еваются слова "может быть" или "вероятно", и  сам  их
прибавит, если почувствует, что они нужны. Лишь  крупные  основные  линии  в
порядке драм несомненны. Где отсутствуют  все  внешние  признаки,  там  одни
только внутренние не могут решить вопроса  о  годе  и  месяце.  Относительно
"Перикла" мы можем определить их с приблизительной достоверностью; ни с  чем
несообразно было бы думать, что шекспировская часть пьесы не находилась  еще
в ней налицо, когда в 1608 г. она была играна в театре "Глобус", тем  более,
что заглавный лист категорически утверждает обратное.
     В своем целом виде, как она дошла до нас, эта пьеса не настоящая драма,
а неудовлетворительно приспособленная к  сцене  эпическая  поэма.  Мы  видим
здесь драматическое искусство в период детства. В качестве пролога выступает
перед каждым действием, да  и  во  многих  других  местах  пьесы,  старинный
английский поэт Джон Гауэр, обработавший в 1380 г. этот сюжет в стихотворном
рассказе. Он излагает пьесу как  комментатор  (presenter)  с  помощью  своей
указки. Чего нельзя представить, то он прямо рассказывает или  изображает  в
пантомимах   (немых   сценах,   dumbshows).    Он    говорит    старомодными
четырехстопными ямбами, оканчивающимися рифмами, которые зачастую едва могут
сойти за простые созвучия.
     Он сам шутит по поводу того, что пьеса изображает весь  жизненный  путь
Перикла с самой юности и до старости.  В  начале  третьего  действии  Марина
появляется на свет, а в конце пятого она уже готовится выйти замуж.
     Нельзя быть дальше, чем здесь, от единства  времени  и  места,  которое
несколько позднее пытались установить во Франции. Первый  акт  происходит  в
Антиохии, в Тире и Тарсе, второй - в Пентаполисе, сначала  на  берегу  моря,
затем в коридоре дворца Симонида, затем в  зале  для  пиршеств.  Третий  акт
разыгрывается сначала на палубе корабля в открытом море, затем  в  Эфесе,  в
доме Церимона, четвертый - в Тарсе, на открытом месте  близ  моря,  потом  в
публичном доме в Митилене; пятый - сначала на корабле  Перикла,  стоящем  на
якоре, затем в Эфесе, в храме Дианы.
     Как нет здесь единства времени и места, точно так  же  нет  и  единства
действия.   Только   единство   главного   действующего   лица    сплачивает
распадающиеся   частности.   В   том,   что   происходит,   нет   внутренней
необходимости; простая случайность царит во всем, что приключается с героем.
     Какой-нибудь идеи - я разумею не тенденцию, а основную мысль - читатель
напрасно будет искать в этой пьесе. За отсутствием идеи  Гауэр,  в  качестве
хора, подчеркивает напоследок  контраст  между  безнравственной  царевной  в
начале пьесы и нравственной в конце ее. Однако промежуточные акты  не  имеют
ни малейшей связи с этим моральным противоположением.
     Сюжет  "Перикла"  был  старинный  и  популярный.   Надо   думать,   что
происхождение свое он ведет от греческого романа, написанного в пятом веке и
сохранившегося в  латинском  переводе.  В  средние  века  этот  рассказ  был
переведен на многие языки и в одной из принятых  им  форм  получил  место  в
Gesta Romanomm. В двенадцатом веке Готфрид из Витербо  включил  его  в  свою
обширную хронику. Джон Гауэр, изложивший его в четырнадцатом столетии в 8-ой
книге своей поэмы "Confessio Amantis", объявляет, что  источником  для  него
послужил Готфрид из Витербо. В  1576  г.  латинский  рассказ  был  переведен
Лоренсом Твайном  на  английский  язык  под  заглавием  "Образчик  печальных
приключений", а в 1607 г. вышло новое издание этой книги.  Впрочем,  в  ней,
как и во всех переложениях этого сюжета за пределами  Англии,  герой  назван
Аполлонием Тирским. Нет никакого сомнения в  том,  что  лежащая  перед  нами
драма создалась на основе этого издания 1607  г.,  чего  уже  само  по  себе
достаточно для  того,  чтобы  опровергнуть  устарелый  взгляд,  будто  доля,
вложенная в нее Шекспиром, относится к его юношеской поре.  Зато  на  основе
самой пьесы и, наверно, шекспировских ее частей возникла излагающая  тот  же
сюжет  новелла,  изданная  в  1608  г.  Джорджем  Вилкинсом  под   следующим
заглавием: "Печальные приключения Перикла, князя  Тирского.  Верная  история
пьесы Перикл, как она недавно была объяснена достойным  и  почтенным  поэтом
Джоном Гауэром".
     Не  только  то   обстоятельство,   что   в   посвящении   этой   книги,
представляющей, собственно, ничто иное, как извлечение из Твайна и из драмы,
Вилкинс называет ее "бедный плод моего мозга",  но  в  гораздо  большей  еще
степени замечательно соответствие в стиле и в  стихе  между  первыми  актами
"Перикла" и написанной Вилкинсом пьесой  "Бедствия  насильственного  брака",
которое указывает на Вилкинса, как на главного автора нешекспировских частей
драмы. Как там, так и здесь масса ничем не связанного между собою  материала
скомпилирована  в  пространную  пьесу  без   драматического   интереса   или
драматической коллизии; в языке как там, так и  здесь  те  же  режущие  слух
перестановки слов и те же жесткие для уха пропуски слов. События, излагаемые
в "Насильственном браке", напоминают нешекспировские места "Тимона" -  здесь
тоже встречается расточитель, пользующийся симпатией  поэта  и  выставленный
жертвою. Форма, представляющая смесь прозы, нерифмованных пятистопных  ямбов
и тяжеловесных  и  крайне  монотонных  парных  рифм,  напоминает  стиль  как
"Тимона", так и "Перикла" в тех действиях и сценах,  в  которых  Шекспир  не
вложил ничего своего. Флей подсчитал, что  в  первых  двух  актах  "Перикла"
встречается 195 рифмованных строк, в последних же трех - 14,  -  так  велика
разница в стиле в обеих половинах, и он же поставил на вид, что рифмы  здесь
так же чисты, как и в оригинальных произведениях Джорджа Вилкинса. Ибо  Флей
и Бойл готовы вместе с Делиусом, впервые  высказавшим  это  мнение,  считать
Вилкинса автором первых двух актов. Кроме того, на  основании  сопоставлений
Флей указал чрезвычайную вероятность того, что две речи Гауэра в пятистопных
ямбах до и после 5-ой и 6-ой сцены в четвертом акте, резко  отделяющиеся  по
всей своей форме и по  стилю  от  других  его  монологов,  принадлежат  перу
Вильяма  Роули,  выступившего  еще  за   год   перед   тем   сотрудником   в
сфабрикованной Вилкинсом вместе с Деем плохой  мелодраме  "Путешествие  трех
английских братьев". Если, однако, Флей хочет  приписать  Роули  и  сцены  в
прозе в четвертом действии, происходящие в притоне разврата,  то  он  делает
это,  руководствуясь  в  гораздо  меньшей  степени   эстетическими,   нежели
моральными доводами, в данном случае  имеющими  весьма  мало  значения.  Что
касается меня, то  я  убежден,  что  эти  сцены  почти  целиком  принадлежат
Шекспиру.  Они  положительно  предполагаются  в  некоторых  местах   текста,
несомненно  вышедшего  из-под  его  пера;  они  нисколько  не   противоречат
основному воззрению на жизнь, от которого он лишь теперь начинает постепенно
освобождаться, и немало напоминают соответствующие сцены "Меры за меру".
     Определить  с  полной   уверенностью   более   точные   обстоятельства,
сопровождавшие возникновение  этой  пьесы,  в  настоящее  время  невозможно.
Утверждали, что Шекспир с самого начала приступил  самостоятельно  к  своему
"Периклу" с тех сцен, которые составляют теперь третий акт, потом отложил  в
сторону то, что было написано, и разрешил Вилкинсу  и  Роули  дополнить  его
работу в целях постановки ее на сцену. Но, как мы сейчас увидим,  Вилкинс  и
Роули должны были сообща написать первоначальную драму, и  театр,  вероятно,
отдал ее на рассмотрение Шекспиру, который  затем  разработал  понравившиеся
ему в ней места. Издать пьесу Вилкинс уже не мог - она принадлежала  театру;
поэтому он удовольствовался тем, что  пошел  навстречу  представившейся  ему
книгопродавческой спекуляции, выпустив в свет пьесу в форме новеллы, и затем
приписал себе всю честь и замысла, и выполнения.
     Просто невероятно, чего только не превратили в драматический материал в
этой пьесе, сохранившейся для нас в следующем виде.
     Рыцарственный князь Тирский, получивший на английской сцене  взятое  из
"Аркадии" Сиднея имя Pyrocles, вскоре  исковерканное  в  Pericles,  -  всего
скорее потому, что имя  Apollonius  не  подходило  к  пятистопному  ямбу,  -
является в Антиохию с тем, чтобы  разгадать  загадку,  с  которой  сопряжена
опасность для жизни, так как ее верное или неверное решение сулит  или  руку
царевны, или смерть. Из этой загадки он делает ужасный  вывод,  что  царевна
живет в преступной связи со своим  отцом,  и  тогда  удаляется  и  бежит  из
страны, чтобы спастись от мести злого царя, которая еще  несомненнее  должна
постигнуть отгадавшего верно, нежели многих, отгадывавших неверно. Он едет в
Тир, но даже и там не чувствует себя  в  безопасности,  впадает  в  тоску  и
оставляет свои владения, чтобы уклониться от преследований Антиоха. В  Тарсе
он застает голод, делается спасителем народа, снабжает его хлебом  со  своих
кораблей,  затем  претерпевает  кораблекрушение  близ   Пентаполиса,   волны
выбрасывают его на землю, он встречает на берегу рыбаков, которые находят  в
море его панцирь, и тотчас после того принимает участие в рыцарском турнире.
Царская дочь видит его и влюбляется в него с первого взгляда, как  На-взикая
в  Одиссея.  Ради  благородного  чужестранца,   только   что   претерпевшего
кораблекрушение  и  всюду  встречавшего  столько  невзгод,  молодая  царевна
забывает всех блестящих молодых рыцарей, которые толпятся  вокруг  нее.  Его
женою хочет она быть и ничьей другою: он  сверкает  перед  ними,  как  алмаз
перед стеклом. Отпраздновав свою свадьбу с Таисой, Перикл уезжает.
     Затем буря на море. Во время бури Таиса умирает от родов,  и  суеверные
матросы требуют, чтобы ее тело было выброшено за борт. Перикл исполняет  это
требование, но гроб Таисы пристает к  берегу,  и  в  Эфесе  она,  совершенно
невредимая, вновь пробуждается  к  жизни.  Новорожденную  дочь  свою  Перикл
устраивает в Тарсе, но когда она из ребенка  превращается  в  девушку,  злая
воспитательница ее, негодуя на то, что Марина затмевает своей  прелестью  ее
некрасивую дочь, решает умертвить ее. Пираты,  только  что  высадившиеся  на
берег, останавливают убийцу, но уводят Марину и  продают  ее  в  Митилене  в
публичный дом. Там, в этой омерзительной обстановке,  ей  удается  сохранить
свою чистоту и приобрести  себе  покровителя,  который  ее  выкупает.  Таким
образом и  случается,  что  ее  приводят  на  стоящий  в  гавани  корабль  к
погруженному в глубокую меланхолию Периклу, чтобы испытать, не сумеет ли она
вызвать в нем перемену настроения. Между ними происходит сцена узнавания,  и
затем, повинуясь велению Дианы, все отплывают в  Эфес,  где  Таиса  живет  в
храме богини, и где отец вновь обретает свою жену, а  только  что  найденная
дочь - свою мать.
     Вот та невозможная в драматическом смысле канва, которая  лежала  перед
Шекспиром и которую ему захотелось разработать или переделать в  главных  ее
частях. Что он, как  это  ревностно  старался  доказать  Флей,  уже  заранее
подготовил свою часть в этой пьесе, это для каждого, кто  внимательно  читал
всю  драму  строку  за  строкой,  должно  представляться  в  высшей  степени
неправдоподобным. Это сделало бы неимоверно трудной  задачу  Вижинса  и  его
компаньонов. Необходимость написать, таким образом, начало к готовой  второй
половине превзошла бы их силы, или, по крайней мере, обязала бы их  работать
с самой  мучительной  тщательностью,  тем  более,  что  шекспировские  сцены
вставлены в рамку их собственного труда в монологах Гауэра, его  интермедиях
и в эпилоге.
     Все  говорит  в  пользу  того,  что  Шекспир  наложил  свои  штрихи  на
полуготовое или совсем готовое ремесленное изделие.  Первых  двух  актов  он
почти не коснулся, но в них все же  заметны  следы  его  пера,  например,  в
деликатности,  с  которой  в  первых  сценах   пьесы   затронут   вопрос   о
кровосмешении,  затем  в  застенчивой  и  почти  безмолвной,   но   внезапно
проснувшейся любви Таисы к тому, кто с первого же мгновения  является  в  ее
глазах первым из мужчин. В сцене между тремя  рыбаками,  открывающей  второе
действие,  тоже  встречаются  обороты  речи,  в  которых  слышится  Шекспир.
Особенно то место,  где  первый  рыбак  говорит  о  корыстолюбивых  богачах,
которые, как киты на земле, "ходят с разинутым ртом, пока не проглотят целый
приход с церковью, колокольней, колоколами и прочим". {Цитаты  из  "Перикла"
приводятся  по  переводу  Холодковского.}  Второй  рыбак  говорит:  "Будь  я
пономарем, хотел бы я быть в это время на  колокольне",  и  на  вопрос  "Это
зачем?" отвечает: "Пусть бы он проглотил меня: попавши в его брюхо, я поднял
бы там такой трезвон, что он бы не успокоился, пока не выпустил  бы  обратно
колокола, башню, церковь и весь приход".
     Однако в таких пунктах может ведь все-таки оказаться, что то, в чем  мы
видим проблески шекспировского остроумия  или  искры  шекспировского  гения,
есть лишь подражание шекспировской манере.
     Совсем иначе, плоско и неуклюже, подделывается под  заключение  комедии
"Сон в летнюю ночь" пролог Гауэра к третьему действию:

                        Уснул, утих весь шумный дом.
                        Лишь слышен храп гостей кругом:
                        Так брачный пир их утомил,
                        Пресытил их и тягчил.
                        Кот мышку в норке сторожит,
                        И глаз его во тьме горит,
                        Как уголек; сверчки поют,
                        Найдя за печкою приют.

     Сравните песню Пока:

                        Теперь огонь в печах погас,
                        Совы зловещей крики
                        Напоминают смерти час
                        Страдальцу-горемыке.

     За этим введением еще следует неумело составленная немая сцена, за  нею
продолжение тяжеловесного, эпически растянутого пролога и вдруг -  как  если
бы голос из иного мира, золотой голос, звучный и богатый, прервал бесцветную
чепуху, как если бы полились волны небесной музыки, по которой давно томился
наш слух - вдруг раздается голос самого Шекспира во всей его  несомненнейшей
неподдельности  и  с  чисто  царственною  мощью.  Пусть  читатель  отыщет  в
английском тексте эти дивные стихи:

      Перикл (на палубе).
                      Ты, грозный бог пустыни водяной,
                      Уйми ты гневным словом эти волны,
                      От ада хлещущие к небу!
                      Ты, Властитель ветра, скуй его железом
                      И призови обратно в глубь морей!
                      Могучий! Оглушительные громы
                      Ты усмири, и серные огни
                      Проворных молний потуши рукою
                      Спокойною. - О Лихорида, что
                      С царицею моей? - Шумишь ты, буря!
                      Ты хлещешь, точно ты сама себя
                      Стремишься выхлестнуть! Свисток матроса
                      Не слышен, точно шепот в ухо смерти. -
                      Эй, Лихорида! и т. д.

     Кормилица приносит новорожденного младенца. Она говорит:

                     ...Вот вещица вам,
                     Для этих мест уж слишком молодая.
                     Когда б она с понятием была,
                     То умерла б, как я, едва живая.
                     Возьмите ж на руки кусочек этот
                     Царицы вашей мертвой!
           Перикл.   Лихорида!
           Лихорида. Терпенье, господин; не помогайте
                     Свирепству бури. Все, что вам осталось
                     От королевы - это ваша дочь.
                     Для ней старайтесь мужественно горе
                     Сносить, чтобы ее спасти.

     Входят матросы, и после  нескольких  прямо  мастерских  реплик,  дающих
полное представление о неистовстве бури и усилиях матросов  спасти  корабль,
они в своем суеверии требуют от Перикла, чтобы он выбросил за  борт  бедную,
едва только испустившую дух царицу. Царь вынужден уступить им и, обращаясь к
умершей, говорит мелодическими стихами:

                     Ужасную родильную постель
                     Тебе судьба послала, друг мой бедный!
                     Ни света, ни огня; тебя забыли
                     Враждебные стихии. Не имею
                     Я времени, в гробнице освященной
                     Чтоб схоронить тебя, но бросить должен,
                     Едва прикрыв, в глубокий ил морской.
                     Не памятник над бедными костями.
                     Не вечная стоять лампада будет,
                     Но воду мечущий громадный кит.
                     И волны шумные над хладным трупом,
                     Лежащим между раковин простых,
                     Носиться будут.

     И он отдает приказ, чтобы корабль с новорожденным младенцем, который не
вынесет морского плаванья, переменил курс и направился в Тарс.
     В этих сценах такое могучее веяние бури и  пенящихся  вод,  в  них  так
грохочет гром, так искрится молния,  что  выше  этого  нет  ничего  во  всей
английской поэзии, даже у самого Шекспира в "Лире", даже у Байрона и Шелли в
их описаниях природы. Этот шторм на море и гудит, и ревет, и хлещет, и воет,
так что свисток боцмана теряется с шипеньем в разъяренных голосах  непогоды.
Оттого эти сцены и знамениты, оттого  они  и  дороги  морякам,  для  которых
писались. В этой области Англия имеет достаточно знатоков.
     Впечатление оказывается тем сильнее, что к чисто внешней страсти стихий
примешивается человеческая страсть, столь же нежная, как и великая, страсть,
прорывающаяся  наружу  в  сдержанном  вопле  Перикла  над  Таисой.  Она   не
заглушается шумом непогоды, она раздается, как контраст  бешенству  ветра  и
моря, в звуках, идущих от  одухотворенной  и  тонкой  натуры.  Восхитительны
также слова, которыми Перикл приветствует новорожденную малютку:

                       ...Будь же
                       Тиха вся жизнь твоя, мое дитя
                       Несчастное! От века не рождалось
                       Дитя в такой тревоге шумной. Мир
                       И радости тебе на долю! Грубо
                       Ты встречено на этом свете, точно
                       Не дочь ты князя. Будь же то, что после
                       Судьба сулит тебе приветно! Буря,
                       Огонь, вода, земля и небо громко
                       Тебя из чрева матери воззвали...

     Хотя новелла Вилкинса весьма точно придерживается хода  пьесы,  все  же
лишь в двух только  местах  ее  встречается  совпадение,  простирающееся  до
буквального употребления одних и тех же слов. Одно из этих мест находится во
втором действии, следовательно, в собственном тексте Вилкинса, другое здесь.
У Шекспира это место выражено так:

              For thou art the rudeliest welcome to this world
              That ever was prince's child. Happy what follows!
              Thou hast as chiding a  nativity
              As  fire,  air, water, earth and heaven can make...

     В новелле Вилкинса сказано:

     Poor inch of nature! Thou art as rudely welcome to the  world  as  ever
prince's babe was, and hast as chiding a nativity, as fire, air,  earth  and
water can afford thee. {Бедный вершок природы!  Никогда  княжеское  дитя  не
было  так  грубо  встречено  в  этом  мире;  огонь,  воздух,  земля  и  вода
приветствовали твое рождение.}

     Еще более, чем буквальное совпадение и  сохранившиеся  в  прозе  стихи,
поражает здесь первое восклицание "Poor inch  of  nature!"  ("Бедный  вершок
природы!"), в котором  до  такой  степени  чувствуется  Шекспир,  что  можно
подумать, будто оно было забыто в рукописи, послужившей основой для  первого
издания пьесы.
     Итак,  сотрудничество  Шекспира  проявляется  лишь  с  начала  третьего
действия. Он принимается за работу с рождения  Марин