, и оба выли громче  моря  и
непогоды.

     Не очень-то правдоподобно, что главная забота  Антигона,  пока  медведь
рвет его на части, заключается в том, чтобы сообщить пастуху свое  звание  и
имя. Он забывает определить ему свой возраст, но это ничего не  значит,  так
как благодаря недосмотру Шекспира, старший пастух, и не слыхав этого, знает,
что Антигон - старик.
     И  в  "Зимней  сказке"  Шекспир  все  еще  не  работал  со  всей  своей
напряженной силой. Он не  слишком  много  потратил  стараний  на  то,  чтобы
овладеть  обширным,  разбросанным  материалом;  как   бы   наперекор   людям
классического образования, требовавшим от драмы единства действия и времени,
он отделил два акта пьесы промежутком в  шестнадцать  лет,  а  нас  заставил
странствовать между Сицилией и Богемией, между действительностью  и  детской
сказкой. Иными словами, здесь его лира свободно фантазирует  на  заброшенную
поэтическую тему. Он пишет декоративно, не особенно  заботясь  о  какой-либо
общей идее, довольствуясь переливчатой игрою красок и единством настроения.


ГЛАВА LXXVIII
        "Буря", написанная к свадьбе принцессы Елизаветы.

     Совсем не то видим мы в произведении, для которого Шекспир в  последний
раз напрягает свои  духовные  силы,  в  фантастической  и  роскошной  сказке
"Буря".  Здесь  все  сосредоточено  и  замкнуто,  все   до   такой   степени
одухотворено идеей, что мы постоянно как бы стоим лицом к лицу  с  символом.
Здесь,  несмотря  на  смелость   воображения,   все   так   скомпоновано   и
сконцентрировано в драматическом отношении,  что  вся  пьеса  согласуется  с
самыми строгими  правилами  Аристотеля.  Действие  со  своими  пятью  актами
происходит в течение всего только трех часов.
     Долгое время "Бурю"  относили  к  1610-1611  г.  на  основании  заметки
заведующего придворными театральными развлечениями о представлении  пьесы  в
Уайтхолле в  1611  г.  Но  эта  заметка  оказалась  подложной.  Единственное
достоверное  свидетельство,  имеющееся  у  нас  относительно  "Бури"  до  ее
появления как  драмы,  открывающей  сборник  шекспировских  пьес  в  издании
in-folio 1623 г., это запись в роскошных заметках Вертью о ее  представлении
при дворе в феврале  месяце  1613  г.  по  случаю  бракосочетания  принцессы
Елизаветы с курфюрстом Фридрихом Пфальцским. Есть возможность доказать,  что
это было первое представление пьесы,  и  что  она  специально  написана  для
свадебных торжеств.
     Принцесса Елизавета была воспитана вдали от нечистой атмосферы двора, в
деревне, а именно в поместье Combe Abbey, под руководством  его  владельцев,
лорда и леди Харриштон, почтенной и здравомыслящей  четы.  Когда  пятнадцати
лет от роду она возвратилась к  родителям,  то  возбудила  общее  восхищение
достоинством и грацией, которые были в ней развиты не по летам, и  сделалась
любимицей своего брата Генриха, в то время шестнадцатилетнего юноши.  У  нее
тотчас же явились женихи. Первым претендентом выступил принц Пьемонтский, но
папа  отказал  в  своем  согласии  на  брак  этого  католического  князя   с
протестантской принцессой. Следующий претендент  был  никто  иной,  как  сам
Густав-Адольф Шведский, но он получил отказ, так как король не хотел  отдать
дочь врагу своего шурина и друга, Христиана IV Датского.  Между  тем  еще  в
декабре месяце 1611 г. начались переговоры о принце Фридрихе V,  только  что
вступившем после смерти своего отца на престол курфюршества Пфальцского, как
о возможном кандидате на руку  принцессы.  В  пользу  этого  брака  с  сыном
владетельного князя, стоявшего во главе протестантского  союза  в  Германии,
говорило многое, и  в  мае  месяце  1612  г.  был  подписан  предварительный
обручальный контракт. В августе того же  года  в  Англию  приехал  посол  от
молодого  курфюрста;  между  тем  там  вновь  объявился  первый  претендент,
находивший сильную поддержку в королеве с ее католическими симпатиями, тогда
как  предложение,  сделанное  королем  испанским  и  предполагавшее  переход
принцессы в католическую веру, кончилось ничем. Победителем из состязания на
руку принцессы вышел курфюрст Фридрих, и  вскоре  переговоры  уже  настолько
подвинулись вперед, что он мог отправиться в Англию из своих владений. Когда
в октябре месяце в Лондоне узнали, что он прибыл в Грев-сенд, весть эта была
встречена  общим  ликованием,  -  как  протестантский  принц   Фридрих   был
популярен. 22 октября он поднялся вверх по Темзе к Уайтхоллу, приветствуемый
с энтузиазмом густыми толпами народа. Он был как нельзя лучше принят королем
Иаковом, подарившим ему перстень ценою в 1800 фунтов, быстро  пленил  сердце
принцессы и нашел самую  горячую  поддержку  у  молодого  принца  Уэльского,
высказавшего  свое  решение  сопровождать  сестру  во  время  ее  свадебного
путешествия в Германию (где сам он втайне был намерен найти себе невесту, не
сообразуясь с политическими интригами).
     Пфальцграф  был  замечательно  красивый  и  привлекательный  юноша.  Он
родился 16 августа 1596 г.; следовательно, ему  только  что  исполнилось  16
лет, и ничто в его поведении не давало повода предугадывать немужественный и
жалкий характер, обнаруженный им восемь лет спустя,  когда,  будучи  королем
Богемии, он проиграл битву на Белой  горе  вследствие  ночной  попойки.  Все
английские известия об  этой  эпохе  переполнены  похвалами  ему.  Он  всюду
производил самое превосходное впечатление. В письме Джона Чемберлена к  сэру
Дадли Чарлтону от 22 октября 1612 г. говорится о его исполненной достоинства
и княжеского величия осанке: "С ним свита из весьма  трезвых  и  чрезвычайно
благовоспитанных вельмож, общее число которых не превышает  170;  количество
слуг и т. п. ограничено королем до известного предела, преступать который не
позволяется". Финансы предписывали избегать  ненужной  расточительности  (не
прошло и месяца после свадьбы, как почти вся свита, назначенная состоять при
принце во время его  пребывания  в  Англии,  была  уволена,  -  оскорбление,
чувствительное для молодой принцессы).
     Симпатичный принц Генрих был нездоров, когда его будущий шурин совершал
свой  въезд  в  Лондон.  Он  очень  повредил  себе  усиленными   физическими
упражнениями, которые делал среди необычайной летней жары, и расстроил  себе
пищеварение массой истребленных им фруктов.  Болезнь,  открывшаяся  у  него,
была тиф, как мы теперь понимаем, и она ухудшилась,  когда  он  24  октября,
через несколько дней после того, как встал с постели, сыграл партию в теннис
на холодном воздухе, оставаясь по пояс в одной рубашке.
     Принц Генрих, со своей высокой  душой,  умом  и  строгими  понятиями  о
чести, был надеждой английской нации и ее любимцем. Вскоре после  того,  как
Рэлей должен был отказаться от надежд, с которыми был связан для него приезд
Христиана IV в Англию, -  что  он  будет  освобожден  и  назначен  адмиралом
датского флота, - королева Анна взяла своего сына,  тогда  еще  мальчика,  в
Тауэр, чтобы навестить знаменитого узника. Принц Генрих сблизился с Рэлеем в
1610 г. Ему обыкновенно приписывали  следующие  слова:  "Никю,  кроме  моего
отца, не стал бы держать в клетке такую  птицу".  С  большими  затруднениями
добился он у короля обещания выпустить Рэлея на свободу на рождество 1612 г.
Это обещание так и осталось неисполненным.
     Утром 6 ноября  положение  принца  было,  очевидно,  безнадежно.  Тогда
королева послала в тюрьму к Рэлею  за  его  знаменитым  укрепляющим  питьем,
которым, по ее убеждению, он однажды спас ей жизнь, и в  которое  сам  Рэлей
глубоко верил. Он прислал его, поручив сказать, что если принц умирает не от
яда, то оно сохранит ему жизнь. Оно могло только облегчить агонию принца.  В
тот самый вечер он скончался всего лишь 19 лет от роду.
     Печаль народа будет понятна, если мы примем во  внимание,  что  никогда
еще в истории Англии наследник престола не возбуждал таких великих  ожидании
и такой горячей любви.  Повсюду,  согласно  нравам  того  времени,  возникло
подозрение, что его отправили на тот свет при  помощи  яда.  Джон  Чемберлен
пишет сэру Дадли Чарлтону, что существовало сильное предположение насчет яда