То кончит так, как умирает лебедь -
                   При музыке...
                   Но может он и выиграть. Тогда же
                   Чем будут звуки музыки? Тогда
                   Те звуки будут трубным ликованьем,
                   С которым верноподданный народ
                   Перед своим царем нововенчанным
                   Склоняется.

     Словно Шекспир хотел здесь, в "Венецианском  купце",  выразить  впервые
всю глубокую  музыкальность  своей  природы.  Он  влагает  в  уста  ветреной
Джессики следующие глубокомысленные слова:

                    Становится мне грустно всякий раз,
                    Как музыку хорошую услышу, -

     и Лоренцо объясняет ей, что это происходит оттого, что к звукам  музыки
душа прислушивается с напряженным вниманием.
     Трубный звук укрощает лихой табун  молодых  коней.  Орфей  увлекал,  по
словам легенды, деревья, волны и утесы.

                        Нет на земле живого существа
                        Столь жесткого, крутого, адски злого,
                        Чтоб не могла хотя на час один
                        В нем музыка свершить переворота.
                        Кто музыки не носит сам в себе,
                        Кто холоден к гармонии прелестной,
                        Тот может быть изменником, лгуном,
                        Грабителем: души его движенья
                        Темны, как ночь, и  как Эреб черна
                        Его приязнь. Такому человеку
                        Не доверяй. Послушаем оркестр.

     Конечно, эти слова не следует понимать в буквальном смысле. Но обратите
внимание на все немузыкальные натуры у Шекспира. В данном случае это Шейлок,
который ненавидит "мерзкий  писк  искривленной  трубы",  затем  героический,
совсем не культурный Готспер, далее упрямый Бенедикт,  политический  фанатик
Кассий, африканец-варвар Отелло и, наконец, существа вроде  Калибана,  но  и
эти последние покоряются чарам  музыки.  Зато  все  более  мягкие  натуры  -
музыкальны. Так, например, в первой части "Генриха IV" Мортимер и его  жена,
уроженка Уэльса, не понимающие друг друга, говорят между собой:

                       О милая моя, поверь, что скоро
                       Я буду в состояньи говорить
                       С тобою на твоем же языке,
                       В твоих устах он так же мне приятен,
                       Как пение прекрасной королевы,
                       В саду, сопровождаемое лютней.

     Музыкальны далее трогательно-нежные женские  натуры  вроде  Офелии  или
Дездемоны или мужские фигуры, как Жак в комедии "Как вам угодно" и герцог  в
"Двенадцатой ночи". Последняя пьеса вся проникнута любовью к музыке.  Уже  в
первой реплике она раздается первым аккордом.

                       Когда музыка пища для любви -
                       Играйте далее! Насытьте душу!
                       Пусть пресыщенное желанье звуков
                       От полноты их изнеможет и умрет.
                       Еще раз тот напев! Он словно замер!
                       Он обольстил мой слух, как ветерка дыханье,
                       Что веет над фиалковой грядой,
                       Уносит и приносит ароматы.

     Здесь Шекспир высказал также свою  любовь  к  простонародным  мелодиям.
Герцог восклицает (II, 4):

                    Цезарио мой добрый, сделай милость,
                    Спой ту старинную, простую песнь
                    Вчерашней ночи. Грусть мою как будто
                    Она отвеяла и дальше, и свежее,
                    Чем красные слова воздушных арий,
                    Пленяющих наш пестрый век.

     Эта жажда звуков и любовь к музыке, которые отличают здесь герцога, а в
"Венецианском купце" - Лоренцо, наполняли  душу  Шекспира  в  тот  короткий,
счастливый период, когда он, не порабощенный еще меланхолией, коренившейся в
нем, как во всех глубоких натурах, в потенциальном виде, чувствовал,  как  с
каждым днем растут и крепнут  его  способности,  как  его  жизнь  становится
богаче и значительнее, и как все его внутреннее существо дышит  гармонией  и
творческой силой. Заключительная симфония в  "Венецианском  купце"  является
как бы символическим изображением того духовного богатства, которое  Шекспир
ощущал в себе, и того духовного равновесия, которого он теперь достиг.


ГЛАВА ХХII
        "Эдуард III" и "Арден Февершем". - Дикция Шекспира. - Первая часть
        "Генриха IV". - Введение в историческую драму личного жизненного
        опыта. - Чем мог заинтересовать его сюжет? - Трактирная жизнь. -
        Кружок Шекспира. - Джон Фальстаф. - Сопоставление его с gracioso
        испанской комедии. - Рабле и Шекспир. - Панург и Фальстаф.

     К 1596 г. относится драма "Царствование короля Эдуарда III",  "игранная
в разное время в городе Лондоне".  Английские  критики  и  знатоки  Шекспира
приписывают ее частью Шекспиру. По их мнению,  Шекспир  заметно  ретушировал
лучшие места этой пьесы.
     Существует достаточно причин присоединиться к  этому  взгляду.  Правда,
упомянутая драма похожа на шекспировские столько же, сколько  многие  другие
пьесы елизаветинской эпохи; правда также, что Суинберн приписывает ее одному
из подражателей  Марло,  однако  в  высшей  степени  вероятно,  что  Шекспир
принимал некоторое участие в создании "Эдуарда III". Замечательны  следующие
стихи из одной реплики Уоррика: "Я мог бы, дочь моя, еще расширить поле моих
сопоставлений между величием короля  и  твоим  позором.  Яд,  поднесенный  в
золотом сосуде, кажется еще противнее; вспышка молнии, сверкнувшей во мраке,
заставляет ночь казаться еще темнее. Лилия, подвергшаяся разложению,  пахнет
хуже сорной травы, а если добрая слава клонится к греху, то позор  принимает
втрое большие размеры" (III, 2).
     Напечатанные курсивом слова "подвергшаяся разложению лилия пахнет  хуже
сорной травы" являются заключительным стихом  94-го  шекспировского  сонета.
Нет никакого основания предполагать, что этот сонет, намекающий,  как  будет
показано ниже, на более поздние события в жизни поэта, был уже  в  то  время
написан. По-видимому, Шекспир воспользовался для этого сонета одним  стихом,
сочиненным им для упомянутой драмы.
     Иностранному исследователю, разумеется, неудобно возражать англичанину,
если речь идет об английском языке и английском поэтическом  стиле.  Но  так
как многие критики приписывают то одну, то другую пьесу елизаветинской эпохи
либо полностью, либо частью Шекспиру, приходится, тем не менее, часто делать
такие возражения. Это в особенности касается  драмы  "Арден  из  Февершема",
одной из самых прекрасных пьес этой богатой произведениями эпохи. Даже  если
вы прочтете эту драму в ранней молодости, не подвергая ее тонкой критической
оценке, то вы невольно будете  поражены  ее  достоинствами.  Суинберн  прямо
заявляет: "Я считаю не только возможным, но даже необходимым утверждать, что
это произведение, написанное без всякого сомнения, молодым человеком,  может
принадлежать только перу юного Шекспира".
     Конечно, я заслуживаю  в  этом  вопросе  гораздо  меньше  доверия,  чем
Суинберн, тем не менее я не разделяю его мнения. При всем  моем  уважении  к
драме "Арден из Февершема", я не могу допустить, чтобы Шекспир написал  хоть
одну строчку в этой драме. Ни выбор  сюжета,  ни  манера  его  обработки  не
напоминают Шекспира. Это  -  мещанская  драма.  Героиней  является  женщина,
покушающаяся трижды на  жизнь  своего  доброго  и  деликатного  мужа,  чтобы
свободнее отдаться своему гнусному любовнику. Автор драматизировал настоящее
уголовное дело, придерживался очень добросовестно судебных протоколов и внес
во всю эту историю  свои  богатые  психологические  сведения  и  наблюдения.
Шекспир  не  любил  таких  сюжетов.  Он  впоследствии  никогда  на  них   не
останавливался. Главное же возражение заключается  в  том,  что  в  стиле  и
дикции этих монологов лишь  изредка  встречаются  присущие  Шекспиру  черты:
выражения, блещущие  фантазией  и  тот  роскошный  лиризм,  который  подобно
солнечным лучам золотит собою реплики его действующих лиц. В драме "Арден из
Февершема" царит будничное настроение. Напротив,  Шекспир  подкладывает  под
все слова и реплики своего рода качели. Один шаг мы  делаем  по  земле,  еще
один - и мы поднимаемся на воздух. Стих Шекспира  звучит  всегда  богатой  и
полной мелодией, он никогда не становится плоским или обыденным. В драмах из
английской истории его слог сближается со стилем баллады или романса. У него
всюду сквозит или пафос, или мечтательность, или веселый задор, которые  нас
увлекают за собой. Вы  не  чувствуете  у  него  никогда  серого,  будничного
настроения, не озаренного  блеском  воображения.  Все  его  герои,  исключая
смешных глупцов, обладают яркой и богатой фантазией.
     Если вы хотите убедиться в  истинности  этого  замечания,  то  обратите
внимание на дикцию в первой части "Генриха IV", этом  великом  произведении,
созданным тотчас после "Венецианского купца". С  одной  стороны,  вы  видите
Глендовера, который ходит вечно на котурнах, подвержен галлюцинациям,  верит
в приметы, повелевает духами и  т.  д.,  с  другой  стороны,  -  трезвого  и
благоразумного Генри Перси, который никогда не покидает почвы земли и  верит
только в то, что доступно его чувствам и понятно его рассудку.  Однако  и  в
нем есть такая пружина, которую стоит только надавить, и он  поднимается  до
чистой поэзии, торжественной как ода. Король называет Мортимера  вероломным.
Перси  возражает  (I,  3),  что  Мортимер  не  для  вида  только  воевал   с
Глендовером:

      Чтобы доказать это, разве недостаточно и одного языка  ран,  зияющих
ран, которыми он покрылся так  доблестно  на  усеянных  тростниками  берегах
прекрасного Северна, безбоязненно сражаясь почти целый час один на один  с
великим Глендовером? Три раза останавливались они, чтобы перевести дух, три
раза, по обоюдному согласию, принимались они пить воду быстрого  Северна,  и
Северн, ужаснувшись их кровожадных взоров, бежал боязливо между  трепещущих
тростников и прятал свою курчавую  голову  под  нависший  берег,  обагренный
кровью мощных противников.

     Так Гомер поет о реке Скамандре.
     Ворчестер обещает Перси найти для него предприятие более  опасное,  чем
"переправа по тонкому и длинному копью через бурливый поток". Он отвечает:

     Пошлите опасность от востока к западу, только бы честь перекрестила  ее
от севера к югу, и пусть их борются! - Ведь в битве со львом кровь  движется
сильнее, чем при охоте на зайца.

     Когда Нортумберленд замечает ему, что мысль о великих  подвигах  лишает
его хладнокровия, он восклицает:

     Клянусь небом, мне кажется одинаково легко и  вскочить  на  бледноликий
месяц, чтобы сорвать с него светлую  честь,  и  нырнуть  в  такую  глубь,  в
которой свинец никогда не доставал еще дна, чтобы за кудри  вытащить  оттуда
утонувшую честь!

     Вы  видите,  как  этот  враг  пафоса  и  музыки  нагромождает  образные
выражения друг на  друга!  Он  переходит  от  сравнительно  слабой  метафоры
"говорящих ран" к настоящим мифологическим картинам. Река страшится огненных
взоров бойцов и прячет свои  кудрявые  локоны  в  камыше  -  это  напоминает
классические легенды о богах. Опасность является из одной  страны  света,  а
честь - с другой, чтобы  вступить  в  поединок;  это  напоминает  легенды  о
валькириях из скандинавской мифологии. Венок чести, висящий на рогах луны  -
это образ, заимствованный из области  рыцарских  турниров  и  увеличенный  в
стиле старых сказок. Потонувшую  честь  вытаскивают  за  волосы  из  морской
глубины - это картина, взятая из жизни водолазов: понятие о чести облекается
в фантастический образ женщины, бросившейся в море и спасаемой  из  него!  И
все это богатство метафор - в трех коротких репликах. Там, где, как в  драме
"Арден  из  Февершема",  отсутствует  эта  роскошная  фантазия,  не  следует
говорить об участии Шекспира. Даже когда его стиль отличается  трезвостью  и
сдержанностью, в нем столько  скрытой  фантазии,  которая  подобно  скрытому
электричеству разряжается при малейшей случайности, вспыхивает ослепительным
фейерверком и действует на слух подобно мелодии бушующего водопада.
     В 1598 г.  вышла  в  свет  драма  in-quarto  под  следующим  заглавием:
"История Генриха IV. С прибавлением битвы при  Шрусбери,  происшедшей  между
королем и лордом Генри Перси, известным под  именем  северного  Готспера,  и
присоединением  также  комических  выходок  сэра  Джона  Фальстафа.  Лондон.
Напечатано у П. С. Для Эндрю Уайз, что  на  погосте  церкви  св.  Павла  под
вывеской "Ангела". 1598".
     То была первая часть "Генриха IV", написанная, вероятно, в 1597 г.,  т.
е. та  драма,  в  которой  самобытность  Шекспира  достигает  своей  великой
подавляющей  силы.  Тридцати  трех  лет  он  уже  стоит  на  высоте   своего
художественного величия.  Эта  пьеса,  богатая  разнообразными  характерами,
блещущая остроумием и гениальностью, осталась недосягаемым произведением.  В
драматическом отношении она построена довольно слабо, хотя  несколько  лучше
второй части, которая вообще по своим  достоинствам  ниже  первой;  но  если
взглянуть на нее просто, как  на  поэтическое  произведение,  то  необходимо
признать в нем  одно  из  лучших  произведений  мировой  литературы.  В  нем
героические сцены сменяются  забавными,  захватывающие  эпизоды  следуют  за
грубо-комическими. Но эти контрасты не  противополагаются  друг  другу,  как
впоследствии у Виктора Гюго в его этюдах, написанных в том же  самом  стиле.
Нет, здесь они являются с той же естественностью, как в самой жизни.
     Когда Шекспир писал эту драму, XVI столетие, одно из самых величайших в
истории человеческого духа,  клонилось  к  концу.  Однако  тогда  никому  не
приходило   в   голову   символически   выразить   в   этом   факте   упадок
жизнерадостности  и  энергии.  Совсем  напротив.  Трезвое   самосознание   и
продуктивные силы как английского общества, так и самого Шекспира никогда не
достигали раньше таких широких размеров. Пьеса "Генрих IV" и  примыкающая  к
ней драма о Генрихе V проникнуты таким духом, который мы тщетно будем искать
в первых произведениях Шекспира, и которого мы никогда больше не встретим  у
него...
     Шекспир заимствовал сюжет своей драмы из хроники Холиншеда и из старой,
наивной пьесы, озаглавленной "Славные победы Генриха V  и  знаменитая  битва
при Азенкуре". Здесь Шекспир нашел будущего  короля  Генриха  V,  тогда  еще
юного принца, в компании пьяниц и грабителей. Этот источник  подал  мысль  и
вооружил его смелостью отважиться на такой шаг, который казался  ему  раньше
слишком рискованным. Другими словами,  он  решился  изобразить  под  личиной
драматизированной  истории   одного   английского   государя,   считавшегося
национальным героем родины,  жизнь  своих  современников,  свой  собственный
ежедневный опыт и свои  приключения  в  тавернах.  Вот  почему  историческая
картина заблистала такими свежими красками.
     Впрочем, Шекспир почти  ничего  не  заимствовал  из  старой,  бездарной
пьесы, игранной в промежуток времени от 1580 по 1588  г.  Он  воспользовался
только анекдотом о  пощечине,  данной  принцем  Гарри  верховному  судье,  и
некоторыми именами, например,  "Истчипская  таверна",  "Гадсхил",  "Нэд"  и,
наконец,  не  фигурой,  а  только  именем  сэра  Джона  Олдкэстля,   которым
первоначально назывался Фальстаф.
     Шекспир чувствовал к главному герою, к молодому принцу,  глубокую,  как
бы органическую симпатию. Мы уже видели, как долго и  живо  его  интересовал
контраст  между  показной  внешностью  и  истинной  сущностью  человека.  Мы
отметили эту особенность в последний раз при изучении "Венецианского купца".
Шекспир негодовал на тех людей, которые хотели казаться тем, чем они не были
в действительности,  он  ненавидел  всякую  аффектацию  и  напыщенность,  он
возмущался, наконец, теми женщинами, которые желали казаться  красивее,  чем
были в действительности, которые  с  этой  целью  красились  и  пользовались
чужими волосами.
     Но он  не  менее  горячо  сочувствовал  тем,  кто  скрывал  под  маской
незначительной внешности и скромного поведения великие качества. Ведь самому
Шекспиру пришлось всю жизнь страдать под гнетом того противоречия,  что  он,
ощущавший в глубине души своей драгоценные сокровища туманностей и гения,  с
внешней стороны был  только  фокусником,  легкомысленно  забавлявшим  своими
шутками и вымыслами большую толпу, чтобы на ее  счет  набить  свой  кошелек.
Порою суждения света смущали  и  тревожили  поэта,  как  это  видно  из  его
сонетов.  Тогда  он  почти  стыдился  своего  общественного  положения,  той
показной, мишурной жизни, среди которой протекали его дни. Тогда он особенно
сильно чувствовал потребность вскрыть зияющую пропасть, лежащую иногда между
показной ролью человека и его истинным значением.  Кроме  того,  этот  сюжет
давал Шекспиру возможность, прежде чем настроить свою  лиру  на  героический
лад, преломить копье за  законность  "бурных  порывов"  задорной,  даровитой
молодежи и защитить ее  против  филистерских,  слишком  поспешных  осуждений
пуритан и моралистов. Здесь нетрудно было показать, чти человек  с  великими
намерениями и героической энергией  выйдет  невредимым  из  лабиринта  самых
сомнительных развлечений. Герои драмы, принц Уэльский, являлся  одновременно
олицетворением как "веселой", так и "воинственной" Англии.
     В самом деле, разве для  юных  аристократических  зрителей  могло  быть
что-нибудь интереснее, как  видеть  великого  короля  в  тех  самых  местах,
которые они сами так часто посещали, замечая в то же время, что он  -подобно
лучшим среди них - никогда не терял сознания своего  высокого  значения?  Им
доставляло  большое  удовольствие  видеть,  что  принц,  несмотря  на   свои
отношения к Фальстафу и Бардольфу, миссис Куикли и Долли Тиршит, никогда  не
отказывался от  надежды  на  великую  будущность,  от  желания  прославиться
громкими подвигами.
     Эти молодые лондонские аристократы, которые появляются у Шекспира то  в
виде Меркуцио и Бенедикта, то под именами Грациано и Лоренцо,  искали  целый
день развлечений. Юный джентльмен, разодетый в шелк  или  бархат  пепельного
цвета, в плаще, украшенном золотыми шнурами,  начинал  свой  день  тем,  что
отправлялся верхом в храм св.  Павла,  прогуливался  несколько  раз  взад  и
вперед по главой галерее  и  любезничал,  по  образцу  Эвфуэса,  с  молодыми
мещанками.  Он  заглядывал  от  нечего  делать  в  лавки  книгопродавцев   и
перелистывал или новейшую брошюрку против употребления табака, или последние
театральные пьесы. Затем он  отправлялся  в  таверну  отобедать  в  компании
товарищей: разговаривал о  путешествиях  Дрейка  в  Португалию,  о  подвигах
Эссекса под стенами Кадикса или о том, что он недавно  на  турнире  преломил
копье  с  великим  Рэлеем.  В  разговоре  он  пересыпал   английские   фразы
итальянскими и испанскими  словами  и  прочитывал  иногда  после  обеда,  по
просьбе друзей, сонет собственного сочинения. В три часа  он  шел  в  театр,
любовался игрой Бербеджа в роли Ричарда III, смеялся, когда Кемп танцевал  и
пел свой "джиг", просиживал несколько часов в  зверинце,  где  смотрел,  как
собаки травили медведя, и отправлялся, наконец,  к  парикмахеру  -  привести
себя в порядок для вечерней пирушки с друзьями и знакомыми в одной из модных
таверн.  Такими  тавернами  были  "Митра",  "Сокол",  "Аполлон",   "Безмен",
"Кабанья  голова",  "Черт"  и,  самая  знаменитая  из  всех,  "Сирена",  где
происходили заседания литературного  клуба,  основанного  Вальтером  Рэлеем.
Здесь, в этих тавернах, молодой аристократ  встречал  лучших  актеров  вроде
Бербержа и Кемпа, и знаменитых писателей, как-то:  Лилли,  Джорджа  Чапмана,
Джона Флорио, Михаила Дрейтона,  Самуэля  Дэниеля,  Джона  Марстона,  Томаса
Наша, Бена Дж