ь с пути  Цезаря.  Но  Брут
все видит, все чувствует и глубоко страдает от невозможности  примирить  все
запросы своей души. Цезарь - ему лучший  друг.  Он  любит  Цезаря,  которому
обязан жизнью. Цезарь еще не проявил открыто своих честолюбивых замыслов;  и
быть может - это требует еще  разрешения  -  и  не  проявит.  Предприятие  -
необыкновенно опасное: ставишь на карту жизнь свою, быть  может  и  честь  -
жизнь близких друзей, счастье жены. И  против  всего  этого  -  свобода  или
рабство Рима. На месте Брута, как легко снял бы с себя Гамлет  необходимость
вмешаться в это  дело.  Для  него  будущее  рабство  Рима  -  пустое  слово,
бессодержательное понятие, которым он не может жить. Он знает, что "свобода"
- "хороша", а "рабство" - "дурно". Но это "хорошо" и  "дурно"  совсем  иное,
чем  то  "хорошо",  которым  наслаждается  человек,  когда,  заключившись  в
ореховую скорлупу, считает  себя  королем  необъятного  пространства,  и  то
"дурно", от которого страдает человек, когда  его  выбросят  из  скорлупы  в
море, когда распадется связь времен. А если так, то может ли такое "хорошо",
как свобода Рима, перетянуть одну чашку весов, когда на другой будет  потеря
покоя. У Гамлета свобода, как понятие, считается "выше", чем  личное  благо.
Но  это  "выше",  какое-то  внешнее,  чужое,  как  будто  только   затем   и
существующее,  чтоб  определять  различие   двух   представлений.   Какая-то
посторонняя сила, против которой  нельзя  открыто  восстать,  более  того  -
которую нужно хвалить, навязала ему это "выше" и запретила даже и мысль, что
можно иначе думать. Реального значения свобода Рима не  имеет  для  Гамлета,
как почти все в жизни. Любить ее, ценить, как часть своей души, как то,  без
чего жизнь немыслима, он не умеет. И поэтому, чем сильнее и громче он  будет
воздавать ей похвалу открыто, тем энергичнее всем существом своим  он  будет
бежать к приятному покою ореховой скорлупы, где о свободе и рабстве  пишутся
философские трактаты. Там, где сталкиваются у Гамлета жизненные  интересы  -
он не размышляет, ибо его  ничто  не  удерживает.  Он  бьется  с  корсарами,
посылает в Англию на смерть двух друзей молодости.  Здесь  Гамлета-медлителя
нет. Здесь принц не спрашивает себя "что благороднее, что лучше"  -  сносить
или восстать. Но "отец убит", "престол  Дании  постелью  стал  для  гнусного
разврата" - это для Гамлета преступления Нерона и Клеопатры, это  лежит  вне
его, не связано с ним. Эти события не прибавляют ему способности негодовать,
не рождают в нем потребности идти  дальше  привычного  "размышления".  Всеми
силами старается он подогреть себя, наполнить потерявшие для него смыл слова
"убийство", "кровосмешение". Как разрисовывает он благородство и достоинства
покойного отца,  каким  отвратительным  изображает  он  "смеющегося  злодея"
Клавдия, какие эпитеты придумывает он для преступления матери! И все  это  -
"слова, слова, слова", все это - категории, пестрые, резко бьющие в глаза  -
но бессодержательные. Что же подвигло бы Гамлета к борьбе за  свободу  Рима,
если ни смерть отца, ни бесчестье матери не заставили его пойти против дяди?
Очевидно, этот вопрос был бы разрешен для Гамлета в тот же момент, когда был
поставлен. А вслед за тем наступило бы размышление, которое даже в одном  из
стольких  contra  нашло  бы  вполне   удовлетворяющее   богоподобный   разум
объяснение бездействия. Помимо любви и  благодарности  к  Цезарю  достаточно
было бы одного сомнения  в  том,  действительно  ли  он  ищет  власти,  чтоб
оправдать тайное стремление к покою. А затем, как поднять руку на того,  кто
спас жизнь? Как убить друга? Опасность предприятия, последствия  убийства!..
Тут не только Гамлет, который всю жизнь сводит к "мышлению" и  ничего  кроме
покоя не ищет и не ценит, - тут всякий, в ком было бы хоть  немного  желания
сберечь себя, кто стремился бы только изображать пред собой и другими  орла,
рвущегося на свободу, а в душе предпочитал бы клетку,  нашел  бы  достаточно
предлогов, чтоб облечь в идеальнейшие одежды  слабость  своего  духа.  Но  у
Брута нет этого. В мучительном процессе вырвал он из своего сердца и  любовь
к Цезарю, и благодарность, и опасения за исход дела, и любовь  к  Порции,  и
глубокую ненависть к пролитию крови, и отвращение к тайному  убийству.  Пред
ним была свобода - не понятие, не то, что "должно" чтить,  а  что  было  ему
дороже всего на свете. Рабство не было для  него  словом  иного  цвета,  чем
свобода, а несчастием, истинным горем, которое отравило бы ему всю жизнь. Не
вне его раздался повелительный голос, требовавший  от  него  великой  жертвы
ради чего-то ему чуждого, а в нем самом.  И  этот  голос  покрыл  собою  все
другие голоса: без свободы - дружба, любовь, семья, наука, искусство  -  все
увядает, как цветы без солнца.

   И Брут тоже - мыслитель, как и Гамлет, тоже - философ. Но  он  "мыслит"
иначе. Ему не нужно прежде перестать быть  человеком,  специализироваться  в
исследователя, в философа со всеми специфическими  особенностями,  присущими
людям этого типа, чтобы потом, отрешившись от жизни,  начать  разбирать  ее.
Жить и мыслить у него  не  два  разделенные,  противоположные  один  другому
процесса,  а  один.  Поэтому  вечного   противоречия   как   господствующего
настроения у него не может  быть.  У  него  прошлое,  настоящее  и  будущее,
отдаленные и близкие люди - все имеет цену, как каждый  конкретный  предмет.
Рабства нет еще - оно лишь грозит, но  Брут  уже  чувствует  его  ужас.  Для
Гамлета, как для истинного "мыслителя", Клавдий обращается  в  исторического
Нерона, мать - в почти  мифическую  Клеопатру,  человек  -  в  квинтэссенцию
праха, жизнь - в "цветение". Брута  будущее  рабство  гнетет.  как  недавняя
тяжкая обида. Для Гамлета жизнь - сон, для Брута сон обращается в бдение.

   Теперь послушаем монолог Брута. Слова точно выкованы из железа. На  них
нет и следа бессонных ночей, тяжелых переживаний. Такой твердости и  ясности
Гамлет не достиг бы и в чисто теоретических проблемах. А каждое слово  Брута
куплено  кровью,  добровольно  принятыми   на   себя   муками.   Ничего   не
преувеличено, ничего не скрыто; ни жалобы на судьбу, ни ужаса пред  будущим.
Это  все  побеждено,  все  отступило  пред  тяготеющей  над  Римом   грозной
опасностью  рабства.  Нужно  принять  тяжелое  бремя,  нужно   решиться   на
ненавистное сердцу дело. Но есть зачем, и вся душа покоряется  одной  мысли,
одному желанию. Внутренняя борьба не сломила Брута и  не  испугала  его.  Он
вышел из нее победителем, полным жизни и веры в свое дело. И  это  слышно  в
каждой произносимой им фразе:

   Лишь смертию его возможно нам
   Достигнуть цели. Но к нему я злобы
   Не чувствую; стремлюсь я к обшей пользе.
   Ему короны хочется - вопрос:
   Изменит ли она его характер?
   При свете дневном гады выползают:
   Тогда должны под ноги мы смотреть.
   Короновать его? Прекрасно! Через это
   Ему дадим мы жало, и тогда
   По произволу нам грозить он будет.
   Величие клонится к вреду, когда
   Могуществом заглушена в нас совесть.
   О Цезаре сказать я должен правду:
   Я никогда не замечал, чтоб страсти
   Сильней рассудка были в нем. Но опыт
   Нас научает, что смиренье - то же,
   Что лестница для новых честолюбцев:
   Входя - лицо они к ней обращают;
   Взойдя же - к ней становятся спиною,
   Взор тотчас устремляют к облакам
   И презирают мелкие ступени,
   По коим до вершины добрались.
   То ж может быть и с Цезарем - и надо
   Предупредить возможность эту. Правда,
   В том, что теперь он - нет к вражде предлога;
   Но обратим вниманье - до каких
   Он крайностей дойдет, когда значенье
   Его усилится. Мы на него должны
   Смотреть, как на змеиное яйцо:
   Дай выйти из него плоду - и много
   Он причинит вреда, по злой природе.
   Убьем же лучше гада в скорлупе!
   Вот размышления Брута; это - заключение творческого душевного процесса:
оно приводит к твердому решению, подобно тому, как у поэта из многочисленных
"колеблющихся образов", после тяжкого и  мучительного  душевного  напряжения
рождается полная жизни картина. Измерение и взвешивание раскрашенных понятий
- работа гамлетовской "мысли" -  дает  в  конце  концов  новое  раскрашенное
понятие, которое, как бы ярко оно ни было, не  заставит  встрепенуться  душу
бедного принца. Гамлету нужно не лучше увидеть, не внимательнее  рассмотреть
то, что он  разглядывал  до  сих  пор,  а  узнать  нечто  совсем  иное;  ему
необходимо выстрадать себе пробуждение, хотя бы то маленькое,  которое  знал
актер. Когда он впервые заплачет над Гекубой, он узнает,  "что  благороднее,
что лучше", он научится искусству говорить железные слова Брута, поймет, что
они идут не из внешнего горнила, а, как лучшая кровь его, текут  из  сердца.
Когда он будет поститься днем, не спать  по  ночам,  когда  ему  станет  так
бесконечно  дорог  отец,  так  безысходно  мучителен   позор   матери,   так
отвратителен убийца Клавдий, как Бруту противно рабство  и  дорога  свобода,
тогда узнает он,  как  связывается  распавшаяся  связь  времен  и  не  будет
беспомощно рыдать, подобно ребенку, увидевшему нож  хирурга,  а  смело,  как
муж, пойдет на муки, ибо они не против жизни, а для  жизни.  Пусть  научится
терзаться за самого себя, пусть измучится сознанием, что  он  не  лучший,  а
худший, что он - трус, раб, и тогда ценность жизни и  смысл  ее  станут  ему
понятны. Он станет иным в жизни сам и создаст  иную  философию,  которая  не
отвергнет человека, а  объяснит  его,  которая  не  унизит  приниженного,  а
возвысит. При ровном, отвлеченном существовании творческая  мысль  погибает.
Брут, тип древнего философа, пусть служит примером  и  образцом  для  нашего
поколения ученых. Он взялся за книги,  чтобы  при  их  помощи  лучше  понять
жизнь, а не ушел в книги, чтобы ими жить. И поэтому - он  и  в  жизни,  и  в
науке на своем месте. Гамлет же и как философ, и как практический деятель  -
одинаково несостоятелен.



XII

   Брут везде остается самим собою. Все его мысли  и  поступки,  каких  бы
предметов они ни касались, говорят нам о Бруте, как листья одного  дерева  о
корнях, от которых они получили свое питание. Мальчик докладывает  ему,  что
его  спрашивают  какие-то  люди.  Брут  знает,  что  это  заговорщики.   Они
напоминают  ему,  что  его  ждет:  что  завтра  ему,  Бруту,   нужно   будет
притворяться, лгать, все затем, чтобы своею рукою вырвать жизнь  у  любимого
друга, у того, кто ему так верил, кому он столь многим обязан.  Из  уст  его
вырываются горькие слова, в которых  слышатся  все  мучительные  переживания
его:

   О заговор! ужели ты стыдишься
   Открыть свое опасное чело
   И в тьме ночной, которая дает
   Злодействам наибольшую свободу?
   О, если так, то где найдешь ты пропасть,
   Чтоб спрятать днем чудовищный свой лик?
   И не ищи - прикрой его улыбкой
   И ласкою: коль будешь ты ходить
   В своем природном образе, то даже
   Эреба мрак тебя не защитит.
   В последний раз взглянул он на своего друга, на свое прошлое. Он  отдал
им дань своей любви - отныне больше нет у него для них ничего. Его зовет Рим
- нужно проститься с Цезарем. Его зовет свобода - нужно решиться на  заговор
- ему, Бруту, для которого простое притворство, простая ложь - ненавистны.

   Но в разговоре с товарищами  по  страшному  делу  Брут  снова  тверд  и
непоколебим. Вся горечь, вся боль пережитого загнана вглубь души. Никто и не
подозревает, какою ценою далась  Бруту  смерть  Цезаря,  слушая  его  ясные,
обдуманные речи. Кассий предлагает принести клятвы.  Брут  говорит,  что  не
нужно клятв:

   Когда позор перед лицом людей,
   Когда душевные страданья наши,
   Неправды этих бедственных времен -
   Когда все эти побужденья слабы,
   То разойдемся вовремя; пусть каждый
   Опять на ложе праздное свое
   Отправится сейчас отсюда.
   Вот Брут! У него слова убеждения не для себя, а для других. Эти слова -
лишь слабый отблеск его мыслей и чувств; и  они  способны  заменить  клятвы,
наполнить отвагой дух человека. Он не  расписывает,  не  преувеличивает,  не
накладывает слоев ярких красок. Он краток, ибо у него есть  что  сказать.  И
это - истинный оратор,  который  убеждает  и  вдохновляет  не  разнообразием
многословия, а силой и глубиной своего чувства. Возможно  ли  доказать,  что
позор - нехорош, что нужно положить конец злоупотреблениям тирана, что нужно
устранить   несправедливость?   Спящему   человеку   сон   кажется    лучшим
существованием. Разбудите его, покажите ему иную жизнь, не скованную легкими
мечтами, а глубокую и свободную, и он с радостью возьмет ее вместо  сна  или
прозябания. Люди принимают и ярмо, и обиды, и бич,  и  всю  ту  неправду,  о
которой говорит Гамлет, не потому, что их пугает  неизвестность,  ждущая  за
гробом, а потому, что они не знают иной жизни; им кажется, что та  маленькая
доля покоя и радостей, которая все же и при тиране, и при неправде  остается
для человека  -  это  все,  что  может  дать  жизнь.  Они  не  знают,  зачем
восставать, зачем искать лучшего. Гамлет удивляется,  что  могильщик  копает
могилу - и поет, но ему не странно, что на троне дядя-отец, убивший его отца
и тетка-мать, обратившаяся в  наложницу  убийцы,  а  он  сам  рассуждает  об
Александре Великом! Дело ораторов, поэтов, пророков звать прежде всего людей
к новой жизни, а для этого им прежде всего надо самим знать и ценить ее:

   В злых делах клянутся
   Сомнительные люди; но к чему
   Пятнать мы станем доблесть наших целей
   И силу непреклонную души
   Той мыслию, что наши предприятья
   И действия имеют нужду в клятвах?
   Не каждая ли крови капля в жилах
   У римлянина незаконной станет,
   Когда из обещаний, данных им,
   Нарушит он хоть малую частицу?
   Сравните  эти  простые,  вдохновенные  слова  Брута   с   искусственным
витийством Антония, произносящего свою речь над трупом Цезаря. У Брута слова
скорей мешают ему, чем помогают его цели - перелить в товарищей  свою  душу.
Он говорит, ибо иначе нельзя сообщаться с людьми. Но  еще  больше,  чем  его
словам, верят его убежденности и силе, которая у всех вызывает подъем  духа,
готовность жить иначе, шире, полнее, чем они жили до  сих  пор.  Когда  Брут
произносит слово "позор", которое, как умное слово в ушах  глупца,  спало  в
ушах ленивого  -  оно  пробуждает.  Когда  Брут  произносит  слово  "честь",
становится ясно, что честь - величайшее благо.

   И это только потому, что Брут сам чувствует, как отвратителен  позор  и
как ценна свобода только потому, что для  него  свобода  в  действительности
лучшее благо, а позор - высшее несчастие. Это не нечто условно  необходимое,
должное, выученное из прописей, молитвенников или философских книг; это то -
из чего жизнь. И кто живет - тот не мирится с рабством, кто был  свободен  -
тот не вынесет позора. Суббота для  человека,  а  не  человек  для  субботы.
Только полная прибитость жизни могла породить чудовищную мысль, что свобода,
честь, все то, что мы называем нравственностью, долгом, есть выдумка  одного
богоподобного разума, стремящегося назло нашей  природе  измышлять  для  нее
суровые и трудные законы. Мы ищем лучшего и высшего и находим его,  если  не
отступаем из трусости, т. е. из нравственной лени. Если  покой  прельщает  и
заставляет мириться даже с рабством, то это лишь потому, что люди  не  знают
свободной жизни. Для Брута - выбора нет. Он рабства не примет, он не вынесет
позора, как Гамлет не стерпел бы обиды, нанесенной ему лично, как  Ромео  не
пережил смерть Джульетты. Любовь к Риму победила любовь к Цезарю  -  он  сам
это скажет в своей речи к народу. Для Гамлета же этой любви не существовало.
Он забыл смерть отца, покинул Офелию, оставил свою мать на ложе убийцы  -  а
дрался с  корсарами,  подводил  подкоп  аршином  глубже  под  Розенкранца  и
Гильденстерна. Для него жизнь кажется наполовину сном, как говорит  Брандес.
Шопенгауэр тоже утверждает,  что  каждый  философ  должен  испытывать  такое
чувство, будто жизнь - сон. Иначе и быть  не  может.  Оттого-то  философы  и
понимают  жизнь  как  цветение  на  поверхности.   Гамлет,   однако,   лучше
формулирует это настроение, когда прибавляет  к  сну  еще  еду.  Но  Брут  -
истинный философ, т. е. думающий  и  чувствующий  человек.  Жизнь  для  него
жизнь, а не мимолетный сон, и люди для него - люди, а не видения, поэтому-то
он и не может быть пассивным зрителем - а вмешивается в  события,  ищет  все
сделать лучше. Посмотрите, какой глубокий интерес проявляет он ко всему, что
окружает  его.  Кассий  предлагает  убить  Антония  -  Брут  отклоняет   это
предложение. Для него Антоний не перестает быть человеком даже тогда,  когда
опасность и крайнее напряжение душевных сил должно  было  бы  его  заставить
всех и все позабыть. Гамлет отправляет Розенкранца и Гильденстерна на смерть
так, между прочим, без всякой нужды, а Клавдия не убивает. Брут  же  говорит
Кассию:

   Не будем мы, мой Кассий, мясниками,
   Мы Цезаря лишь в жертву принесем;
   Против его мы духа восстаем,
   А дух людей ведь не имеет крови.
   О, если бы, его не убивая,
   Могли его мы духом овладеть!
   Но он - увы! За этот дух страдая,
   Кровавой смертью должен умереть.
   Убьем его мы смело, но без гнева,
   Как жертву, приносимую богам;
   Не станем рвать его в куски, как труп,
   Бросаемый на пищу псам голодным.
   Цезаря Брут приносит в жертву, ибо иначе  нельзя  овладеть  его  духом!
Какая разница между Брутом с одной стороны и Октавием с Антонием - с другой.
Эти последние, как только им удалось  изгнать  из  Рима  своих  противников,
первым делом занялись проскрипциями. И в списки  заносились  не  только  те,
которые  казались  опасными  для  их  честолюбивых  замыслов,  но  все,  кто
сколько-нибудь был неприятен триумвирам.  Приведем  любопытнейшее  место  из
Плутарха об их совещании: "По всем спорным пунктам они сошлись без особенных
затруднений и поделили меж собой римское государство, как отческое наследие;
много хлопот принесло им лишь разногласие по поводу тех людей,  которых  они
обрекали на смерть, ибо каждый искал погубить своих врагов  и  спасти  своих
родственников.  Наконец  они  пожертвовали  ненависти  к  своим  противникам
любовью и уважением, которыми они были обязаны своим друзьям и  родным,  так
что Цезарь (Октавий) уступил Антонию  Цицерона  (которого  хотел  защитить),
Антоний  же  взамен  этого  внес  в  списки  Люция  Цезаря,  своего  дядю  с
материнской стороны. И Лепиду было дозволено умертвить своего  брата  Павла,
хотя некоторые и утверждают, что  Лепид  согласился  на  смерть  брата  лишь
вследствие  требования  товарищей.  Ничего   не   может   быть   ужаснее   и
бесчеловечнее, нежели этот  обмен.  Ибо,  обменивая  убийство  на  убийство,
каждый обрекал на смерть и  тех,  которых  ему  выдавали  товарищи,  и  тех,
которых  он  выдавал  товарищам,  и  тем  виновнее  оказывался  пред  своими
друзьями, на жизнь которых он посягал, даже не имея к ним  ненависти".>
Нужно сравнить этот рассказ Плутарха (он у Шекспира воспроизведен) об образе
действия Антония и Октавия с поведением Брута, и  тогда  лишь  станет  ясно,
насколько умел  Брут  возвыситься  над  своим  временем.  С  одной  стороны,
бесчеловечное - даже для древнего писателя - зверство триумвиров, и с другой
стороны - гуманность и мягкость Брута, какую и в наше "мягкое"  время  редко
встретить. Он знает, что Антоний - враг, понимает, что  он  может  оказаться
опасным - и тем не менее не  хочет  убивать  его,  когда  не  видит  к  тому
необходимости. Он не мясник, он не искатель славы и величия, и каждая лишняя
капля пролитой крови - для него тяжелая  жертва.  В  нем  ни  философия,  ни
война, ни общественная деятельность, ни даже атмосфера Помпея и Цезаря не  в
силах была убить живого человека. И это-то поразило Шекспира,  и  поэтому-то
он из всех описанных Плутархом великих людей избрал в  герои  своей  римской
драмы Брута, хотя Брут  по  ск