Это  был  тот
девятидневный танец, который он предпринял  в  молодые  годы  из  Лондона  в
Норвич, и который он затем описал в своей книге.
     Он отправился в 7 часов утра от  дома  городского  головы;  пол-Лондона
было на ногах, чтобы полюбоваться  прологом  к  этому  грандиозному  фокусу.
Кроме барабанщика и слуги Кемпа сопровождал  контролер,  следивший  за  тем,
чтобы все происходило по программе. Для барабанщика  этот  путь  представлял
такие же трудности, как для Кемпа; он держал в левой  руке  флейту,  барабан
висел на левом плече, а правой рукой он барабанил. Исполняя "маврский" ганец
на пути от  Лондона  в  Норвич,  Кемп  аккомпанировал  себе  только  музыкой
бубенчиков, привязанных к его гамашам.
     Уже в первый день он достиг Румфорда, но  так  устал,  что  должен  был
отдохнуть два дня. Дорогою жители Стрэтфорда-Лангтона устроили в  честь  его
медвежью травлю, так как им было известно, что это его любимое  развлечение.
Но толпа любопытных, пришедших поглазеть на него, была так велика,  что  ему
самому удалось только услышать рев медведя и вой собак.
     На второй день он вывихнул себе бедро, но поправил его потом при помощи
того же танца.
     В Бурктвуде собралась такая громадная толпа зрителей, что он  употребил
целый час на то, чтобы пробиться сквозь нее в таверну.  Здесь  былш  пойманы
два карманника, присоединившиеся к толпе, сопровождавшей его из Лондона. Они
утверждали, что составили пари относительно исхода танца, но  Кемп  узнал  в
них двух театральных воров, которых видел привязанными к позорному столбу на
сцене.  На  следующий  день  он  добрался   до   Челмсфилда;   здесь   число
сопровождающих уменьшилось до двухсот.
     В Норвиче  городской  оркестр  встретил  Кемпа  на  большой  площади  в
присутствии многотысячной толпы торжественным концертом.  Он  квартировал  в
гостинице за счет города, получил от городского головы богатые подарки и был
включен в гильдию заморских купцов, что давало ему право на часть ее доходов
в размере 40 шиллингов  ежегодно.  Даже  больше.  Панталоны,  в  которых  он
предпринял свое балетное путешествие, были прибиты к одной  из  стен  внутри
ратуши и хранились там как воспоминание. Совершенно естественно, что артист,
пользовавшийся в такой  степени  симпатиями  народа,  считал  себя  не  хуже
Шекспира. Он, кроме  того,  находил  совершенно  естественным  обращаться  к
придворной даме королевы в высшей степени  фамильярно.  Он  посвятил  миссис
Фиттон свою скоморошью книгу "о девятидневном чуде", как он скромно  называл
свой  фокус,  в  таком  тоне,  который  представляет  режущий   контраст   с
подобострастными  посвящениями  настоящих  писателей.   Он   добивается   ее
покровительства, говорит он, потому что иначе любой певец баллад сочтет  его
не заслуживающим уважения.
     Вот как он определяет ту цель, которую имел в виду при  издании  книги:
"Я хотел отблагодарить вашу честь за ваши  милости,  которые  позволяют  мне
(подобно милости других щедрых друзей) вопреки земным невзгодам чувствовать,
что сердце мое - легче пробки, и ноги мои подобны крыльям;  мне  кажется,  я
мог бы даже со ступкой на  голове  долететь  или,  как  говорится  в  старой
пословице, "допрыгать" до Рима".
     Фамильярный,  свободный  тон  этого  посвящения  позволяет  не   только
заключить, что человек, принадлежавший к сословию  актеров,  мог  подойти  к
такой знатной даме, как миссис Фиттон, совершенно  игнорируя  лежащую  между
ними социальную пропасть, но доказывает так же неопровержимо,  что  молодая,
эксцентричная дама была хорошо знакома с членами шекспировской труппы.


ГЛАВА XXXVII
        Платонизм. - Шекспир и Микеланджело.

     В посвящении к сонетам Шекспира их герой  назван  просто  "мистером  W.
Н.", вследствие чего в нем долгое время не хотели видеть  Вильяма  Герберта.
Было  бы  слишком  дерзко,  говорили  эти  люди,  называть  такого  знатного
аристократа, как молодой лорд Пемброк, без перечисления его титулов.  Но  мы
понимаем, что издатель хотел добиться этим того, чтобы  большая  публика  не
угадала сразу Пемброка в герое того конфликта, который обрисован так ясно  в
сонетах. Правда, эти стихотворения написаны  отчасти  для  большой  публики.
Ведь поэт дает неоднократно обещание обессмертить ими красоту друга. Но  сам
автор не издавал в свет своих сонетов. А книгопродавец  Торп  понимал,  быть
может, что лорду Пемброку будет не  очень  приятно,  если  его  назовут  так
прозрачно любовником смуглой дамы и счастливым соперником поэта, тем  более,
что эта юношеская драма в его жизни имела такой печальный конец,  о  котором
было бы неудобно вспоминать.
     Современного   читателя,   приступающего   к   чтению    сонетов    без
предварительного  знакомства  с  душевной  жизнью  эпохи  Ренессанса,  с  ее
отношением к античному миру, с ее нравами  и  поэтическим  стилем,  поражает
особенно тот любовный язык, на  котором  поэт  объясняется  своему  молодому
другу, это чисто эротическая страсть к мужчине,  которая  здесь  выражается.
Там, где в переводе сонетов употребляется  слово  "мой  друг",  в  оригинале
часто стоит "my love" (моя любовь, мой возлюбленный).
     Иногда   прямо   высказывается,   что   друг   совмещает   для    поэта
привлекательные черты женщины и мужчины. Например, в 20 сонете говорится:

                   Тебе девичий лик природой дан благою -
                   Тебе, кто с ранних пор владыкой стал моим, -

     (по-английски гораздо сильнее: thou master-mistress of my  passion,  т.
е. владыка-владычица моей любви).
     Этот  сонет  заканчивается   шутливым,   немного   слишком   прозрачным
заявлением, что природа думала сначала сделать друга  девушкой,  но  создала
его затем мужчиной на радость  всем  женщинам;  поэт  должен,  к  сожалению,
довольствоваться только сердцем  друга.  Тем  не  менее,  в  других  сонетах
выражается такое страстное чувство, что в прошлом столетии могла  совершенно
естественно возникнуть легенда, будто эти стихотворения  воспевают  женщину.
Так поэт умоляет в 23 сонете, чтобы вознаградили ею за любовь.  Так  Шекспир
называет в 26 сонете друга - "господином его любви",  которому  он  покорен,
как вассал.
     В подобных выражениях так  резко  выступает  наружу  поэтический  стиль
столетия, что  целый  ряд  основательных  знатоков  тогдашней  английской  и
итальянской литературы, вроде Делиуса и Эльце в  Германии,  Шюка  в  Швеции,
заключили на основании этих стереотипных и  традиционных  черт,  что  сонеты
воспевают совершенно фиктивную страсть и что в них  нет  автобиографического
элемента.
     Указывали на то, что любовь к  красивому  юноше,  освященная  в  глазах
людей эпохи Ренессанса авторитетом  Платона,  была  очень  популярной  темой
современных Шекспиру поэтов,  пенивших  обыкновенно,  подобно  ему,  красоту
друга выше красоты возлюбленной. Женщина вмешивается очень часто, как  здесь
в сонетах, пагубным, роковым образом в отношения между друзьями. Поэт рисует
себя по старой поэтической манере увядшим и морщинистым стариком, как бы  он
ни был в действительности молод. Шекспир поступает так несколько раз подряд,
хотя ему было в то время не более 37  лет.  Если  поэт  обращается  далее  к
красивому юноше с советом жениться, чтобы его красота не  исчезла  вместе  с
ним, то подобное воззвание было также общим местом  в  тогдашней  поэзии.  В
поэме Шекспира "Венера и Адонис" богиня любви дает юноше именно тот же самый
совет.  Некоторые  из  более  слабых  сонетов,  отличающиеся  изысканными  и
запутанными образами и метафорами, настолько отмечены печатью духа  времени,
что не могут считаться типичными для Шекспира. Другие сонеты представляют, в
свою очередь, рабские подражания чужим образцам и не могут  поэтому  служить
выражением субъективных или индивидуальных настроений. Так 46  и  47  сонеты
затрагивают ту же тему, как 20 сонет Уотсона в поэме "Слезы воображения"; 18
и 19 сонеты Шекспира заканчиваются той же  самой  мыслью,  как  39  сонет  в
"Delia" Дэниеля, а 55 и 81 сонеты схожи по содержанию с 69 сонетом  Спенсера
в его "Amoretti". - Наконец, история двух друзей, из которых один похищает у
другого невесту, встречается уже в романе Лилли "Эвфуэс".
     Хотя все эти замечания верны, но они не дают нам еще  права  заключить,
что сонеты воспевают не действительные, а вымышленные происшествия.
     Конечно, дух времени окрашивает всегда чувство дружбы и его выражение в
известный специфический цвет. В конце XVIII века дружба носила в Германии  и
Дании мечтательный и сентиментальный характер, а в Англии и  Италии  XVI  в.
она была проникнута эротическим платонизмом. Но вы чувствуете, как вместе  с
выражением чувства видоизменяются также его  оттенки.  В  эпоху  Возрождения
господствовал  такой  страстный  культ  дружбы,  который  теперь  совершенно
неизвестен   в   тех   странах,   где   половая    жизнь    не    отличается
противоестественностью. Дружба Монтеня и Этьена де ла  Боэси  или  страстная
нежность  Лапте  к  юному  Филиппу  Сиднею  могут   служить   пояснительными
примерами. Но во всей культурной истории и во всей поэзии  Ренессанса  культ
дружбы нигде не  отличался  такой  страстностью,  как  в  песнях  и  сонетах
Микеланджело.
     Отношения  Микеланджело  к  мессиру  Томмазо  Кавальери  являются,  без
сомнения, интересной параллелью к  дружбе  Шекспира  с  Вильямом  Гербертом:
здесь та же самая страстность в  выражении  любви  со  стороны  старшего  по
возрасту. Но так как письма  написаны  так  же  горячо  и  вдохновенно,  как
сонеты, посвященные какому-то "Signore", то мы имеем в данном  случае  перед
собою не одни только  поэтические  фразы.  В  упомянутых  сонетах  выражения
продиктованы порой такою страстью, что племянник Микеланджело изменил  слово
"Signore" в "Signora", так что  некоторое  время  господствовало  убеждение,
будто его сонеты посвящены, подобно шекспировским, женщине.
     Первого января  1533  г.  пятидесятисемилетний  Микеланджело  пишет  из
Флоренции  знатному  римскому  юноше  мессиру  Томмазо  Кавальери,   который
сделался впоследствии его любимым учеником:
     "Если я не обладаю искусством переплыть бездонное море  вашего  мощного
гения, то этот последний извинит меня и не будет меня  презирать  за  мое  с
вами несходство и не потребует от меня того, чего я не в силах сделать. Тот,
кто несравненен во всех отношениях, никогда не найдет товарища.  Вот  почему
ваша светлость, являющаяся единственным  светочем  нашего  столетия  в  этом
мире, не может найти удовлетворения в  чужих  произведениях:  вы  не  имеете
подобного себе, и никто не похож на вас. Если, тем не менее, та  или  другая
из моих работ, которые я надеюсь и обещаюсь  исполнить,  вам  понравится,  я
назову ее скорее счастливой, чем удачной. Если бы я удостоверился в том, что
чем-нибудь могу служить вашей светлости, мне, по крайней мере,  намекали  на
это, то я принес бы все, что имею в настоящем, и все, что сулит мне будущее,
вам в подарок. Мне жаль, что я не могу вернуть прошлое,  чтобы  служить  вам
дольше, и имею в своем распоряжении только будущее, которое  не  может  быть
очень продолжительным вследствие моей старости. Мне остается только сказать:
читайте в моем сердце и не читайте моего письма, потому что красноречие пера
никогда не сравняется с добрым намерением".
     Кавальери пишет Микеланджело, что он совершенно переродился с тех  пор,
как познакомился с великим художником. Тот отвечает:
     "Я,  со  своей  стороны,  считал  бы  себя  совсем  не  рожденным,  или
мертворожденным, или же оставленным небом и землей, если бы я не усмотрел  и
не убедился из вашего письма, что ваша светлость примет охотно некоторые  из
моих произведений". В одном письме к Себастьяне дель  Пиомбо,  написанном  в
следующее лето, он просит передать привет мессиру Томмазо и говорит: "Я  бы,
вероятно, тотчас упал мертвым на землю, если бы перестал думать о нем!".
     В сонетах Микеланджело пользуется фамилией своего  друга,  как  Шекспир
именем Пемброка, для разных jeux-de-mots.
     В 22 сонете говорится так  же  страстно  о  Кавальери,  как  в  сонетах
Шекспира о Пемброке:

     Быть может, ты посмотришь с большим  доверием,  чем  я  думаю,  на  тот
целомудренный огонь, который горит в моей груди, и почувствуешь сострадание,
так как я умоляю тебя так искренно. И если бы я мог удостовериться,  что  ты
намерен выслушать меня - о, что за счастливый день был бы  тогда  для  меня!
Пусть тогда время прекратит свой бег, и солнце остановится  на  своем  пути,
чтобы продлились те часы, когда я навеки заключу в свои недостойные  объятия
моего милого и желанного повелителя!

     Конечно,  в  сравнении  с  Кавальери  Микеланджело  мог   с   некоторым
основанием  называть  себя  стариком.  Однако  те,  которые   ссылались,   в
подтверждение  своей  мысли,  что  описываемые  в  сонетах  отношения  носят
условный и нереальный характер, на тот факт, что  Шекспир  не  мог  называть
себя тогда стариком, упускали из виду относительное значение этого  термина.
В сравнении с 18-летним юношей Шекспир со  своим  богатым  жизненным  опытом
мог, в самом деле, казаться стариком, тем  более,  что  он  был  на  16  лет
старше. Если 63 и 73 сонеты возникли в 1600 или 1603 г., то Шекспиру  минуло
тогда 36 лет, т. е. он находился в таком  возрасте,  когда  его  современник
Дрейтон точно так же горевал в поэме "Idea" о старческих морщинах, покрывших
его лоб, и когда (по меткому  замечанию  Тайлера)  Байрон  говорил  в  своей
лебединой песне в таких выражениях о самом себе, которые кажутся  списанными
с 73 сонета Шекспира. Здесь сказано:

     Ты можешь видеть на мне то время года, когда пожелтелые  листья  совсем
опали или висят лишь кое-где на сучьях, вздрагивающих от холода, на  которых
еще так недавно распевали милые птички.

     Байрон выражается так:

                   Как листья дни мои поблекли и завяли,
                   Цветы моей любви оборваны грозой;
                   И вот - грызущий червь - упреки и печали
                   Одни осталися со мной!

     У Шекспира читаем:

     Ты видишь во мне мерцание того  огня,  который  лежит  на  пепле  своей
юности, как на смертном одре, и должен здесь угаснуть, пожираемый  тем,  что
служило к его же питанию.

     У Байрона:

              Как гибельный вулкан средь глади вод безбрежной,
              Мой внутренний огонь клокочет с давних пор.
              Не светоч он зажжет таинственный и нежный
              А погребальный мой костер!

     Оба поэта сравнивают себя в эти сравнительно  молодые  годы  с  осенним
лесом, украшенным  пожелтевшими  листьями,  лишенным  цветов  и  плодов,  не
оглашаемым пением птиц, и оба сравнивают  огонь,  тлеющий  в  их  сердце,  с
одиноко горящим пламенем, не получающим извне никакой пищи.  -  "Пепел  моей
юности будет ему смертным одром" -  говорит  Шекспир;  "это  -  погребальный
костер", - заявляет Байрон!
     Не  следует  также  делать,  подобно  профессору  Шюку,  на   основании
условного  стиля  первых  17  сонетов  (например,  на  основании  их   порою
дословного сходства с  одним  местом  в  романе  Филиппа  Сиднея  "Аркадия")
заключение, что они не находятся ни в какой внутренней связи с жизнью поэта.
Мы  видели,  что  молодость  Пемброка,  давшая  повод  заявлять,  что   поэт
обращается в этих сонетах не к нему с  советом  или  просьбой  жениться,  не
является, на самом деле, веским возражением. Ведь нам  доподлинно  известно,
что его хотели женить на Бриджит Вир, когда ему было  только  17  лет,  а  в
следующем году на Анне Герфорд. Когда Пемброк познакомился с Мэри Фиттон, не
только мать, но и Шекспир должны были искренно желать его брака.
     Если, таким образом,  в  сонетах  многое  необходимо  отнести  на  счет
влияния эпохи и поэтической традиции, то все это не лишает нас права  видеть
в них выражение настроений, которые сам Шекспир пережил.
     Эти сонеты освещают нам такую сторону его внутреннего существа, которую
не раскрывают нам его драмы. Перед нами вырастает человек чувства,  жаждущий
любить, обожать и преклоняться,  и  исполненный  сравнительно  более  слабым
желанием быть любимым.
     Мы узнаем из этих сонетов, как угнетала и мучила  Шекспира  мысль,  что
общество ни во что  не  ставит  то  сословие,  к  которому  он  принадлежал.
Презрение древнего Рима к скоморохам, отвращение иудейской расы к тем людям,
которые  маскировали  свой  пол,  наконец,  ненависть  первых   христиан   к
театральным зрелищам и их соблазнительным удовольствиям, все это  передалось
по наследству тогдашнему времени и создало, в связи с возраставшим  влиянием
и могуществом пуритан, общественное мнение, под гнетом которого должна  была
глубоко страдать такая тонко организованная и чуткая  натура,  как  Шекспир.
Ведь на него смотрели не  как  на  поэта,  выступающего  иногда  в  качестве
актера, а наоборот, как на актера,  пишущего  театральные  пьесы.  Ему  было
больно сознавать, что он принадлежит к касте,  лишенной  всяких  гражданских
прав. Отсюда стих 29 сонета:

     Если я проклинаю свою судьбу и оплакиваю свою участь...

     Вот почему он обещает в 36 сонете вести себя так, как будто он незнаком
с другом, и просит его не быть с ним ласковым при всех, чтобы  не  запятнать
своего имени!
     Этим же чувством проникнута горькая жалоба 72 сонета, где  поэт  просит
друга не любить  такое  ничтожество,  как  он,  и  выраженное  в  ПО  сонете
сожаление о том, что поэту пришлось быть актером. "Увы! - восклицает  он.  -
Это правда, я шатался туда и  сюда,  изображая  из  себя  какого-то  мужа  и
поступаясь дешево самым драгоценным!"
     Вот почему, наконец, он обвиняет в 111 сонете фортуну за то, что она не
позаботилась о  нем,  что  она  заставила  его  жить  за  счет  общественных
развлечений.
     Это вечное давление,  оказываемое  несправедливым  отношением  среднего
сословия к его профессии и к его искусству, объясняет  нам  то  восторженное
чувство, которое поэт питал  к  знатному  юноше,  сблизившемуся  с  ним  как
вследствие унаследованной от аристократических предков  любви  к  искусству,
так  и  в  силу  способности  к  страстному  увлечению.  Юный,  красивый   и
привлекательный Вильям Герберт предстал перед Шекспиром словно добрый гений,
словно вестник из лучшего мира, чем тот, в котором ему приходилось жить.
     Он являлся как бы живым доказательством того, что Шекспир имел права не
только на аплодисменты толпы, но также на расположение знатнейших английских
фамилий, на дружбу, похожую скорее на любовь,  с  представителем  одного  из
древнейших аристократических родов Англии.
     Красота Пемброка произвела, без сомнения, самое глубокое впечатление на
душу Шекспира, склонную от природы к обожанию красоты. Очень вероятно также,
что молодой аристократ поощрил  по  тогдашнему  обычаю  поэта,  которому  он
покровительствовал, богатым подарком, вследствие  чего  Шекспир  должен  был
чувствовать себя вдвойне несчастным в той драме, которая поставила его между
другом и возлюбленной.
     Во всяком случае, та преданная, страстная любовь, связавшая Шекспира  с
Пемброком, та ревность, с которой он относился к другим поэтам, курившим ему
фимиам, словом, то чувство, которое поэт питал к своему другу, дышало  такой
полнотой и силой, носило такой эротический  характер,  которые  немыслимы  в
наше столетие. Обратите, например, внимание на  выражение  вроде  следующего
(110):

     Осчастливь меня своим приветом, дарующим мне блаженства неба, и  прижми
меня к твоей чистой и любящей груди.

     Эти стихи вполне соответствуют  вышеприведенному  желанию  Микеланджело
"прижать навеки к своей груди милого и желанного повелителя!" Или  обратите,
например, внимание на следующий стих в 75 сонете:

     Ты мне так же необходим, как насущный хлеб!

     Эти слова гармонируют как нельзя лучше с одной фразой, встречающейся  в
одном письме Микеланджело к Кавальери (15