прелестное  место,
выражающее тленность всего земного, то место, в котором как  бы  заключается
меланхолически подведенный итог всей  житейской  мудрости  Шекспира  за  эти
последние годы его творчества, что даже оно только слегка  приспособлено  им
для своих целей из совершенно  неизвестного  и  второстепенного  поэта  того
времени. Когда  кончилось  вызванное  по  мановению  Просперо  представление
духов, и он  открыл  Фердинанду  тайну,  что  актеры  его  были  лишь  духи,
растворившиеся в воздухе, он, как известно, прибавляет:

                    ...Как я уже сказал,
                    Ты видел здесь моих покорных духов.
                    Они теперь исчезли в высоте
                    И в воздухе чистейшем утонули.
                    Когда-нибудь, поверь, настанет день,
                    Когда все эти чудные виденья,
                    И храмы, и роскошные дворцы,
                    И тучами увенчанные башни,
                    И самый наш великий шар земной
                    Со всем, что в нем находится поныне,
                    Исчезнет все, следа не оставляя.
                    И сами мы вещественны, как сны; {*}
                    Из нас самих родятся сновиденья,
                    И наша жизнь лишь сном окружена.

     {* Т. е. сделаны из такого же вещества.}

     В трагедии графа Стерлинга "Danus", вышедшей в свет в Лондоне,  в  1604
г., встречается следующее:

     Пусть величие тщеславится своими ничтожными  скипетрами,  которые  суть
ничто иное, как трости, способные скоро сломаться  и  разлететься  в  куски;
пусть наши умники восхищаются земною помпою: все исчезает, едва оставляя  по
себе какие-либо следы. Эти раззолоченные дворцы, эти великолепные,  роскошно
убранные залы, эти вздымающиеся до неба башни - все это исчезнет в  воздухе,
как дым.

     В истории не найдется, быть может, более  поразительного  свидетельства
тому, как в искусстве  стиль  -  это  все,  и  какое  ничтожное  значение  в
сравнении с ним имеют содержание и мысль. Ибо красивые, отнюдь не  заурядные
или плохие стихи графа Стерлинга излагают точь-в-точь  ту  же  идею,  как  и
стихи Шекспира, и в совершенно совпадающих выражениях, притом же  первые  по
времени излагают ее. Тем не менее ни одна душа в наши дни не знала бы ни их,
ни имени поэта, если бы Шекспир  одним  почерком  пера  не  переделал  их  в
десяток строк, которые не изгладятся  из  памяти  человечества,  пока  будет
существовать английский язык.
     Некоторые указания Шекспир (как это доказано Мейснером) заимствовал  из
описания путешествия Марко Поло в английском переводе Трамптона  (1579  г.),
где о пустыне Лоб в Азии говорится следующее: "В  воздухе  вы  услышите  бой
барабанов и игру других инструментов, нагоняющих на  путешественников  страх
перед злыми духами, которые производят эти звуки и  в  то  же  время  многих
путешественников называют по именам. Сравните с этим слова Калибана в "Буре"
(III, 2):

                      ...Весь остров голосами
                      И звуками наполнен здесь всегда.
                      Лишь слух они собою восхищают,
                      Но никогда не причиняют зла.
                      То тысячи звучат здесь инструментов,
                      То голоса, от сна вдруг пробудив,
                      Опять меня ввергают в усыпленье.

     Обратите также внимание на следующую шутку Стефано  насчет  барабанного
боя, шутку, намекающую, очевидно, на помощника  клоуна,  когда  он  исполнял
свой мавританский танец:

     Я хочу непременно видеть этого барабанщика; он славно барабанит.

     Сравните еще жалобы Алонзо (III, 3):

                       Ужасно, о ужасно! Слышал я,
                       Как волны мне упреками шумели,
                       И ветер выл, нашептывая в уши,
                       И гром, как бас в концерте похоронном,
                       Так звучно, так ужасно рокотал,
                       По имени Просперо называя.

     Первый толчок к зарождению двух бессмертных образов, Калибана и Ариэля,
быть может, дан был Шекспиру девятой сценой "Монаха Бэкона" Грина,  где  два
волшебника Bungay и Vandermast ведут спор о духах пиромантики и  геомантики,
т. е. о том, какие из них более могущественны, духи  огня  или  духи  земли.
"Духи огня, - говорит Bungay, - лишь прозрачные тени; они проходят мимо нас,
как герольды, духи же земли так сильны, что могут взрывать  горы".  -  "Духи
земли, - отвечает Vandermast, - вялы и похожи на то место,  где  они  живут;
они глупее других духов, а потому эта грубая толпа земных духов служит  лишь
фиглярам, ведьмам и простым колдунам; духи огня, наоборот, могучи, проворны,
и сила их простирается далеко".
     Несколько более определенный толчок к созданию  пленительного  существа
Ариэля был, по всей вероятности, дан Шекспиру заключительными словами  пьесы
его молодого друга Флетчера "Верная пастушка". Здесь сатир  предлагает  свои
услуги прекрасной Клорине в выражениях, представляющих собой как  бы  первый
предвестник вступительной реплики Ариэля (I, 2):

                     Я пред тобой, могучий повелитель!
                     Ученый муж, приветствую тебя!
                     Готов всегда свершать твои желанья,
                     Велишь ли ты лететь мне или плыть,
                     Велишь ли ты мне погрузиться в пламя
                     Или нестись верхом на облаках -
                     Во всем тебе послушен Ариэль,
                     А с ним и все способности его.

     Предложения сатира говорят совершенно о том же:

     Скажи мне, какой новой услуги требуешь ты  от  сатира?  Хочешь  ли  ты,
чтобы я реял в воздухе и остановил быстро несущееся  облако,  или  я  должен
ухаживать за луной, чтобы добыть от нее луч, могущий  озарить  тебя?  Или  я
должен погрузиться на дно морское,  чтобы  добыть  тебе  кораллов,  рассекая
белоснежное руно волн?

     Гораздо более поразительным примером склонности и способности  Шекспира
к заимствованиям служит, однако, длинная прощальная речь Просперо  к  эльфам
(V, 1):

                     Вас, эльфы гор, источников, лесов
                     И тихих вод...

     Это та речь,  в  которой  сам  Шекспир,  при  посредстве  великолепного
красноречия Просперо, прощается со своим искусством и перечисляет  все,  что
он  мог  делать  с  его  помощью.  В  основу  этого  места  Шекспир  положил
заключительную речь, которую в "Превращениях" Овидия  (VII,  197-219)  после
завоевания Ясоном золотого руна держит к духам ночи Медея с  тем,  чтобы  по
просьбе своего возлюбленного продлить жизнь его престарелому  отцу.  Шекспир
имел перед собой эту латинскую поэму в переводе Холдинга. Если мы подчеркнем
совпадения с его собственным текстом, то не останется  никакого  сомнения  в
сделанном заимствовании. Обращение к эльфам повторено  дословно.  Как  Медея
двигает море взад и вперед, так и эльфы  гонятся  за  убегающими  волнами  и
несутся прочь от них, когда они возвращаются.  Как  Медея,  так  и  Просперо
ссылаются на свою способность покрывать  небо  тучами  и  затемнять  солнце,
пробуждать ветры, разбивать в щепки  деревья  или  вырывать  их  с  корнями,
колебать сами горы и заставлять могилы отверзаться и выпускать мертвецов.
     Что касается имен в "Буре", то имена Просперо и Стефано встречаются уже
в комедии Бена Джонсона "Every man in Ms humour",  относящейся  к  1595  г.;
кроме того, Просперо было имя известного учителя верховой езды в Лондоне  во
времена Шекспира. Мэлон в свое время производил имя  Калибан  от  каннибала.
Возможно, что у Шекспира, когда он составлял имя Калибана, было в мыслях это
наименование людоедов, хотя Калибан  не  имеет  ни  малейшей  наклонности  к
людоедству. Это даже правдоподобно, так  как  заимствованное  Шекспиром  при
изображении утопии Гонзало место из Монтеня находится в главе, озаглавленной
"Des  Cannibales".  Фернес,  начавший  так   широко   задуманное   и   такое
превосходное издание Шекспира, находит это словопроизводство  ни  с  чем  не
сообразным. Вместе с Т. Эльце он  склонен  производить  это  имя  от  города
Калибия вблизи Туниса, связь которого с  Калибаном,  однако  же,  ничуть  не
представляется более ясной. Имя Ариэль Шекспир нашел у Исайи  (29,  1).  Это
имя города, где поселился Давид, и Шекспир  взял  его,  конечно,  вследствие
созвучия с латинским и английским названием воздуха.
     Этим мы, пожалуй, исчерпали все, что можно разъяснить  по  отношению  к
литературным источникам "Бури". Остается только  прибавить,  что  Драйден  и
Давенант сильно воспользовались для своей ужасной переделки "Бури", вышедшей
в Лондоне в 1670 г., различными частями вышеупомянутой  пьесы  Кальдерона  и
могли, таким образом, Миранде, никогда не видавшей мужчины, противопоставить
Ипполито, никогда не видавшего женщины.


ГЛАВА LXXX
        "Буря" как пьеса. - Шекспир и Просперо. - Прощание с искусством.

     Хотя  "Буря",  рассматриваемая  как  сценическое  произведение,  лишена
драматического  интереса,  но  пьеса  эта,  созданная   могучим,   магически
действующим воображением, до того проникнута льющейся  через  край  поэзией,
что, точно небольшой обособленный мир,  подавляет  душу  читателя  свойством
всего совершенного покорять своей власти. Если обыкновенный  смертный  хочет
получить  назидательное  впечатление  от  своей  собственной  ничтожности  и
возвышающее впечатление от неизмеримого величия настоящего гения,  то  пусть
он углубится в этот последний шедевр Шекспира. Ближайшим последствием  этого
изучения будет во многих случаях благоговейный восторг.
     Шекспир творил здесь свободнее,  чем  когда-либо  с  тех  пор,  как  он
написал "Сон в летнюю ночь" и первую часть "Генриха IV". Он мог и должен был
так творить, потому что, несмотря на соображения, с которыми ему приходилось
считаться из-за обстоятельства, подавшего повод к этой пьесе, и несмотря  на
стеснения, которые это обстоятельство налагало на него, он здесь более,  чем
где-либо в эти позднейшие свои годы,  отдался  всей  своей  личностью  своей
работе. Среди пьес этого периода "Буря" более  всех  других  носит  характер
самопризнания. За исключением "Гамлета" и "Тимона" Шекспир  никогда  еще  не
был так субъективен.
     Можно сказать, что в некоторых  отношениях  "Буря"  написана  в  прямой
связи с душевным состоянием поэта в мрачный  период  его  жизни.  Эта  пьеса
трактует вновь о  возмутительной  неблагодарности,  о  хитрости  и  насилии,
жертвами которых становятся добрые и благородные люди.
     Миланский герцог  Просперо,  погрузившийся  в  научные  исследования  и
видевший  свое  истинное  герцогство   в   своей   библиотеке,   неосторожно
предоставил управление своим маленьким государством  брату  своему  Антонио;
его доверие возбудило вероломство Антонио. Он переманил на свою сторону всех
сановников, получивших назначение от  Просперо,  вступил  в  союз  с  врагом
Просперо королем Неаполитанским Алонзо и  превратил  свободный  до  тех  пор
Милан в вассальное герцогство под верховенством этого короля; брата  Алонзо,
Себастьяна, он также вовлек в измену, затем произвел  неожиданное  нападение
на брата, низвергнул его и пустил его по  морю  в  утлом  челноке  вместе  с
трехлетнею  дочерью.  Один  неаполитанский   вельможа,   Гонзало,   движимый
состраданием, снабдил лодку не  только  жизненными  припасами,  но  и  новой
одеждой, домашней  утварью  и  драгоценными  книгами  Просперо,  на  которых
зиждется  его  сверхъестественная  мощь.  Лодка  причалила  к  незаселенному
острову. Здесь, благодаря своей науке, Просперо достиг владычества над миром
духов, с ее помощью  поработил  себе  единственного  первобытного  обитателя
острова Калибана и затем сталь жить  в  тиши  и  уединении  для  развития  и
усовершенствования своего ума, для наслаждения природой и самого тщательного
воспитания своей дочери, посредством которого он ввел ее в такие  умственные
сферы, в какие княжеские дочери редко проникают. Миновало двенадцать лет,  а
Миранде только что пошел шестнадцатый год, когда начинается пьеса.
     Просперо знает, что именно теперь его  счастливая  звезда  находится  в
зените. Он может захватить в свою власть всех своих  старых  врагов.  Король
Неаполитанский выдал  замуж  свою  дочь  Кларибеллу  за  короля  Тунисского;
свадьба, что довольно-таки странно, состоялась  у  жениха  (но  зато  это  и
первый еще раз, что христианский король празднует  свадьбу  своей  дочери  с
магометанином), и когда он со всей своей свитой, в том  числе  и  с  братом,
похитителем миланского престола,  находятся  на  обратном  пути  на  родину,
Просперо присущею ему силою производит бурю, забрасывающую всю  компанию  на
его остров, где преступники терпят заслуженное унижение, мешаются в рассудке
и получают, наконец, прощение после того,  как  королевский  сын  Фердинанд,
созрев через возложенные на него испытания, сделался женихом  очаровательной
Миранды согласно тайному желанию Просперо.
     В "Буре" Шекспир,  очевидно,  хотел  вполне  сознательно  дать  цельную
картину человечества, каким он его видел теперь. Здесь - что  мы  находим  у
него впервые - встречаются типические образы различных фазисов человеческого
развития.
     В то  время  как  Калибан  есть  тип  прошедшего,  первобытный  житель,
животный образ, развившийся до первой, грубой ступени человечества, Просперо
является типом высшего  совершенствования  человеческой  природы,  человеком
будущего, сверхчеловеком, истинным волшебником.
     За несколько лет перед  тем  Шекспир,  как  мы  видели,  сделал  первый
набросок подобного образа, обрисовав неопределенными  контурами  Церимона  в
"Перикле". Просперо представляет собою  исполнение  того,  что  лишь  смутно
обещает главная реплика Церимона: личность, сделавшую себе подвластными  все
благодатные силы, обитающие в металлах, камнях и растениях. Он - существо  с
царственным отпечатком, существо, подчинившее  себе  внешнюю  природу;  свою
внутреннюю,  нередко  отдающуюся  страстным  порывам  природу  приведшее   в
равновесие, а горечь, накопившуюся под влиянием  мыслей  о  причиненном  ему
зле, потопившее в гармонии, изливающейся из его богатой душевной жизни.
     Много зла сделано ему, как и всем другим героям и героиням Шекспира  из
этого последнего десятилетия (Периклу, Имоджене, Гермионе не менее, чем Лиру
или  Тимону).  Против  Просперо  люди  согрешили  даже  более,  чем   против
человеконенавистника;   он   больше   пострадал,   больше   потерял    через
неблагодарность.  Ведь  он  не  в  безумной  расточительности,  как   Тимон,
растратил свое состояние; он из-за занятий высшего порядка пренебрег  своими
мирскими интересами и пал жертвой своей беспечности и своего доверия.
     Зло, которое пришлось претерпеть Имоджене и Гермионе,  не  имело  столь
отвратительного происхождения,  как  зло,  которое  низвергло  его;  то  зло
проистекало из введенной в заблуждение любви, а потому и справедливее  могло
найти себе под конец прощение; зло  же,  предметом  которого  был  Просперо,
имело своим источником зависть, корыстолюбие, все  лишь  низменные  страсти.
Поэтому он испытан в страданиях, но в то же время и закален  ими,  так  что,
когда его постигает удар, он не только не изнемогает бессильно под  ним,  но
теперь  впервые  обнаруживает  силу,  и  силу  необычную,  силу  грозную  Он
становится великим,  непреодолимым  чародеем  -  каким  так  долго  был  сам
Шекспир. Дочь, еще дитя, не знает и не понимает всего его могущества, но его
врагам приходится почувствовать его, он играет ими и вынуждает их раскаяться
в  их  образе  действий  против  него,  а  затем  прощает  их  с   величавым
превосходством, до которого Тимон никогда не мог подняться, но  и  без  той,
все предающей забвению нежности, с  которой  Имоджена  и  Гермиона  простили
раскаявшихся.
     В его прощении меньше человеколюбия  к  грешнику,  чем  того  элемента,
который  так  долго  и  так   исключительно   наполнял   душу   Шекспира   в
предшествовавшие  годы,  -  презрения.  Его  прощение   есть   презрительное
равнодушие, не столько равнодушие властелина, знающего, что он может  снова,
если  понадобится,  сокрушить  своих  врагов,  сколько  равнодушие  мудреца,
которого уже не особенно трогают превратности в его внешней судьбе.
     В критических замечаниях, приложенных Ричардом Гарнеттом к этой пьесе в
эрвинговском издании, автор весьма  удачно  разъясняет,  что  если  Просперо
может простить без внутренней борьбы, то это зависит от того, что в душе  он
слишком мало интересуется утраченным им  герцогством  или  же  не  чувствует
особенно глубокого негодования по поводу  низости,  лишившей  его  престола.
Счастье его дочери - вот единственная вещь, сильно  занимающая  его  теперь.
Мало того, так далеко заходит его отрешение  от  дел  этого  мира,  что  без
всякого внешнего принуждения он ломает свой волшебный жезл, бросает  в  море
свою волшебную книгу и становится в ряды простых смертных, не  удерживая  за
собою ничего, кроме своего неприкосновенного сокровища  житейского  опыта  и
мыслей. Я приведу одно место  из  Гарнетта,  потому  что  оно  замечательным
образом подходит к представленному в этом сочинении основному взгляду на ход
развития Шекспира
     "Что эта дон-кихотовская высота духа не озадачивает нас в Просперо, это
обнаруживает, как глубоко коренится его существо в  тайниках  натуры  самого
Шекспира. Эта пьеса  лучше,  чем  какая-либо  другая,  показывает  нам,  что
сделала из Шекспира к 50-летнему  возрасту  дисциплина  жизни.  Сознательное
превосходство, незапятнанное высокомерием, живое презрение к посредственному
и  низменному,  снисходительность,  в  которой   презрение   играет   весьма
значительную роль, ясность души, исключающая страстную любовь, но отнюдь  не
исключающая нежность,  ум,  возвышающийся  над  нравственностью,  нисколько,
однако, не умаляя и не искажая ее; вот те духовные  черты  его,  в  развитии
которых светский человек шел в один уровень с  поэтом,  и  которые  к  этому
моменту соединились над тем и другим  в  лучезарное  сияние  совершеннейшего
идеала".
     Иными словами, его собственная природа перелилась в  природу  Просперо.
Поэтому Просперо не только великодушный и  великий  человек,  но  он  гений,
изображенный,   заметьте   это,   символически,    а    не    представленный
психологически, как в "Гамлете". Вне Просперо, слышимо и  видимо,  находится
как внутреннее, так и внешнее сопротивление, которое ему пришлось побороть.
     Два образа, воплотившие в себе эту духовную силу и  это  сопротивление,
принадлежат  к  превосходнейшим   созданиям,   какие   когда-либо   порождал
художественный   дар   поэта.   Ариэль   и   Калибан,   это    -    существо
сверхъестественное  и  существо   животно-естественное,   наделенные   всеми
элементами человеческой жизни.  Не  путем  наблюдения,  а  путем  творчества
возникли они.
     Что Просперо есть человек будущего, сверхчеловек,  сказывается,  прежде
всего, в его владычестве над силами природы. Он считается волшебником,  и  в
умершем в 1607 г. недюжинном ученом и добросовестном человеке,  который  сам
верил, что может вызывать духов и демонов,  за  что  и  пользовался  высоким
уважением со стороны своих современников, Шекспир нашел модель для  внешнего
облика Просперо. Само собою разумеется, что  человек,  вооруженный  хотя  бы
незначительной долей достигнутого в наши дни знания  природы,  представлялся
бы во времена  Шекспира  непостижимым  и  непреоборимым  волшебником.  Таким
образом, в Просперо Шекспир лишь бессознательно опережает  уровень  развития
своей эпохи.
     Вместо того, чтобы дать ему только волшебный жезл,  поэт,  в  интересах
поэтического оживотворения, предпочел дать ему в услужение сами силы природы
и создал Ариэля согласно своей собственной поэтической программе  в  комедии
"Сон в летнюю ночь" (V, 1):

                        ...Пока его воображен