ные преграды, и потому-то в  нем  проявились
истинные  запросы  человеческого  духа,  а  не  те  свойства,   которые   мы
приобретаем, чтоб угодить  внешним  обстоятельствам.  Брандес  говорит,  что
Шекспир не мог иметь понятия  о  той  роли,  которую  суждено  было  сыграть
плебеям, и потому в "Кориолане"  является  поборником  аристократии.  Но  мы
видим обратное: Шекспир с необыкновенной чуткостью подметил  основную  черту
борьбы римских партий, и трагедия Кориолана имеет своим  источником  не  его
вражду к плебеям, а  его  неприспособленность  к  политике  патрициата.  Это
становится еще яснее из его беседы с матерью.  После  схватки  в  сенате,  в
которой патрициям удалось отбить у плебеев Кориолана, он возвращается домой.
За ним следуют патриции.  Все  признают  его  правым  в  его  негодовании  и
заявляют ему, что "он говорил  благородно",  но  все  же  требуют,  чтоб  он
поправил дело. На сцену является Волумния - укрощать сына.  Вот  отрывок  из
начала их беседы.

   Кориолан (Волумнии).
   Речь про тебя идет. Зачем ты хочешь,
   Чтоб уступил я им? Неужто я
   Тебе в угодность должен изменить
   Своей природе? Лучше я останусь
   Тем, чем я создан. Так ли?
   Волумния.
   Сын мой, сын мой!
   Ты прежде облекись во власть, а там уж
   Изнашивай ее!
   Кориолан
   Пускай она
   Износится!
   Волумния.
   И без тревог всех этих
   Ты б мог всегда остаться тем, чем создан.
   Зачем, не выждавши своей минуты,
   Ты высказался весь перед врагом?
   Кориолан.
   Пускай их перевешают!
   Волумния.
   И даже
   Сожгут потом.
   Волумния, истинный глашатай Рима и его  добродетелей,  готова  сжечь  и
перевешать всех плебеев. Никто не  может  укорить  Марция.  Менений  Агриппа
пытается заговорить в своем посредническом  тоне,  что  Марций  был  груб  с
народом, но скоро оставляет свое намерение, ибо для  Кориолана  найден  иной
способ  увещания.  Нужно  притворяться  и  лгать,  объясняет  "дивная  жена"
Волумния, ибо "иначе нет спасенья: смуты вспыхнут в родной земле и  пропадет
наш город". Менений Агриппа, услышав,  что  можно  так  убеждать,  оставляет
прежний способ и с жаром заявляет:

   Когда б не польза общая, когда б
   Не тягостный недуг времен тяжелых,
   Не стал бы я к уступкам подлой черни
   Его склонять.
   А затем Волумния поясняет Кориолану:

   Слыхала я, что мужество и хитрость -
   Подруги неразлучные - вдвоем
   Взросли на поле брани? Если так
   То для чего ты рознишь их при мире?
   Кориолан в ужасе восклицает: "Молчи, молчи!" Но Агриппа  понимает  все:
"Разумен твой вопрос", - говорит он Волумнии, и она продолжает:

   Коль на войне скрывать не стыдно нам
   Намеренья свои от супостата,
   Коль на войне обманывать врага
   Полезно и спасительно, зачем же
   И без войны, в опасный час и трудный,
   Перед врагом хитрить не можешь ты?
   Волумния "умеет" примирить гордость с унижением и  не  чувствует  всего
ужаса того противоречия, которое разрывает сердце  Марция;  она  даже  и  не
подозревает, что Кориолан своей ложью прикрыл бы ложь всего патрициата,  что
она учит его выманивать у бедняков, которых  он  презирает,  право  спокойно
пользоваться  прерогативами  аристократии.  Она  говорит  с   решительностью
глубоко убежденного человека. У нее есть правила,  в  которые  она  верит  и
против которых ей и не приходит в голову возмущаться, несмотря  на  то,  что
они рекомендуют столь явную и коварную подлость. Эти правила ей  продиктовал
Рим - тот папа,  в  заведовании  которого  находится  ее  совесть  -  и  она
повторяет их, как символ веры, уча сына обманывать народ.

   Мой сын,
   Иди, прошу тебя. Перед народом
   Смиренно, с непокрытой головою,
   С ужимками униженными стань.
   Коль нужно, то - склони свои колени:
   Движения красноречивей слова,
   Глаза невежд смышленей, чем их уши.
   Смири свой гордый дух, твори поклоны -
   И сердце пусть смягчится у тебя,
   Как спелый плод. Иди, скажи плебеям,
   Что ты их воин, что в боях ты взрос
   И кротостью не мог обогатиться;
   Что этим недостатком ты теперь
   Народу неугоден показался,
   Но что, любя народ, намерен ты
   Переменить себя и стать таким,
   Как граждане желают справедливо.
   Все присоединяются к просьбе Волумнии, каждый на  свой  манер.  Агриппа
вставляет средние  слова,  из  которых  особенно  характерна  эта  маленькая
реплика аристократа: "Одна  бы  речь  покорная!"  (only  fair  speech!),  на
которую Коминий, только что вернувшийся с площади и возвестивший,  что  "все
восстало", отвечает:

   Конечно
   Она поможет, если он согласен
   Сказать ее.
   Мужчины патриции чувствуют, что их дело - нечистое, и у них не  хватает
пафоса для убедительных речей: от них не скрыта  трещина  их  "нравственной"
системы. Но Волумния читает по катехизису. Вооруженная  двойным  авторитетом
матери и матроны, она твердо заявляет:

   Он должен - стало быть
   Ее он скажет.
   Кориолан протестует, но  видит,  что  ему  не  справиться  со  всеми  и
соглашается идти на площадь и произнести эту "fair speech".  Мать  оставляет
свое строгое "должен" и ласково обещает сыну  за  этот  подвиг  хвалить  его
больше, чем всегда, но Кориолан не чувствует ее ласки, которой он всегда так
дорожил. Все окружающие робко слушают его, чуя, что он,  прежде  чем  пойти,
должен высказать все, чем полно сердце, и что он скажет теперь патрициям то,
чего еще не говорил плебеям никогда. И он сказал  -  со  всей  мощью  своего
стихийного красноречия - и гордые патриции молчаливо выслушали его:

   Так решено!
   Прочь гордость честная: пусть поселится
   В меня душа развратницы! Пусть голос,
   Когда-то покрывавший звуки труб,
   Поспорит с речью евнуха пискливой
   Иль с колыбельной песенкой девчонки!
   Зову себе холопскую улыбку
   Я на уста, и пусть из глаз моих
   Польются слезы школьников! Добуду
   Себе язык у нищего: как нищий
   Я стану гнуть колена, те колена,
   Которые лишь гнулись в стременах.
   Все сделаю. Нет, не могу, не в силах
   Я пред собою лгать. Подобным делом
   Себя приучишь к подлости навек.
   Одна Волумния решается отвечать на эти страшные обвинения.  Все  знают,
что он не о себе, а о патрициях говорит, и что если бы шла речь о нем, то он
скорее дал бы стереть в  прах  и  разбросать  по  ветру  форму  Марция,  чем
позволил бы себе выманивать ложью прощение у бедняков, которых он презирает.
Но Волумния верит в принципы патрицианского Рима, как набожная  католичка  в
проповеди своего духовника, и в невинности своей веры может  гордо  ответить
сыну и  назвать  его  непокорность  упрямством.  Сила  авторитета  матери  -
побеждает, и Кориолан с патрициями идет на площадь. Менений напоминает  ему,
что речь должна быть "кроткая".

   Да, кротко. Да, я им отвечу кротко.
   произносит Кориолан - и все удаляются.

   Теперь вернемся к Брандесу, "не имеющему  никакого  интереса  коверкать
Шекспира",  и  потому  всего  "Кориолана"  объясняющему   аристократическими
тенденциями поэта и его враждой к народу, который "воняет".  "Слишком  часто
чувствуешь, что устами Кориолана, которого никто не опровергает  и  которому
никто не возражает, говорит сам Шекспир".> Так сам поэт произнес  такой
урок патрициям? Где же аристократическая тенденция? Если  бы  Шекспир  хотел
своим "Кориоланом" ославить толпу за ее нечистоплотность и превознести quand
meme аристократию, то образ Марция носил бы на себе следы побуждений автора,
и трагедия имела  бы  приблизительно  ту  же  поэтическую  ценность,  как  и
настроения,  которые  вызвали  ее  к  жизни.  Тогда  на  призыв   матери   и
аристократов Кориолан метнул бы  еще  десятком-другим  лестных  эпитетов  по
адресу толпы - и этим исчерпалась бы вся последняя сцена.

   Агриппа с Коминием и патрициями привели бы его затем на площадь, где он
бы произнес требуемую кроткую речь - и, следовательно, до конца  остался  бы
тараном, по воле патрициев то стоящим неподвижно, то разрушающим  стены.  Но
смысл трагедии не в борьбе одного большого кулака  против  многих  малых,  и
пока Марций  остается  кулаком,  пока  мы  не  чувствуем  в  нем  внутренней
потребности к протесту, той потребности, которая  вытекает  не  из  общности
сословных  или  иных  интересов,  но  которая,  как  лучший   запрос   души,
пренебрегает всем, что в обыденной жизни считается важным и  значительным  -
мы не знаем, к чему писать трагедии; ибо, когда  речь  идет  о  столкновении
двух механических сил - нам все равно, какая победит. Да, наконец,  в  таком
случае достаточно было бы рассказать о подвигах Марция пред Кориолами. Но не
храбрость, не геройство на поле битвы и не уменье колотить руками кого бы то
ни было  и  что  бы  то  ни  было  привлекли  к  Марцию  внимание  Шекспира.
Испытанность в боях и храбрость Лепида вызывает у Антония  в  "Юлии  Цезаре"
такое замечание:

   Но ведь таков и конь мой - и за это
   Я корм даю ему и приучаю
   Его к боям, к внезапным поворотам
   И к быстрому, стремительному бегу.
   Телесными движеньями его
   Мой ум руководит.
   Таков был бы и Кориолан, если бы все в нем сводилось бы к бесстрашию  в
боях и к уменью безусловно повиноваться тому своему всаднику, Риму,  который
дает за это почести и венки. Но иная сила выработалась в Кориолане,  которой
не искали его воспитатели и которая восстала против них во  всем  могуществе
своей одухотворенной красоты.



XX

   В третьей и последней сцене третьего акта напряжение действия, которое,
казалось, уже достигло крайних пределов  в  беседе  Кориолана  с  матерью  и
патрициями, еще возрастает. Трибуны подготовили целую кучу обвинений  против
Марция,  из  которых  и  одного  достаточно,  чтоб  совершенно  лишить   его
самообладания.  Кориолан,  глубоко  убежденный   в   подлости   трибунов   и
ничтожности черни, принужден отдать себя на  суд  многоголового  чудовища  -
толпы, и патриции, разделяющие его взгляд, ничего позорного в этом не видят.
Несомненно, что если бы лад между двумя партиями  определялся  не  случайным
равновесием  сил  и  не  подмазывался  ложью  сказок  Агриппы,  то  трагедии
Кориолана не было бы. Произошло бы одно из двух: либо  патриции  поняли  бы,
что плебеи правы и сознательно расширили их  права,  либо  бились  бы  из-за
песчинки, когда задета честь, и сложили бы оружие не раньше,  чем  истратили
бы все свои силы. Т. е.  они  либо  перестали  бы  презирать  плебеев,  либо
подчинили бы себе "бунтовщиков", как того требует Марций, либо  все  погибли
бы - но не существовали бы в рабском страхе перед теми, которых презирают от
всей души. Если плебеи - это те, которых нужно "сжечь",  "перевешать"  -  то
высший позор подчиняться им. На форуме, в  сцене  суда  над  Кориоланом  эта
лживость принципа единения патрициев с плебеями сразу  сказывается.  Трибуны
объявляют Марция за умысел "уничтожить все мудрые  постановления  Рима"  (он
предлагал отнять  у  народа  трибунов  и  т.  д.)  -  изменником  отечеству.
Очевидно, что если плебеи - римляне, то трибуны - правы. Но для патрициев  и
Кориолана плебеи - сволочь; каким же образом лучший полководец  из-за  того,
что он посягнул на права ничтожной  кучки  вонючих  оборванцев,  может  быть
назван изменником? Кориолан, услышав это самое обидное из всех бранных слов,
какие знали римляне, почувствовав, что его,  столько  сделавшего  для  Рима,
здесь же в Риме лысый трибун,  которого  борода  годится  лишь  для  набивки
седел,  смеет  так  оскорблять  -  не  может  и  не  считает  нужным   далее
сдерживаться. Зачем так жить в рабском страхе и угодничать пред стаей подлых
сук?! Друзья еще на несколько мгновений сдерживают его напоминанием о данном
им  матери  обещании.  Но  невозможность  примирения  -  очевидна.   Менений
останется в Риме, будет браниться с трибунами и укрощать  ласковыми  словами
толпу; Коминий тоже останется и будет сдержанно молчать. Но Марций - хотя бы
ему грозила Тарпейская скала, хотя бы он знал, что с  него,  живого,  станут
сдирать кожу, что его пошлют в изгнание, посадят в тюрьму и будут давать  на
пропитание по одному зерну в сутки - он не склонится пред подлой силой, если
бы от него требовали всего только сказать мерзавцам плебеям: "День добрый!"

   Вот где величие Марция! Не в том, что он, как и все римляне, не  боится
вольсков, не в том, что он убил больше врагов, чем другие и в силах победить
самого Авфидия, а в том, что он умеет  найти  прямой  путь  для  чести,  для
человеческого достоинства там, где все - не  только  вонючие  плебеи,  но  и
ароматические патриции - сбились на ложную дорогу  бесчестных  компромиссов,
которыми определилась знаменитая борьба римских партий. В  огромном  горниле
кориолановой души Шекспир следит не за бессмысленным кипением расплавленного
металла,  а  за  тем,  как  формируется  там  великий  идеал   человеческого
достоинства и чести наперекор стремлениям всего и всех,  заинтересованных  в
том, чтоб не дать выйти на свет неспокойному детищу  правды.  Плебеи  грозят
казнью, патриции  -  гибелью  Рима,  мать  -  катехизисом  всех  преданий  и
собственной, столь дорогой для сына любовью - но все это разлетается в  прах
перед потребностью вольно  дышать  в  вольной  стране.  Марций  не  польстит
Нептуну за трезубец и Юпитеру - за его громы; он своей чистой и прямой душой
порвет сети удобной и приспособленной традиционной морали. Он  изгнан  -  но
уходит, презирая врагов своих, которые не исторгли  из  его  гордых  уст  ни
одного ложного признания, и вправе оставшимся в городе  -  всем,  не  только
плебеям, как полагает Брандес - сказать эту страшную речь свою, звучащую как
проклятие пророка. "I banish you"! Он их изгнал, а не они его:

   Вы - стая подлых сук! Дыханье ваше
   Противней мне, чем вонь гнилых болот!
   Любовью вашей дорожу я столько ж,
   Как смрадными, раскиданными в поле
   Остатками врагов непогребенных!
   Я изгоняю вас: живите здесь
   С безумием и малодушием вашим!
   Пусть тень беды вас в дрожь и страх кидает.
   Пускай враги, встряхнувши гривой шлемов,
   Шлют бурей вам отчаянье в сердца!
   Храните дольше вашу власть и право -
   В изгнанье слать защитников своих,
   Покуда, наконец, глупцы, придется
   Вам на себе изведать слишком поздно,
   Что враг ваш - сами вы. И пусть тогда
   Чужой народ придет на вас, безумцев,
   И в рабство вас, рабов, возьмет без боя!
   Я презираю вас и город ваш!
   Я прочь иду - есть мир и кроме Рима.
   Вот как уходит Марций!  Не  как  враг  плебеев,  восставший  против  их
желания получить хлеб из  амбаров  богачей  для  утоления  голода.  До  всей
своекорыстной политики патрициев ему нет дела. Он не видел их  лжи,  как  не
видел правды плебеев, он, возросший в привычках богатства и не знавший нужды
бедняков. Но не сословные  предрассудки  привели  Кориолана  к  той  великой
борьбе, которую с таким дивным искусством изобразил Шекспир. Гениальный поэт
с почти непостижимой чуткостью к исторической правде изобразил  общественный
строй республиканского Рима, с его нуждами и стремлениями, с  его  идеалами,
приспособленными к этим  нуждам,  и  его  Марциями,  находящими  свои  пути,
вопреки традиции и всем средствам, которыми она пользуется, чтоб принудить к
повиновению  непокорных.  Вся  римская  добродетель  с  венками,  почестями,
овациями, должностями и исторической славой - не устояла против  правдивости
Марция, которого ждал позор изгнания. Более  того  -  мы  увидим  ниже,  что
венчанные добродетели римлянина, коренившиеся в наградах и похвалах,  т.  е.
смирение и патриотизм, не выдержали серьезного  испытания  и  не  только  не
остались верными Риму, но обратились со всей своей силой  против  своего  же
духовного отца.

   Теперь мы переходим ко второй части трагедии. Изгнанный Кориолан,  весь
пылая гневом, думает только об отмщении; пренебрегая опасностями, он идет  к
злейшему врагу своему Авфидию в  Анциум,  тот  город,  который  он  наполнил
вдовами. Если бы его там узнали, говорит он, то жены и младенцы сбежались бы
и забросали бы его камнями. Так размышляет Кориолан, еще недавно  говоривший
своей жене, что в Кориолах плачут матери и  жены  убитых  им  вольсков!  Его
самого поражает  происшедшая  с  ним  перемена:  прежние  друзья  стали  ему
врагами, враги, не знавшие от бешенства и кровавых помыслов и ночью покоя  -
скоро станут друзьями:

   Я Рим возненавидел,
   Я этот вражий город полюбил!
   Возненавидел Рим - ибо  он  не  вознаградил  "ничтожных  дел"!  Полюбил
Анциум, ибо здесь те, которые помогут наказать ненавистное отечество! Но где
же та скромность, которая не хотела ни в сенате, ни на  поле  брани  слушать
похвалу себе, где та любовь к  отчизне,  которая  так  глубоко  оскорбилась,
когда трибуны произнесли слово "изменник"? Так эти две добродетели  питались
венками, и когда сняты с головы символы наград и  почестей,  то  вырваны  из
сердца и скромность, и  патриотизм?  Из  сердца  этого  великого  Марция,  в
котором, как мы видели, любовь к свободе и ненависть ко  лжи  умели  пустить
столь глубокие корни, что угроза позора и смерти не могли  даже  поселить  в
нем и мысли об отступлении! Что же значили скромность и патриотизм  в  устах
других римлян, если лучший  из  них  не  мог  выдержать  первого  серьезного
испытания и дал гордости и мщению руководить той силой, которой до  сих  пор
правил Рим? Плутарх все это относит на счет того, что Кориолан  недостаточно
был близок к музам, т. е. недостаточно отшлифовался. Но поэт глубже заглянул
в душу человека, чем  историк.  Алмаз  и  нешлифованный  ценен.  У  Шекспира
Кориолан в своем столкновении с патрициями и плебеями  дивно  прекрасен.  Вы
чувствуете в каждом слове его тот  источник,  из  которого  вытекло  оно,  и
нечеловеческая сила его красноречия,  не  знавшего  искусной  руки  учителя,
пленяет вас тем больше, чем резче он расходится со всеми. Вы видите, что эта
сила - осмысленна, что стихия во всем своем  безбрежном  могуществе,  служит
лучшему человеческому чувству,  которое  восстает  против  лжи  и  духовного
рабства - и вы преклоняетесь пред Марцием-героем - не  тем,  который  вбежал
один в город вольсков, чтобы из-за дубового венка убивать людей,  -  а  тем,
который  один  изгнал  всех  римлян,  чтоб  отстоять   права   человеческого
достоинства.  Все  третье  действие  -  центр  трагедии   -   поражает   нас
титанической свой силой, ибо в нем выясняется  Кориолан  не  слуга  Рима,  а
герой человечества. Как прежде, когда  он  громил  плебеев  речами  и  рубил
вольсков мечом, мы глядели с недоумением на эту  грозную  движущуюся  скалу,
так теперь, когда  мы  чувствуем,  что  нелепая  сила  получила  осмысленное
направление, восторг сменяет холодное удивление. В не знавшем муз  Кориолане
Шекспир видит ищущего своих  путей  человека.  Римским  идеалам  Марций  мог
служить лишь до тех пор, пока его чтили и награждали за службу. Ибо  Рим  не
понимал невознагражденных добродетелей. Скромность  Кориолана  не  была  тем
чувством  внутреннего  удовлетворения,  которое  не  требует  себе   никаких
почестей. Его патриотизм не был той любовью к отчизне, которая в себе  самой
находит  высшую  награду.  Рим,  вечно  демонстрировавший   доблести,   Рим,
возведший virtus в высшую добродетель, проповедовавший силу и  хитрость  как
лучшие средства внутренней  и  внешней  политики,  создавал  Цезарей,  Сулл,
Помпеев - для которых добродетель, не вознагражденная  хотя  бы  славой,  не
имела цены. И поскольку Марций походил на Цезаря, постольку он  мог  служить
Шекспиру лишь для первых действий, где он ищет лишь  дубового  венка.  Но  в
Марции выросло чувство, питавшееся не римской  пищей  -  наградами,  имевшее
иной, скрывшийся от Плутарха источник - и оно сделало Кориолана героем.  Это
чувство до конца жизни не изменило великому римлянину, ему не  страшны  были
никакие испытания.

   К Авфидию Марций входит мрачный и гневный. В немногих словах  объясняет
он ему свое положение:

   Народ прозвал меня