жу  я  друзьям,  но,  к
сожалению, я делаю это по склонности. И часто поэтому меня грызет мысль, что
я не добродетелен. Нет иного выхода: ты должен постараться  их  презирать  и
после с отвращением делать то, что повелевает тебе долг". И  вообще,  каждый
раз, когда выдающийся поэт подходил к категорическому  императиву,  "чистой"
идее  о  долге,  это  делалось  исключительно  затем,  чтоб   подорвать   их
безусловное значение и  отвести  им  скромное  место  временного  регулятора
человеческих действий. Философу ничего не  стоило  отречься  от  всего,  чем
дорожит человек и подчинить жизнь идее. Ему казалось, что чем прочнее  будет
установлено множество разных "нельзя" над  человеком,  тем  спокойнее  будет
житься на свете. А для того, кто живет в кабинете, "спокойно"  и  "лучше"  -
синонимы.  Ведь  выдумали  же  ученые  "естественное  право".  А  что  такое
естественное   право?   Естественный   жандарм,   естественный    городовой!
Категорический императив по своему внутреннему смыслу  вполне  соответствует
естественному праву. Под этими двумя  столь  философскими  терминами  скрыта
целая тайная полиция с сыщиками, шпионами и, главное, с санкцией,  т.  е.  с
правом казнить виноватых. Несомненно, что городовые и жандармы  существовали
и существуют. Несомненно, что и категорический императив не выдуман  Кантом.
Философу  лишь  принадлежит  название  "естественный",  т.  е.   неизменный,
необходимый, вечный, порожденный самой природою  и  имеющий  существовать  в
теперешнем своем виде до скончания времен.

   Глубоко любопытную попытку отделаться от категорического императива  мы
встречаем, между прочим, у Мольера. Его Дон-Жуан, сообразивши, что  духовная
полиция сильна только человеческой слабостью, бросает ей открытый вызов.  Он
верит только в то, что дважды два - четыре, а  дважды  четыре  -  восемь.  И
отсюда у него никак не выходит, что не нужно лгать.  Кстати  он,  как  очень
умный человек, подмечает  еще  и  то  обстоятельство,  что  почти  все  люди
надувают категорические императивы и расплачиваются с ними фальшивой монетой
- ханжеством. Хитрить не в натуре  Жуана.  Как  только  он  убеждается,  что
категорические императивы выросли не на  почве  его  души  -  он  тотчас  же
предлагает им подать в отставку. Все можно, говорит он, зачем же  признавать
разные "нельзя"?

   И он, Дон-Жуан, по природе прямой и открытый человек, начинает лгать  и
лицемерить; и лжет не так, как Яго или Ричард III, а с двойным наслаждением,
чисто философским. Ему  доставляет  бесконечную  радость  сознание,  что  он
одержал победу над категорическими императивами. Сганарель, слушая, как  его
господин уверяет своего  отца,  что  решил  исправиться  и  верить  в  Бога,
приходит в ужас, отлично понимая, что  Жуан  издевается  над  святынями.  Он
только и восклицает: "Это человек, это - человек!" А Жуан не изменяет  себе.
Он лжет и брату своей жены, все ссылаясь на Бога, в  которого  не  верит,  и
портному, явившемуся за долгом, и не может достаточно нарадоваться тому, что
теперь он уже победил в себе последние предрассудки. Прежде он губил женщин,
убивал  на  дуэлях  людей,  богохульствовал.  Но  все-таки  для   него   еще
существовало много правил, которые он считал обязательными для себя.  Теперь
он вырвался совершенно из власти нравственности. Законы ему почти не мешают,
ибо он знатен и богат, Бога он не боится, нравственность выброшена за  борт.
Жуан освободился от всех цепей, связывающих человека.  Когда  ему  надоедает
лгать пред братом жены, он вдруг начинает говорить своим  настоящим  языком,
принимает его вызов и убивает его. Но  вот  последнее  испытание.  Он  зовет
командора ужинать, и командор приходит на зов.  Перед  Жуаном  является  ряд
страшных предостерегающих видений - и  их  он  вызывает.  Наконец,  командор
предлагает Дон-Жуану подать свою руку - Жуан протягивает руку. Он  не  хочет
признать над собой власти каменного гостя и проваливается вместе с ним.

   Очевидно, Канту не представлялась возможность существования  Дон-Жуана.
Он воображал себе человеческий род  состоящим  из  Сганарелей,  для  которых
категорический  императив,  как  и  право,   со   своими   воображаемыми   и
действительными санкциями, т. е. угрызениями совести и наказаниями, окажутся
всегда надежной формальной уздой. Но что делать с  Жуанами,  подающими  руку
командорам? Об этом кенигсбергский профессор не подумал.

   В связи с категорическим императивом находится и наше  представление  о
преступлении. Если  человек  отказывается  повиноваться  императиву,  то  он
"виновен", то он - преступник, то он - представитель зла на земле.  В  конце
концов, учение Канта, если отбросить все философские украшения,  может  быть
формулировано приведенными нами в  третьей  главе  словами  Мезьера:  добрые
добры потому, что хотят быть хорошими, преступники  злы,  потому  что  хотят
быть дурными. Это наиболее простое и вместе с тем наиболее  распространенное
среди людей мнение. Кант - учено, а Мезьер -  наивно  -  повторили  то,  что
думают все люди, не занимающиеся философией  и  не  изучающие  Шекспира.  Ни
философу, ни критику не  предстало  преступление,  как  одно  из  ужаснейших
явлений, которое требует не определения, а объяснения. Они не спросили себя,
что это значит,  что  человек,  такой  же,  как  и  они,  вдруг  оказывается
преступником, т. е. преданным анафеме, отверженным ближними и Богом и  самим
собою существом. Человек убил, следовательно, он хотел убить, следовательно,
он преступник. Не говори о нем, а лишь посмотри и пройди. Но Шекспиру  нужно
было иное, чем Канту и Мезьеру. Ему нужно  было  понять  преступника,  а  не
обвинить его. Для того, чтобы обвинять - не нужно быть ни поэтом, ни гением.
Кант оправдал категорический императив и обвинил человека: ему это  казалось
высшим торжеством науки, праздником, именинами философского сердца.  Шекспир
обвинил категорический императив и примирил преступника с его совестью.

   Борьбе человека с категорическим императивом у него посвящен  "Макбет".
В этой драме пред нами раскрывается и значение императива, и психологическая
природа преступления. Макбета  часто  сравнивают  с  Яго.  Оба  они  -  типы
"злодеев",  и  потому  их  характеры  напрашиваются  на  сравнение.  Брандес
говорит: "Яго - в  одном  его  образе  более  великий  стиль,  чем  во  всем
"Макбете". Яго - в этом характере больше глубокомыслия и знания человеческой
души - чем во всем "Макбете". Яго - сам великий стиль".> И еще: "Яго  -
злорадство в человеческом образе;  он  делает  зло  из  наслаждения  вредить
другим; муки и несчастие других людей дают ему новые силы".> И все это,
в соединении с другими такого же  рода  рассуждениями,  приводит  критика  к
заключению: "Злоба - это первый фактор жизненной трагедии;  глупость  -  это
второй.  На  этих  двух  основах  покоится  главная  масса   всего   земного
горя".> Для такого смелого и оригинального  философского  вывода  можно
было бы не читать Шекспира и  сослаться  -  хоть  бы  на  прописи,  где  это
достаточно вразумительно объясняется. "Макбет" вообще не по нраву  Брандесу.
"Эта  драма  несколько  изуродована  частой  ссылкой  на  fabula  docet,  на
нравоучение: так  дескать  бывает,  когда  ищешь  путем  злодейств  добиться
власти". Макбет, соображает критик, мог бы, убивши  Дункана,  потом  отлично
устроиться и  мудрым  правлением  примирить  с  собою  своих  подданных.  Но
"моральная   тенденция   пьесы   исключает   эту   возможность".   Несколько
изуродовано, моральная тенденция, fabula docet. Это о Шекспире и  "Макбете"!
Дрейк  так  говорите  "Макбете":  "Эта  драма  -   величайшее   произведение
шекспировского гения; это самая могущественная из всех существующих  в  мире
драм". Мы не станем подробно останавливаться на разборе "Макбета", сделанном
Брандесом. По приведенным выпискам читатель может  легко  себе  представить,
как  мало  сказала  великая  трагедия  датскому  критику.  Но   тем   важнее
всмотреться в характеры Макбета и Яго,  чтоб  объяснить  себе,  как  понимал
гениальный поэт преступников и преступление, и  что  примиряло  его  с  этим
ужаснейшим из всех существующих miaron'ов.



XXIX

   Макбет  -  не  Дон-Жуан,  прежде   потерявший   веру   и   теоретически
уничтоживший нравственность, и затем лишь вызвавший небо и ад  на  поединок.
Макбет и не Яго, который никогда ни в небо, ни в ад  серьезно  не  верил.  У
Макбета совесть настолько слилась со всем его существом, что вырвать  ее  он
может только вместе со своим сердцем. Яго - богохульник,  плут  и  разбойник
прежде всего потому, что  у  него  нет  никаких  причин  не  быть  негодяем.
Категорические императивы для него то  же,  что  для  других  людей  правила
придворного этикета. Они возбуждают в нем насмешку и негодование:

   Конечно, есть такие подлецы,
   Которые, почтительно сгибаясь
   И ползая, влюбленные в свое
   Презренное лакейство, как ослы,
   Работают из-за одной лишь пищи;
   А чуть они состареются - вон
   Сейчас их гонят. Палками бы этих
   Всех честных подлецов! Но есть другие,
   Которые, под маской верной службы,
   Скрывают мысль и о самих себе;
   И, господам отлично угождая
   Услужливостью видимой, меж тем
   Свои дела ведут с большим успехом;
   А, понабив карманы, начинают
   Самим себе служить и угождать.
   Вот в этих-то людях есть здравый смысл,
   И к этим-то и сам принадлежу я.
   Вот психология Яго. Любви и чувства долга к мавру  у  него  нет.  Да  и
вообще о долге и любви он только понаслышке знает. Для  него  это  -  пустые
слова, которые, конечно, менее всего могут направлять его действия.  Порвать
такие цепи, как правила нравственности, для него самое нетрудное  дело,  ибо
они для него менее прочны, чем паутина. И у него образуется  своя  житейская
философия, Как видит читатель,  слова  Брандеса,  что  Яго  "делает  зло  из
наслаждения вредить другим" -  клевета  -  и  не  только  на  Яго,  которого
репутация мало пострадает от нового обвинения, но - на человеческую природу.

   Такие теоретические злодеи - артисты в преступлении - уже  ненормальные
люди. Яго же принадлежит к тем, у которых есть здравый смысл и, конечно,  не
стал бы хлопотать о ревности Отелло без всякой  нужды.  Философия  Яго  есть
именно то, что подсказывает ему здравый смысл. И в ней много  правды.  Разве
эти влюбленные в свое лакейство люди не заслуживают презрения? Разве они  не
отказались от своей личности, не спасовали пред  призраком,  понятием,  тем,
что люди называют "долгом"? Их добродетель -  пассивность.  Они  верны  лишь
потому, что не смеют и не умеют  сопротивляться.  И  эти  "честные  подлецы"
играют нередко в фальшивую игру с самими собою. Верность их тяготит  подчас,
когда сказываются несколько сильнее запросы  их  души.  Правда,  обыкновенно
душевный склад человека являет собою  довольно  строгую  последовательность.
Овца, лишенная когтей и зубов, т.  е.  средств  борьбы,  кстати  наделена  и
кротостью. Это Яго, как человек очень проницательный, понимает отлично. Есть
честные подлецы - это  именно  -  овцы,  кротость  которых  коренится  в  их
бессилии. Они громко говорят только одни "нельзя", - о "можно" они лишь  про
себя мечтают.

   Этими овечьими свойствами ближних  людей  охотно  пользуются,  называют
непритязательность добродетелью, и по мере сил вменяют ее в обязанность всем
тем, кто не  умеет  протестовать  и  добиваться  своего.  Так  Яго  понимает
честность и одинаково возмущается и честными  людьми,  и  теми,  кто  именем
долга требует себе верности. Яго ни нравственных,  ни  юридических  прав  на
службу других не имеет. И он ищет иных способов, посредством  которых  можно
закабалить себе людей. Теоретических, признанных всеми оснований отнимать  у
ближнего труд, имущество и жизнь, у него нет. И он  отыскивает  иные  приемы
борьбы. Он призывает на помощь ум и хитрость, и часто  одерживает  в  борьбе
такие же победы, как соединенные право и нравственность. В Риме, мы  помним,
патриции жали плебеев  посредством  законов  и  традиций.  Это  один  способ
открытой борьбы. Патриции мучили плебеев не меньше,  чем  Яго  свои  жертвы.
Тюрьмы, продажа в рабство, разрывание на части должников,  выманивание  мира
при посредстве лести и притворства - это  все  было  дозволенными  способами
борьбы. Яго тоже дальше этого не идет.

   Несомненно, психология преступного человека это  то,  что  нам  труднее
всего понять. Еще в детстве, встречая партии арестантов и ссыльных, с цепями
на руках, клейменных, с мрачными лицами, угрюмым взором, выбритыми  головами
- мы приучаемся думать, что преступник есть нечто страшное  an  sich,  нечто
совсем не такое, как  другие  люди.  Ребенок,  завидя  арестанта,  всегда  с
испугом шарахнется в сторону. И затем, в течение всей  нашей  жизни  мы  так
далеки от преступников, что нам не представляется никакой возможности внести
поправки в свои предрассудки. "Преступник - это не я", - так  думает  каждый
человек и этим отнимает  у  себя  навсегда  возможность  узнать,  что  такое
преступник. В старину говаривали, что у дворянина кость белая,  а  у  мужика
кость черная. А теперь полагают, что у всех души белые, а у  преступников  -
черные. Это и Брандес выразил в своем замечании о том, что  Яго  делает  зло
ради зла. У него душа черная или, как говорил Мезьер, он хочет быть  дурным.
Шекспир, как и всегда в своих пьесах, с  удивительной  тонкостью  изображает
нам и то, чем Яго является для других, и чем он был на самом деле. Для  всех
он полудьявол. И точно - дела его дьявольские. Сперва он выманивает деньги у
простака Родриго, потом интригует против Отелло и доводит мавра до  безумной
ревности, губит Дездемону, убивает Родриго, жену свою, злоумышляет на  жизнь
Кассио. Поступки его столь ужасны, что они не  могут  для  нас  не  окрасить
своим цветом и душу преступника.  Нам  кажется,  что  он  -  дьявол,  т.  е.
существо, иначе, чем  мы,  созданное,  и  мы  готовы,  вслед  за  Брандесом,
приписать ему почти фантастические побуждения. Ему, Яго, человеку, в котором
над всем господствует здравый смысл, т. е. сознательное  стремление  уладить
свои дела и добиться возможно лучшего положения. Приведенные выше слова  Яго
устраняют всякую возможность такого  толкования.  Шекспир  с  самого  начала
раскрывает пред нами душу своего "злодея", и наше дело лишь уметь  до  конца
трагедии удержать в памяти указания поэта. Что бы ни  делал  Яго,  нужно  не
забывать, что определяет собой его  поступки.  Когда  в  последнем  действии
приводят на сцену связанного Яго, Отелло ранит его, чтобы  узнать,  "вправду
ли он черт". Такое подозрение в несчастной жертве его козней -  естественно.
Но мы  должны  стараться  объяснить  себе  преступника,  и  нам  не  следует
разделять мнение Отелло. Яго, спартанский пес, более  жестокий,  чем  океан,
чем голод, чем чума, должен оставаться для нас человеком, таким  же,  как  и
мы, по поводу которого мы должны  требовать  у  жизни  оправдания,  как  Лир
требовал объяснения за свое несчастье.

   И чем ужаснее бремя лежащих на Яго преступлений, тем настойчивее должна
быть в нас потребность спасти человека от нравственной  анафемы;  у  нас  не
должно быть воли, чтобы погиб такой же, как и мы, человек. Но  этого  хотеть
мы не умеем. Пред нами Дездемона, невинно  погибшая  из-за  Яго,  пред  нами
зарезавшийся благородный мавр, пораженная мужем Эмилия, нам  рассказывают  о
смерти Родриго, павшего от руки того же Яго. "Неужели стрелы лишь  для  того
на небе, чтоб греметь?!" - готовым мы воскликнуть вслед  за  Отелло.  И  так
всегда бывает с людьми. При виде страшных событий  они  только  ужасаются  и
ищут "виновника", на которого можно излить гнев и  негодование,  на  котором
можно  "по  справедливости"  выместить  свое  несчастие.   Все   придуманные
человечеством пытки кажутся недостаточными для "дорогого мерзавца".

   Отелло, убивши  Дездемону,  говорит,  что  он  ничего  не  совершил  из
ненависти, все сделал из чести. Что может сказать Яго в свое оправдание?  Он
ссылается на то, что подозревает Отелло и Кассио  в  связи  с  Эмилией,  что
хочет рассчитаться женой за жену со своим генералом, говорит даже,  что  сам
влюблен в Дездемону, но вы отлично  понимаете,  что  все  это  у  него  одни
отговорки. Даже не отговорки, а так - ничтожные ответы на ничтожные вопросы.
Для него самого совершаемые им преступления вовсе  и  не  преступления,  раз
такие ссылки служат для него хотя бы отговорками.

   Это выясняют вам все его монологи. Правда,  он  знает,  что  его  образ
действий вызовет суровые нарекания в людях,  но  до  этого  ему  мало  дела.
Внутренних препятствий к совершению преступления - у него нет. Идея долга  -
мы видели, как мало она для  него  могла  значить  и  как  легко  он  с  ней
справился. Остается одно: сострадание к жертвам, к людям, которых он  губит.
Но откуда возьмется оно к нему? Он убивал людей на войне - теперь убивает  в
мирное время.

   Яго - сильный человек. В нем нет душевной лени,  пассивности,  зачастую
являющихся основой человеческой  добродетели.  Он  добивается  своего  и  не
останавливается пред опасностями.  Отелло  предпочел  ему  Кассио  -  и  для
поручика  вполне  достаточно,  чтоб  затеять  все  свои  интриги.  Он  хочет
большего, чем ему дано, хочет богатства, власти и борется за эти блага  теми
средствами, которые находятся в его распоряжении. Любить Отелло, как  Эмилия
любит Дездемону, он не умеет. Ему никто из людей сам по себе не нужен. Зачем
же он станет считаться с ними? Отчего он должен жалеть их? Для него все люди
то же, что жид Шейлок для Антония. Он готов им плевать в бороду,  давать  им
пинки, ругать псами. Но, так как его за это свяжут, то  он  все  это  делает
тайно. Есть люди, которые и тайно этого не делают, хотя в  душе  им  ближний
так же чужд, как и  Яго:  их  связывают  категорические  императивы,  т.  е.
служители полиции духа. Из их власти  не  всякий  может  вырваться,  как  бы
назойливой, ненужной и тяжелой она ему не казалась. Совесть, не имеющая и не
имевшая никогда силы над Яго, становится  для  других  когтистым,  скребущим
сердце зверем. С ней нужно бороться,  чтобы  вырваться  из  ее  цепей.  И  -
поразительно - она, в общем, оказывается, подобно земным законам,  паутиной,
в которой запутываются мелкие мошки, но которую прорывают крупные шмели. Яго
- покрупнее и с совестью даже не  считается  в  то  время,  когда  совершает
зверские преступления. А маленький человек рыдает, мучается, выдает себя  по
поводу ничтожного проступка. Но и судебная  власть,  и  полиция  духа  знают
такие случаи, когда огромный шмель запутывается в их сетях. Тогда пред  нами
открывается зрелище могучей борьбы,  при  которой  полнее  всего  выясняется
характер  и  роль  категорического  императива  и  психологическая   природа
преступления. Об этом идет речь в "Макбете".



XXX

   Макбет несравненно богаче и сильнее духом, чем Яго, и его же сила  дает
крепость сетям, в которые он попался. Если нужно говорить о "великом стиле",
то, конечно, не по поводу Яго, а по поводу Макбета. У Яго - полдела:  губить
людей и прятать концы в воду. Макбету нужно больше:  совершать  злодеяния  и
бороться со своей совестью. Он не философ, как Дон-Жуан; ему и в  голову  не
придет усомниться в правах категорического  императива.  Его  власть  Макбет
признает над собой, как связанный Яго признает  власть  своих  тюремщиков  и
палачей. И тем не менее, он решается вступить в борьбу  со  своей  совестью,
так как всеми силами желает отвязаться от этого чуждого, ненужного  хозяина.
Кто-то забрался в его душу и говорит ему: "Не убей"! Не убей - когда он, как
и Яго, убивал сотни людей и не только не считал это преступлением, но вменял
себе в подвиг. И все это  вменяли  ему  в  подвиг,  и  вдруг  -  "не  убей"!
Очевидно, что такое запрещение чуждо всему  душевному  складу  Макбета.  Оно
непонятным, коварным образом забралось в его душу именно в т