от момент, когда
убийство может открыть ему путь к тому, что он считает лучшим во всем  мире,
к концу всех его желаний. И там - в поле, нужно, можно,  должно  убивать,  а
тут - нельзя. Если бы Макбет умел ценить человека, если бы  у  него  была  в
душе любовь к Дункану - убийство было бы для него невозможным делом.  Он  бы
почувствовал в короле самого себя и ждал бы, пока судьба сама не венчает его
на царство. Но Дункан для Макбета не ближний, и всякий человек для  него  не
живое существо, которому так же нужно жить, как и ему,  Макбету,  а  пустое,
бессодержательное нечто, к несчастию охраняемое таким страшным драконом, как
угрызения совести. У Макбета вовсе не рождается вопроса, убивать ли Дункана,
умереть ли Дункану. Его заботит лишь мысль о том, по  силам  ли  будет  ему,
Макбету, бороться с драконом. Ни у одного из писателей психология убийцы  не
изображена с таким чутьем к правде, как у Шекспира. Не успел  Росс  сообщить
Макбету, что ему пожаловано королем кавдорское танство, как  воспоминание  о
только что предсказанной  ему  ведьмами  короне  наводит  его  на  мысль  об
убийстве: и вместе с тем пред ним является и страшный образ ответственности.
В нем неестественно бьется сердце, в груди подавлена вся  сила  чувства,  на
голове волосы становятся дыбом, "то, что есть  -  для  него  не  существует,
существует же лишь то, чего -  нет".  Дракон,  охраняющий  Дункана,  кажется
Макбету слишком страшным, и он отказывается от борьбы:

   Когда судьбе угодно
   Меня венчать, то пусть меня венчает!
   Я ей не помогу.
   Т. е. я не убью Дункана.

   Но это решение непрочно. Дункан объявляет своим наследником  и  принцем
Комберлендским своего сына, Малькольма. Меж Макбетом  и  короной  становится
новое препятствие и мысль об убийстве снова возвращается к нему. Несмотря на
то, что король осыпал его великим почестями, проявил к нему чисто  отеческую
нежность, сознание, что осуществление предсказания  ведьм  откладывается  на
бесконечно  долгое  время,  заставляет  Макбета  подумать  о  том,  как   бы
поторопить медлительницу судьбу:

   Принц Комберленд - вот камень на пути!
   На нем мне пасть иль все за ним найти.
   Померкните, светила в небесах!
   Не озаряйте замыслов моих!
   Пускай удар мой ниспадет впотьмах!
   Рука верна: она не промахнется.
   И опять убийство представляется Макбету лишь страшным, опасным для него
самого делом. О Дункане и его сыновьях - ни слова. Они лишь "камни": на пути
- или в стороне. Если на пути, - нужно сбросить их; если в стороне, -  пусть
себе лежат. Сытый лев не трогает человека, но голодный - беспощаден в  своей
ярости.

   Леди Макбет - натура попроще. Она и  не  предвидит  борьбы  с  полицией
духа. Она - рационалистически глядит на все. Спящий  и  мертвец,  соображает
она, лишь картины: их бояться нечего. Пред  ней  восстает  лишь  перспектива
величия королевской власти: что до заповеди - "не убей", она не верит  в  ее
силу и не предвидит возможности угрызений совести. Читая письмо своего мужа,
будущая  соучастница  его  величия  боится,  что  Макбет,  пожалуй,   станет
терпеливо выжидать своей очереди, захочет прямым  путем  достигнуть  власти,
честно сорвать банк. Для нее звучат неотразимо слова: "убей или откажись  от
власти", и ее решение быстро созревает, еще прежде, чем Макбет посвящает  ее
в свои планы. Как только муж приезжает домой, леди  Макбет  спрашивает  его,
когда Дункан намеревается уехать  от  них,  и  получив  ответ:  "завтра",  -
восклицает: "О, никогда такого завтра не увидеть солнцу!" Она учит  Макбета,
в слишком открытом лице которого легко "прочесть недоброе", новому для  него
искусству притворяться. Убийце, объясняет она ему, нужны радушный  взгляд  и
ласковая речь, вид цветка с сокрытой под ним змеей. Она обещает позаботиться
о том, чтобы ночь не пропала даром, та  ночь,  которая  доставит  власть  их
будущим ночам и дням, даст им славу. Леди Макбет мастерица вдохновлять.  Она
умеет покорить все свое существо одной мысли и в момент воодушевления  видит
только предмет своих страстных желаний. Ничего ее не страшит, ибо  для  нее,
кроме виднеющейся вдали короны, ничего не существует.  Она  вся  принадлежит
минуте и совершенно не чувствует столь страшного для  Макбета  смысла  слов:
"убийство", "грех".

   Скорей, глухая ночь,
   Спустись на мир и в мрачном дыме ада
   Укрой мой нож! Пусть он не видит раны,
   И небо не пронзит покрова тьмы
   Словами: "Стой! остановись".
   говорит она еще до прихода Макбета. И ночь  спускается  на  ее  душу  и
заволакивает тьмой ее глаза. Ее нож не видит раны, не  видит  Дункана:  одна
только корона видна ей.

   Но Макбет сильнее своей жены. Как ни повелительна в нем страсть, он  не
теряет способности глядеть в будущее. Он отлично понимает, что впереди  ждет
его не только корона, но еще и  убийство.  Убийство,  которое  не  разрешено
совершить. Он не гонит от себя размышлений. Наоборот, он старается  вникнуть
во все, оценить предприятие со всех сторон:

   Удар! один удар! Будь в нем все дело,
   Я не замедлил бы. Умчи с собою
   Он все следы, подай залог успеха,
   Будь он один начало и конец, -
   Хоть только здесь, на отмели времен, -
   За вечность мне перелетать нетрудно.
   Т. е. если бы все дело сводилось к тому, чтобы  только  убить  Дункана,
Макбет не размышлял бы. Если бы здесь, на земле - о небе он не думает - этим
одним ударом был бы обеспечен успех, если  бы  знать,  что  Дункан  спокойно
будет спасть в земле, а он, Макбет, будет так же  спокойно  царствовать,  то
сомневаться не пришлось бы -

   Но суд свершается над нами здесь:
   Едва урок кровавый дан, обратно
   Он на главу учителя падет.
   Есть суд и здесь: рукою беспристрастной
   Подносит нам он нашу чашу с ядом.
   Кто же будет судить? Государственного закона Макбет не  боится.  Он  не
Яго. Его не свяжут. Наоборот, его облекут в царственные одежды и  повезут  в
Скон - короноваться, и он станет сам королем, источником всех  законов.  Его
будет судить внутренний судья, который для него страшнее, чем  для  Яго  все
палачи. От этого судьи не убежишь, его не обманешь,  его  не  подкупишь,  не
устрашишь солдатами. И Макбет  знает,  что  власть  этого  судьи  неимоверно
велика, что он властен казнить и награждать. До сих пор Макбет был с  ним  в
мирных отношениях и получил за то величайшие  блага:  душевное  спокойствие,
золотое мнение в народе. Он хочет сохранить  это  за  собою.  Правда,  он  и
прежде убивал, много убивал - но  с  разрешения  этого  судьи.  Теперь  один
только раз он хочет убить, не получив надлежащего разрешения,  и  чувствует,
что ему придется страшной ценой расплатиться  за  своевольный  поступок.  Он
заранее знает мотивированный приговор своего судьи:

   Король Дункан вдвойне здесь безопасен:
   Родной и подданный - я не могу
   Поднять руки на короля, хозяин -
   Убийце должен затворить я дверь,
   Не сам, своим ножом зарезать гостя.
   Дункан царил так доблестно и кротко,
   Высокий сан так чисто сохранял!
   Его убить? О, страшен будет вопль
   Прекрасных доблестей его души!
   За черный грех - он прогремит проклятьем,
   Как трубы ангелов; в сердцах пробудит
   Он состраданье, как грудной младенец,
   Несомый бурею; как херувим,
   Промчится вихрем над землей. Убийство
   Восстанет призраком перед глазами
   И выжмет слезы из очей народа.
   Вот перечень всех статей кодекса, всех "должен" и  "не  могу",  в  силу
которых Макбет не имеет права убивать  Дункана,  вот  пределы,  поставленные
категорическим императивом убийце. Нельзя убивать Дункана,  ибо  он  родной,
король и гость, ибо он доблестно правил. Выходящему за  эти  пределы  грозит
страшное  наказание.  При  Петре  Великом   казнили   смертью   за   порубку
корабельного леса. При Макбете категорический императив так  же  безжалостно
преследовал перечисленные выше нарушения своих постановлений. Для Макбета  -
Дункан не больше, чем мачтовое дерево  для  русского  мужика.  И  вдруг  эта
ничтожность оказывается так строго охраненной. Пусть  будет  отменен  закон,
казнящий за убийство короля, родного и т. д., пусть все сведется  к  "одному
удару", т. е. к смерти Дункана, и Макбет не задумается, как  не  задумывался
мужик до Петра Великого рубить мачтовые деревья в лесу. Но теперь -  Макбету
страшно:

   И что влечет меня? Желанье славы?
   Как ярый конь, поднявшись на дыбы,
   Оно обрушится, и я задавлен.
   Макбет будет задавлен. Нет - хуже, чем задавлен. Земной юстиции никогда
не придумать тех пыток, которые создаются совестью. Палач -  человек.  Он  и
сам устает пытать  и  принужден  дать  отдых  своей  жертве.  Категорический
императив не знает усталости и ни  на  минуту  не  дает  покоя  преступнику.
Макбет слишком хорошо это  чувствует.  Он  молит  свою  леди  оставить  план
убийства. Но она лишь стыдит его, называет его трусом:

   Ты на желанья смел,
   На дело - нет. Иль ты бы согласился
   Носить венец - красу и славу жизни -
   И труса сознавать в себе? Сказать
   "Хочу" и вслед за тем "не смею"?
   Леди Макбет и не подозревает, куда ведет она своего  тана.  Она  знает,
что есть "хочу" и "смею", знает, что  не  уметь  соединить  эти  два  слова,
значит быть трусом. И она - права. Макбет только  трусит;  но  его  трусость
простительна: этого она не знает. Тех пыток, которые грозят  ему,  не  может
никто вынести. Это не час, не день  мук:  это  вся  жизнь  будет  отравлена.
Макбет слишком хорошо знает, что ждет его.  "Замолчи!"  -  восклицает  он  с
ужасом -

   На все, что может человек, готов я,
   Кто может больше, тот не человек, а зверь.
   Эти слова для всех, кроме леди Макбет, прозвучали бы, как проклятие. Но
она ничего, кроме короны, пред  собой  не  видит,  и  в  ней  опасения  мужа
вызывают лишь презрение. Ее  ответ,  как  и  все  дальнейшее  поведение  ее,
свидетельствует лишь о том, что все, кроме стремления  к  власти,  умерло  в
ней. Она ничего не боится - так не боится, как люди, сохранившие способность
чувствовать и понимать, не бояться не могут:

   Кормила я и знаю,
   Как дорого для матери дитя;
   Но я без жалости отторгла б грудь
   От нежных, улыбающихся губок
   И череп бы малютки раздробила,
   Когда б клялась, как клялся ты.
   Эти страшные заклинания, которых сознательно не произнесла бы  ни  одна
женщина в мире, действуют на Макбета. Он весь уже во власти жены.  Последняя
попытка вырваться уже сделана. "Ужасный  час.  Но  все  равно  -  мы  станем
улыбаться" - восклицает он. Однако призрак суда и наказания не  исчезает  из
его души. Но он готов на все; даже судьбу готов вызвать он  на  бой.  Огонь,
пылавший в крови его жены, сделал  его  мужем,  который  может  больше,  чем
человек. Он идет против самого страшного врага и ни на минуту не забывает об
опасности.   Пред   моментом   убийства   его   воображению   представляется
окровавленный  кинжал,  роковое  видение,  символизирующее  все   настроение
Макбета. Ему, который никогда ничего не боялся, который  ударял  на  врагов,
как залп орудий, который в сражениях рвался омыться в дымящейся крови -  ему
теперь кровавый замысел морочит зренье.  Грозное  "не  убей"  сулит  ему  за
ослушание ужаснейшим проклятьем, отлучением от мира и людей. Он говорит:

   Полмира спит теперь; но сон тревожен,
   Его виденья посетили злые.
   Теперь слетаются на праздник ведьмы,
   Убийца встал, услыша волчий вой,
   И к жертве крадется, как привиденье.
   Не вслушивайся, прочная земля,
   Куда сведут шаги мои меня,
   Не то и камень, завопив, прогонит
   Безмолвный ужас темноты; а он
   Мне добрый друг теперь. Я угрожаю,
   А он живет. С словами исчезает
   Весь страсти пыл - и дело умирает.
   О большей власти над человеком  категорический  императив  не  может  и
мечтать. Макбет все знает. Знает, что и камни станут на сторону его судьи. И
что ему одному придется идти против всего живого и мертвого мира. И  тем  не
менее, власть жены оказывается сильнее. Когда Макбет слышит  ее  звонок,  он
покорно произносит:

   Иду - и кончено! Чу! колокол зовет.
   Не вслушивайся в звон его, Дункан,
   Он в небо или в ад тебя зовет.


XXXI

   Звонок  все  решил.  Макбет,  герой,  благородный,   "истинно   великий
человек", любимец короля и народа, становится преступником. На один  момент,
только на один момент он повинуется не категорическому императиву,  а  своей
леди, и душа его становится "черной, как ад". Он уже не герой  -  а  злодей.
Если бы леди Макбет была менее повелительна в своей слепой  страсти,  Макбет
носил бы золотое мнение народа до конца жизни. Если  бы  у  Макбета  чуточку
хватило силы еще сопротивляться внушениям жены - он остался  бы  по-прежнему
благородным таном. Но этого не случилось: у Макбета не хватило силы,  звонок
жены оказался властнее, чем голос императива. И человек - стал преступником,
отверженным существом, при жизни отданным во власть  злым  демонам,  которые
тотчас же с диким хохотом начинают свою  адскую  расправу.  Дункан  перестал
быть человеком и стал трупом, добычей червей; с Макбетом произошла еще более
ужасная метаморфоза - он перестал быть человеком  и  стал  убийцей,  добычей
категорического императива. И все сделал "один удар". Мы видели, что  Макбет
только на одно мгновение изменил своим верноподданническим  обязанностям  по
отношению к императиву, что, занося руку над Дунканом, он обращал свои взоры
к императиву, признавая все его права  священными  и  моля  себе  разрешения
только один раз быть свободным, поступить по-своему. Но императив  молчал  в
своем холодном величии. Это значило: выбирай между моим гневом и  презрением
жены. Больше императив ничего не сказал  Макбету,  как  суровая  строчка  из
свода законов. Макбет послушался жены, и  императив  автоматически  подписал
свой страшный приговор.

   Макбет предан анафеме! И какой страшной анафеме!

   Когда Макбет рассказывает жене своей о  том,  что  происходило  с  ним,
когда он находился в комнате Дункана, мы забываем  об  убитом,  и  все  наше
сочувствие - на стороне убийцы.  Дункан  уже  мертв.  Его  постигла  участь,
которой не избегнет ни один из людей. Но Макбет жив и у  него  отнято  право
молиться, надежда на милосердье Бога. Он проклят навсегда:

   Я был не в силах
   Сказать "аминь", когда они молились:
   "Помилуй, Господи!"
   говорит он жене. Та все еще не понимает, что творится в душе Макбета, в
какие безжалостные руки попал несчастный тан и спрашивает лишь: "К чему  так
мрачно?". Он отвечает:

   Зачем не мог я произнесть аминь?
   Я так нуждался в милосердьи Бога,
   Аминь же замер на моих губах.
   И леди Макбет становится на мгновенье страшно, хотя она далека  еще  от
того, чтобы постигнуть муки своего мужа. "На это нечего смотреть! -  говорит
она, - пожалуй, недолго и с ума сойти". Но Макбет не слушает ее и продолжает
свой страшный рассказ.

   Я слышал -
   Раздался страшный вопль: "Не спите больше!
   Макбет зарезал сон, невинный сон,
   Зарезал искупителя забот,
   Бальзам целебный для больной души,
   Великого союзника природы,
   Хозяина на жизненном пиру!"
   По сводам замка
   Неумолкаемый носился вопль:
   "Гламис зарезал сон: за то отныне
   Не будет спать его убийца, Кавдор,
   Не будет спать его убийца, Макбет".
   Вот как расправляется категорический императив: Макбет не будет  спать,
не будет молиться.

   Ему страшно вспомнить о том, что он сделал. Леди Макбет предлагает мужу
снова пойти в комнату к Дункану,  чтоб  отнести  назад  кинжал  и  обрызгать
кровью спящих сторожей. Он отвечает: "Я не смею думать о том, что сделал" и,
когда она уходит, говорит:

   Какие руки! О, они готовы
   Мне вырвать зрение! А эту кровь
   Не смоет с рук весь океан Нептуна.
   Нет, нет! Скорей от этих рук
   В морях бесчисленных заплещут волны,
   Как кровь багровые...
   Слыша стук, Макбет восклицает:

   Сознавать убийство -
   Мне лучше бы не сознавать себя!
   (опять стучат)
   Когда б ты мог Дункана пробудить!
   Но Дункана ничто не пробудит, а Макбет  не  будет  молиться,  не  будет
спать. Молитва, милосердье Бога, в котором он так  нуждался,  сон,  целебный
бальзам, - все это навсегда у него отнято.

   За то, что он один  раз  ослушался  категорического  императива:  убил,
когда императив не велел убивать.

   Произошло убийство, которое для Макбета  ужасно  не  потому,  что  умер
Дункан, а потому, что он убит без надлежащего разрешения.  Макбет  печалится
не о преждевременно погибшем короле, а о своих руках, с которых  весь  океан
не смоет крови. Так учит и требует категорический императив:  не  убивай  не
потому, что Дункан умрет, а потому, что ты, Макбет, будешь  убийцей,  т.  е.
будешь предан анафеме. А чем быть преданным анафеме, т.  е.  сознавать  себя
убийцей, - лучше тебе не сознавать себя. Если бы  Дункан  вместе  со  своими
сыновьями умерли естественной смертью, Макбет от  всей  души  радовался  бы,
"честно" сорвал бы банк, стал бы королем и до конца дней своих молился бы  и
спал.  Категорический  императив  был  бы  вполне  удовлетворен  послушанием
верного раба своего и не отнял бы у него ни  душевного  покоя,  ни  золотого
имени. Его правило - не убивай ближнего не потому, что этот ближний умрет, а
потому, что ты будешь убийцей: убийце же, кроме юридической ответственности,
еще грозит и нравственная.  Законы  бессильны  для  тебя,  но  тебе  отмстит
категорический императив. Над Яго бессильны  категорические  императивы,  но
его свяжут служители юстиции. А бывает  и  так,  что  связанному  городовыми
преступнику и императив, в свою очередь,  подносит  чашу  с  ядом.  Духовная
полиция, как и государственные суды, умеет только грозить и казнить  -  тех,
кто попадет в ее руки.

   И, раз овладевши добычей, она уже не прощает ей. Если бы  Яго  вырвался
из рук своих палачей и бежал бы в надежное место, юстиция бы бездействовала.
Когда  Дон-Жуан  выгнал  из  своей  души  внутренних  "приказных",  он   мог
безнаказанно делать, что ему угодно, как и шекспировский Эдмунд  (в  "Короле
Лире"), который стоял и над законами, и над императивами.

   Такова сущность категорического императива. Подобно юридическим нормам,
он грозен лишь своей санкцией.  Он  -  внутренняя  полиция,  соответствующая
полиции государственной. От человека он, совсем как  свод  законов,  требует
только повиновения. Ослушников  казнит  без  пощады,  послушных  награждает.
Объяснений он не дает никаких, кроме ссылки на свои законы. Казнит лишь тех,
кто ему подвластен.

   Леди Макбет говорит, что если бы Дункан во сне не был так похож  на  ее
отца,  она  сама  бы  его  убила.  Что  ее  останавливает?  Очевидно  -   не
категорический императив, ибо он не  запрещает  убивать  людей,  похожих  на
отца. Но это сходство могло бы спасти Дункана, если бы  леди  Макбет,  одна,
без мужа, затеяла убийство. Она не убила бы Дункана, как не убила бы  своего
отца. Он казался бы охраненным чем-то иным, чем угрозы нравственной анафемы.

   С отцом леди Макбет была связана  не  долгом,  не  приказанием  внешней
силы, Если бы ее отец умер от чужой руки, она бы нашла в своей  душе  слезы,
чтобы оплакивать его. И одно событие смерти отца  без  сознания  своей  вины
было бы большим горем для этой суровой женщины.

   Смерть близкого нам человека мы оплакиваем, как свое несчастье. Мы сами
желаем  жить,  и  если  дорогое  нам  существо  умирает,  мы  жалеем  о  его
безвременной кончине. Категорический императив, полиция и суд не вмешиваются
в это дело. Для  того  же,  чтобы  желать  пробуждения  Дункана,  необходимо
вмешательство целого ряда повелителей. Если бы руки Макбета не были обагрены
кровью короля, он испугался бы и мысли  о  его  пробуждении.  Так  изображен
категорический императив у Шекспира, для которого ясны были смысл и значение
явлений нашей духовной жизни. Вдумайтесь  только  в  эти  слова:  Макбет  не
решается убить Дункана не из-за Дункана, а  чтоб  не  нарушать  покоя  своей