ую и отвратительную, искреннюю и лживую, смелую и  слабую,  как
сирену и загадку - это точка зрения поэта в трагедии "Антоний и  Клеопатра".
И наконец, когда он окончательно отрезвился, когда  пыл  молодости  угас  от
леденящего прикосновения житейского опыта, тогда он увидел,  быть  может,  в
своем прежнем безумном увлечении таким недостойным предметом, увидел в  этом
настроении,  которое  начинается  самообманом  и  кончается  разочарованием,
просто позорную, бесконечную глупость. Он негодовал  на  себя  за  бесцельно
растраченное чувство, за потерянное время, за выстраданные мучения,  за  все
унижения и оскорбления, вынесенные им в это время, за свое ослепление  и  за
измену, жертвой которой он сделался, и он  постарался  облегчить  свою  душу
восклицанием: что за дурак! - восклицанием, которое  воссоздает  самую  суть
настроения, лежащего в основе пьесы "Троил и Крессида".


ГЛАВА LXVI
        "Троил и Крессида". - История сюжета.

     В 24 песне "Илиады" Гомер упоминает в первый и последний раз о  Троиле.
Приам лишился этого сына еще до начала поэмы. Старый царь восклицает:

              О злополучный я смертный! Имел я в Трое обширной
              Храбрых сынов и от них ни единого мне не осталось!
              Нет боговидного Нестора, нет конеборца Троила,
              Нет и тебя, мой Гектор, тебя, меж смертными, бога!

     Вот и все,  что  сказано  в  величайшей  поэме  древности  о  том  юном
царевиче, который в средние века затмил своей славой даже  Гектора.  Скудные
известия о смерти Троила заинтересовали  рано  фантазию.  Циклические  поэты
разукрасили этот простой намек - заставили красавца юношу погибнуть от копья
Ахиллеса. В эпоху римской империи, когда происхождение римского  государства
связывалось с падением Трои, возник ряд фиктивных описаний троянской  войны,
принадлежавших будто бы очевидцам. Однако то произведение, которое вытеснило
в средние века Гомера, относится к эпохе Константина Великого. То была книга
некоего Диктиса Критянина "О троянской  войне",  переведенная  с  греческого
оригинала Квинтом Септимием. В предисловии переводчик заявляет,  что  Диктис
был товарищем Идоменея, что он написал эту книгу по  его  просьбе,  и  когда
умер, взял ее с собой в могилу. При Нероне случилось землетрясение, и  книга
снова увидала  свет.  Наивный  переводчик,  по-видимому,  не  сомневается  в
истинности этого рассказа. После падения Западной Римской Империи, не  позже
635 года, появилась другая, еще более дерзкая и плоская подделка. Ее автором
считался некий фригиец  Дарес,  который  будто  бы  помогал  Гектору  своими
советами и написал еще до  Гомера  "Илиаду".  Книга  эта  также  озаглавлена
"Троянская  война".  Предание   называло   Корнелия   Непота   переводчиком.
Рассказывали, что этот последний нашел рукопись в Афинах, где  "все  считали
Гомера полоумным", так как он описывал сражения между богами и людьми. Книга
представляет жалкую компиляцию. Здесь главным героем является Троил.
     Дарес  служил  главным  источником  для   средневековых   рассказчиков,
особенно  для  вышеупомянутого  Бенуа  де  Сен-Мора,   придворного   трувера
английского короля Генриха II. Поэма Бенуа содержит 30 тысяч стихов и издана
пока только в отрывках. Как истинный трувер  начала  XII  в.  он  разукрасил
античный  сюжет  роскошными  описаниями  городов,  дворов  и  доспехов.   Он
углубился, насколько сумел, в психологию своих героев и  прибавил  к  сюжету
любовные эпизоды во вкусе того времени. Он  сделал  знаменитую  возлюбленную
Ахиллеса, Бризеиду, дочерью Калхаса, а этого последнего, по примеру  Дареса,
троянцем. Он заставил далее Троила влюбиться в Бризеиду, которая осталась  в
Трое после перехода отца к грекам. Калхас желает видеть свою дочь,  и  тогда
ее меняют (как у Шекспира) на Антенора. В качестве  посла  за  ней  посылают
(как у Бенуа, так и у Шекспира) Диомеда, который ее соблазняет. Масса мелких
подробностей, встречающихся в драме Шекспира, находятся также в поэме Бенуа;
так, Диомед у обоих - опытный знаток женского  сердца;  Бризеида  дарит  ему
кусок ленты для украшения копья; Диомед сбрасывает Троила с коня и  посылает
его коня в подарок своей даме; Троил возмущается изменой Бризеиды и т. д.
     Наблюдая за дальнейшим развитием  легенды,  можно  видеть,  как  каждый
новый писатель прибавляет к сюжету новые  подробности,  разработанные  потом
детальнее Шекспиром. Гвидо де Колонна, судья в городе Мессине,  переводит  в
1287 г., без ссылки на источник, плохим  латинским  языком  поэму  Бенуа  де
Сен-Мора и превращает Ахиллеса в кровожадного и  грубого  дикаря.  Боккаччо,
любивший многозначительные имена, озаглавил  свой  роман  "Филострато",  что
должно означать "покоренный любовью". Он превратил Бризеиду в Хризеиду (так,
по крайней мере, она называется в древнейших изданиях),  чтобы  сблизить  ее
имя со словом "золотая". Он присочиняет к действующим лицам еще Пандара  (т.
е. "человека, готового все отдать"), молодого  товарища  Троила,  посредника
между возлюбленными и родственника Хризеиды, - характер глубоко симпатичный.
     Чосер несколько изменяет фигуру Пандара, так что последний является уже
переходным типом к шекспировскому герою. Юный друг Шекспира превращается под
его пером в пожилого родственника Хризеиды, который сводить  парочку  просто
из легкомыслия. Он совращает молодую девушку  ложью,  обманом  и  нарушением
клятвы. Но Чосер не желает, подобно  Шекспиру,  выставить  этого  старика  в
отвратительном виде. Он не наделил его той циничной, лишенной  юмора  манией
говорить  о  всем  низком  и  безобразном.  Чтобы   смягчить   отрицательное
впечатление, вызываемое этой фигурой, Чосер сделал ее комической и забавной.
Положим, он не достиг своей цели. Читатели  видели  в  лице  Пандара  только
сводника, и имя его сделалось нарицательным в английском языке.
     Но только Шекспир наделил этот тип свойственными ему отвратительными  и
отталкивающими чертами.  Впрочем,  поэт  пользовался  для  своей  драмы  еще
другими латинскими, французскими и английскими источниками. Он  заимствовал,
например, из "Метаморфоз" Овидия,  знакомых  ему  еще  со  школьной  скамьи,
характеристику Аякса, как самоуверенного идиота. В XIII  книге  "Метаморфоз"
Одиссей ругает во время  прений,  возникших  по  поводу  доспехов  Ахиллеса,
своего соперника Аякса такими оскорбительными и  дерзкими  словами,  которые
рисуют его в самом деле дураком. В той же  самой  песне  Шекспир  нашел  имя
Терсита и намек на его роль "хулителя царей".
     Сомнительно, знал ли Шекспир  книгу  Лайгета  о  Трое.  Он  заимствовал
большинство  подробностей  об  осаде  города  из  старинного   произведения,
переведенного с французского и изданного в 1503 г. Винкин де Вордом.  Здесь,
в том месте, где описывается народ героев, сказано,  что  Неоптолем  не  сын
Ахиллеса. Здесь же нашел  Шекспир  также  название  шести  троянских  ворот:
"дарданских, тимбрийских, актеноридских, хетанских, троянских и  гелийских",
затем  имя  лошади,  принадлежавшей  Гектору  (Галатея),   фигуру   стрелка,
созывающего греков,  незаконного  сына  Маргарелона,  далее  он  заимствовал
отсюда  предостережение,  сделанное  Гектору  Кассандрой,  тот   факт,   что
Кассандра дарит одну из своих перчаток Диомеду и, наконец, мысль Троила, что
на войне не следует быть сострадательным,  а  добиваться  победы  все  равно
каким путем.
     Сомнительно также, пользовался ли Шекспир более древними драматическими
обработками этого сюжета, от которых до нас дошли только одни заглавия.
     Уже в 1515 году при дворе Генриха VIII была  представлена  "комедия"  о
Троиле и Пандаре. Под новый 1572 год в  виндзорском  дворце  была  разыграна
драма об Аяксе и Уллисе, в 1584 г. пьеса об Агамемноне и  Уллисе.  Затем  из
дневника Генсло (апрель и май 1599 г.) видно, что Деккер и Генри  Четтль,  в
комической орфографии Генсло Dickers and Cheattel, написали  по  его  заказу
для труппы лорда-адмирала пьесу "Троил и Крессида". В мае он дал им аванс  и
переправил заглавие, так что оно гласило "Трагедия об Агамемноне".  Наконец,
7 февраля 1603 года  в  регистры  книгопродавцев  вносится  пьеса  "Троил  и
Крессида, игранная слугами лорда-камергера", т.  е.  шекспировской  труппой.
Так как в драме Шекспира в дошедшей до нас редакции встречаются в  различных
местах  рифмованные  стихи,  и  некоторые  особенности  версификации   также
указывают на период времени ранее 1607 или 1608 года, то очень вероятно, что
упомянутая пьеса представляет первый очерк "Троила и Крессиды". Но  гипотеза
Флея, изложенная им очень подробно, в силу которой пьеса была написана в три
приема с промежутками в 12 и 14 лет,  но  так  искусно,  что  кажется  одним
неразложимым  целым,  не  заслуживает  никакого  внимания,  ибо   доказывает
абсолютное непонимание процесса художественного творчества. Не следует далее
выпускать из вида,  как  это  обыкновенно  делается,  что  в  предисловии  к
древнейшему изданию 1609 года говорится как-то настойчиво о том,  что  пьеса
еще ни разу не шла на сцене. Положим, это было воровское издание.  Но  автор
предисловия не стал бы лгать, так как нетрудно было его уличить, а главное -
ему было вовсе не выгодно лгать.


ГЛАВА LXVII
        Шекспир и Чапман. - Шекспир и Гомер.

     Мы   исчерпали,   по-видимому,   все   литературные   источники   этого
малопонятного, грандиозного и загадочного  произведения.  Однако  мы  должны
ответить еще на один вопрос, над которым работало много голов и  на  который
было потрачено много бумаги и чернил. Хотел ли Шекспир написать  пародию  на
Гомера? Знал ли он  вообще  Гомера?  Читая  "Троила  и  Крессиду",  невольно
вспоминаешь  шуточную  пародию  Гольберга  "Уллис  из  Итаки".  По-видимому,
английская пьеса является тем же самым, чем был для Гольберга Одиссей, т. е.
средством осмеять те несообразности, которые находил в поэмах готический или
англосаксонский  ум  (т.  е.  в   данном   случае   его   ограниченность   и
односторонность). Как бы там  ни  было,  но  странным  является,  во  всяком
случае, то, что Шекспир написал  такую  пьесу,  которую  можно,  в  условном
смысле  пародии,  сопоставить  с  шуткой  Гольберга.  Точка   зрения   этого
последнего крайне проста.  Он  разделял  вкусы  просветительной  эпохи,  был
представителем сухого рассудочного рационализма, он  недоумевал  и  улыбался
при одной мысли  о  благородной  наивности  античной  цивилизации.  Но  ведь
Шекспир так был далек от рационализма. Он, кроме того, жил  в  эпоху,  когда
классическая  древность  возродилась  к  новой  жизни,  в   эпоху,   которая
благоговела перед этой цивилизацией. А он над ней смеялся!?
     Предварительно следует  заметить,  что  эллинистическое  движение  того
времени, побудившее, например, Елизавету написать комментарий  к  сочинениям
Платона и перевести произведения Сократа, Ксенофонта и Плутарха, прошло мимо
Шекспира,  который  плохо  знал  греческий  язык.  Он   был,   кроме   того,
представителем  народного  направления  в  литературе,  в  противоположность
многим другим поэтам, гордившимся своею  ученостью.  Затем,  англичане  того
времени, как римляне, итальянцы и французы,  считали  себя  также  потомками
древних троянцев, которых уже Вергилий, как истинный римлянин, прославлял на
счет греков. Современные  Шекспиру  англичане  гордились  своими  троянскими
предками. Мы можем заметить в целом ряде других произведений поэта,  что  он
всегда стоял на стороне троянцев как английский патриот, и поэтому не  очень
горячо симпатизировал грекам. Но главная суть, на мой взгляд, не в этом.
     Мы видели выше, что тот поэт-соперник, который вызвал в  душе  Шекспира
ревность, печаль, гнев и меланхолию, который вытеснил его  из  сердца  лорда
Пемброка, доставил ему только одно гнетущее сознание того, что  он  забыт  -
был  никто  другой,  как  Чапман.  Мне  очень  хорошо  известны   аргументы,
приводимые в пользу того мнения, что этим соперником являлся  не  Чапман,  а
Дэниель, и я знаю также те возражения, которые мисс  Шарлота  Стоне  сделала
Минто и Тайлеру. Но все подобные  соображения  не  могут  поколебать  нашего
убеждения, что Шекспир намекает в сонетах 78 - 86 именно на Чапмана.  А  как
раз в 1598 году Чапман издал семь первых книг своей "Илиады", т. е.  перевод
1,  2,  7,  8,  9,  10  и  11  песен;  впоследствии  (именно  в  1611  году,
следовательно, два года спустя после издания "Троила и Крессиды") эта  часть
вошла в полную "Илиаду", за которой последовала "Одиссея".
     Мысль перевести Гомера,  совершенно  неизвестного  английской  публике,
хорошим английским стихом заслуживала, конечно,  вполне  шумного  одобрения,
которого удостоился Чапман. Несмотря на некоторые недостатки,  этот  перевод
считается до сих пор в Англии наилучшим. Ките воспел его в одном из сонетов.
Каким авторитетом Чапман пользовался у своих сотоварищей драматургов - видно
из посвящения, приложенного к пьесе Джона  Вебстера  "Виттория  Аккаромбони"
(1612  г.),  где  в  заключении  говорится:  "...пренебрежение  к  другим  и
невежество - два родных брата. Лично я  всегда  радовался  чужим  успехам  и
всегда высоко ценил произведения  других;  особенно  возвышенный  и  богатый
стиль Чапмана, умные и тщательно  отделанные  труды  Джонсона,  превосходные
вещи Бомонта и Флетчера и (хотя я называю  их  последними,  но  я  не  желаю
сказать, чтобы они были хуже других) полезную  и  плодотворную  деятельность
Шекспира, Деккера и Гейвуда".
     Итак, имя Чапмана - на первом месте,  а  Шекспир  упоминается  рядом  с
такими посредственными писателями, как Деккер и Гейвуд. Чапман был в  глазах
Шекспира, вероятно, одним из самых несносных людей. Его высокомерие было так
же велико, как велика была педантичность его стиля. Так  как  он  был  очень
учен, то он много воображал о себе. Он был самого высокого  мнения  о  своем
поэтическом таланте. Но даже самый пылкий из теперешних поклонников  Чапмана
признает, что он, как поэт, и  карикатурен,  и  скучен.  Шекспир  испытывал,
вероятно, нестерпимую боль,  читая  жалкий  конец,  приделанный  Чапманом  к
прелестной поэме столь высоко им чтимого и так рано погибшего Марло, к поэме
"Геро и Леандр". Попробуйте прочесть  его  предисловие  к  переводу  Гомера,
написанное прозой и занимающее лишь несколько строчек. Это почтя невозможно.
Или прочтите, например, его посвящение  к  песням,  изданным  в  1598  году,
"самому уважаемому,  ныне  живущему  представителю  ахиллесовской  доблести,
увековеченной Гомером, графу Эссексу и т. д." Эти  странички,  переполненные
пустой болтовней и подслеповатыми, нагроможденными друг на друга образами  -
непереводимы. Суинберн, который любит Чапмана, так характеризует  его  слог.
"Демосфен клал, по преданию, в рот камни, чтобы научиться говорить. Конечно,
когда он решился выступить публично оратором, он  уже  умел  обходиться  без
этих камней. Напротив, наш поэт-философ заботится старательно о  том,  чтобы
набрать в рот самых широких,  неотесанных  и  остроконечных  кремней,  какие
только можно извлечь из темных шахт языка, набрать их  в  таком  количестве,
что челюсти вот-вот разорвутся на части, и каждый раз, когда он  освобождает
при помощи объемистой сентенции или неловкого периода  свой  рот  от  первой
коллекции варваризмов, он метит наполнить  его  вновь".  Это  очень  удачное
сравнение. Благодаря этому тяжелому и непонятному слогу  Чапман  никогда  не
имел большого  числа  читателей.  Он  постоянно  жалуется  на  невнимание  и
неразвитость публики. Труня над  его  слогом,  Суинберн  приводит  следующий
стих:

                     We understand a fury in his words
                     But not his words.
                     {Мы понимаем ярость его слов, но не сами слова.}

     Даже прекрасный  перевод  Гомера  отличается  неясностями  и  туманными
фразами, изобилует вымученными и  напыщенными  выражениями.  Никто  во  всей
Англии не походил так мало на эллина, как именно  Чапман.  Суинберн  заметил
очень метко, что он обладал скорее исландским, чем греческим  темпераментом;
он прикасался к священным сосудам эллинов  грубыми  руками  варвара;  в  его
переводе слышится не легкая поступь бога, а неуклюжие шаги гиганта.
     Быть может, угнетающая мысль,  что  Пемброк  предпочел  ему,  Шекспиру,
Чапмана, в  связи  с  негодованием  на  него,  вызванным  его  высокомерием,
напыщенностью, манерностью  и  педантизмом,  вызвали  в  душе  Шекспира  это
отрицательное  отношение  к  обязательному  и   модному   поклонению   перед
гомеровским миром и его героями. И он излил на него всю накипевшую  желчь  и
злобу. Шекспир воспроизводит прекрасные  и  важные  эпизоды  "Илиады":  гнев
Ахиллеса, его дружбу с Патроклом, вопрос  о  выдаче  Елены  грекам,  попытку
упросить Ахиллеса принять участие в войне, прощание Гектора с Андромахой  и,
наконец,  смерть  Гектора;  но  он  все  пародирует  и   грязнит.   Странная
случайность заставила Шекспира взяться за обработку этого сюжета как  раз  в
тот период его жизни, когда озлобление и  меланхолия  достигли  в  его  душе
своих  крайних  пределов.  И  когда  видишь,  как  величайший   поэт   эпохи
Возрождения, величайший поэт  северных  народов  искажает  поэзию  античного
мира, чувствуешь, насколько современное человечество огрубело и очерствело в
сравнении с древними эллинами.
     Вспомните,  например,  как  рисует  Гомер  дружбу  между  Ахиллесом   и
Патроклом, их братский союз, в котором, впрочем, первенствующую роль  играет
главный герой, и сравните с этой картиной те отвратительные выходки, которые
позволяет себе под влиянием духа времени Терсит. Шекспир  позволяет  Терситу
оплевать этот братский союз, и исполненный страшного презрения к  людям,  он
считает его, по-видимому, безусловно правым, так как  не  заставляет  никого
протестовать. Или  обратите,  например,  внимание  на  фигуру  Елены.  Гомер
говорит о ее связи с Парисом необыкновенно  деликатно.  Менелай  же  не  тот
смешной глупец, каким он является  у  более  поздних  поэтов;  он  остается,
несмотря на измену жены, все тем же "богами воспитанным", "могучим  героем".
Гомер не издевается над  Еленой.  Подобно  тем  старцам,  которые,  стоя  на
троянских  стенах,  восхищались  ее  красотой,  и  Гомер  любуется  ею.   Он
сочувствует ее горю. А  у  Шекспира  только  вечные  насмешки  над  семейным
счастьем Менелая, вереница удачных  или  плоских  острот  над  его  судьбою,
варварское глумление над сладострастием Елены.
     Большинство этих острот и насмешек Шекспир вложил в  уста  Терсита.  Он
нашел его имя у Овидия. Его  характеристику  он  мог  прочесть  в  одной  из
переведенных Чапманом гомеровских песен:

             Все успокоились, тихо в местах учрежденных сидели;
             Только Терсит меж безмолвными каркал один празднословно.
             В мыслях имел всегда непристойные многие речи.
             Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность,
             Все позволяя себе, что казалось смешно для народа.
             Муж безобразнейший, он меж данаев пришел к Илиону;
             Был косоглаз, хромоног; совершенно горбатые сзади
             Плечи на персях сходились, глава у него подымалась
             Вверх острием и была лишь редким усеяна пухом.
             Враг Одиссея и злейший еще ненавистник Пелида.
             Их он всегда порицал; но теперь скиптроносца Атрида
             С криком пронзительным он поносил. На него аргивяне
             Гневались страшно, уже восставал негодующий ропот;
             Он же, усиля свой крик, порицал Агамемнона, буйный.

     Если  обыкновенно  утверждают,  что  Шекспир  не  воспользовался  этими
гомеровскими стихами для фигуры своего Терсита, или, что  он  их  просто  не
знал, то приводимое  в  пользу  такого  мнения  соображение  не  выдерживает
никакой критики. Многим казалось так же непонятным, почему поэт, который так
хорошо умел пользоваться  всякой  типической  чертой,