души. Макбет, убивши Дункана, скорбит не о Дункане, а о себе,  о  потерянном
душевном мире. У Канта  именно  это  обстоятельство  служит  к  возвеличению
категорического  императива.  Это  голос  "разума"  an  sich,  существующего
единственно  затем,  чтобы  противопоставлять  свои   веления   макбетовским
желаниям. "Разум" не говорит Макбету: Дункан такой же человек,  как  ты.  Ты
хочешь жить и он хочет жить - так зачем же ты убьешь его. Разум грозит:  "Не
убивай ближнего, ибо ты  будешь  убийцей".  Едва  ли  во  всей  человеческой
психике можно найти что-либо более обидное для достоинства человека, чем эта
кантовская "совесть". Не убивай не из-за жертвы, а  из-за  предстоящих  тебе
неприятностей  с  категорическими  императивами!  Здесь  все:   и   глубокий
человеческий эгоизм, и слабость, и трусость.

   Макбета, пожалуй, иначе нельзя было заставить  думать  о  Дункане,  как
пригрозив, что и сам он окажется несчастным, если Дункан будет им убит.  Для
Макбета, как мы говорили Дункан - то же, что для  русского  мужика  мачтовое
дерево. Пока не было категорического императива - он  не  задумываясь  рубил
головы; пока Петр не издал своих законов  -  мужики  истребляли  корабельный
лес. И в этом смысле категорические императивы сыграли свою роль  в  истории
человечества в такой же мере, как законы Петра в истории лесов. Много голов,
много мачт уцелело. Кант возвел в теорию практическую мораль Макбета. У него
категорические императивы существуют не для Дунканов, а для Макбетов, т.  е.
законы Петра не для корабельных лесов, а для мужиков.  Макбеты,  предаваемые
анафеме, так и думали; мужики, которых казнили, тоже представляли  себе  все
дело именно таким. Отсюда выходило, что  убийство  страшно  не  потому,  что
умрет один человек, а гораздо больше потому,  что  другой  человек  окажется
"преступником", что "преступление" есть нечто an  sich  ужасное,  обращающее
прежде белую душу - в черную душу. Мы следили  все  время  за  Макбетом.  Ни
слова  у  Дункане  мы  не  слышали.  Убийца  все  время  вел  переговоры   с
категорическими императивами, размышлял о тех последствиях, которые принесет
ему, а  не  Дункану  кровавый  поступок.  О  ближнем  Макбет  не  думал,  он
совершенно исчез в глазах Макбета и  заменился  собственной  совестью.  Ради
нее, а не ради Дункана, готов несчастный тан отказаться от короны. Если бы у
Макбета, как у Яго, совесть была  бы  более  ручной  или  если  бы  он,  как
Дон-Жуан, владел искусством укрощать эту тигрицу - трагедии не было  бы.  Он
не задумался бы убить Дункана, ибо это значило только нанести  "один  удар".
Но теперь дело  иное.  Макбет  сам  убежден,  что  ослушники  категорических
императивов - уже не люди, а преступники. И после  того,  когда  он  наносит
свой удар - все кончилось для него самого в жизни. Не Дункан умер, а  Макбет
погиб.



XXXII

   Теперь  перед  нами  уже  Макбет-преступник,  Макбет,  принадлежащий  к
"категории" не таких людей, как мы. Дункана пробудить нельзя, следовательно,
Макбету нет возврата к прежнему. И тут только разыгрывается настоящая борьба
живого человека с  отвлеченным  понятием.  Преступник,  точно  дикий  зверь,
окруженный   охотниками,   чувствует,   что   пощады   ему   нечего   ждать.
Категорические императивы ищут не просветить, а погубить его. О  Дункане,  о
всех людях, живущих на свете, Макбет уже и не  Думает.  Он  борется  лишь  с
императивом, с этой фикцией, приобретшей над ним столь роковую власть. Лицом
к лицу со своим вечным врагом Макбет чувствует, что только сила может помочь
ему. Он убил Дункана и "погубил" уже себя безвозвратно.  Он  стал  зверем  -
против которого все и все. И эти "все" и "все" отныне возбуждают в нем  лишь
одну ненависть. Его хотят  затравить  -  но  он  еще  поборется,  померяется
силами: все равно его уже не пощадят. Он стал королем, но что из этого?  Ему
приходится по-прежнему в бессильной злобе дрожать за жизнь, есть со  страхом
свой хлеб и спать под гнетом мрачных снов. И скипетр его достанется  не  его
детям, а потомкам Банко. Зачем же он совершил преступление? Он говорит:

   Так для потомков Банко
   Я душу осквернил? Для них зарезал
   Дункана благодатного? Для них
   Я чашу мира отравил и продал
   Мой вечный дух врагу людского рода?
   Чтоб их венчать, венчать потомков Банко?
   Нет, этому не быть! Тебя зову я,
   Судьба, на смертный поединок!
   Вот каким языком заговорил Макбет: это говорит  человек,  которому  уже
нечего терять. Дух его продан врагу  людского  рода,  чаша  мира  отравлена.
Громозди преступление на преступление: хуже не будет тебе. Режь, жги  людей:
дух твой все равно осужден, душевный мир к тебе не вернется. Все равно нужно
дожить остаток дней  и  умереть  отверженным.  Отсюда  и  смелость  Макбета,
смелость отчаянья: он зовет  на  поединок  судьбу.  На  первое  убийство  он
решается лишь после долгих колебаний и лишь  под  непосредственным  влиянием
жены. Ему и думать было страшно о борьбе  с  категорическим  императивом.  А
теперь слово "страшно" для него уже почти не существует.  Все  страшное  уже
позади его. И он подговаривает убийц зарезать Банко и Флинса. Но замысел его
удается лишь вполовину. Банко  убит,  Флинс  -  бежал.  Эту  весть  приносят
Макбету в то время, когда он  пирует  со  своими  придворными.  Сначала  она
радует  его.  Но  ненадолго.  Нужно  еще   рассчитаться   с   категорическим
императивом, который тут же начинает  свои  кровавые  шутки.  Макбет  твердо
подходит к пирующим и говорит:

   Будь с нами здесь наш благородный Банко,
   Здесь был бы собран королевства цвет,
   Дай Бог, чтоб с ним чего бы не случилось!
   Мы лучше пожурим его за лень.
   В это время является дух Банко и занимает место Макбета: категорический
императив подносит убийце его же чашу  с  ядом.  Макбет  так  теряется,  что
пытается прибегнуть к формальному оправданию: "Ты не можешь сказать,  что  я
это сделал, не кивай мне своей окровавленной головой", - говорит  он.  Гости
смущаются. Леди Макбет пытается их успокоить и обращается к мужу с  упреком:
"И ты мужчина?" - говорит ему она. "Да", - отвечает он. -

   И смелый: я мог смотреть на то,
   Пред чем сам дьявол побледнел бы.
   Леди духа не видит и все продолжает  пенять  мужу,  страх  которого  ей
кажется ребяческим:

   Как искажаешь ты лицо?
   И из чего? Что испугало? Стул?
   Леди Макбет не знает, что земля отвергла своих мертвецов и могилы  шлют
их обратно к живым людям, и продолжает корить своего мужа. Дух  исчезает,  и
Макбет говорит:

   Кровь проливали
   Уже давно, когда еще закон
   Не охранял общественного мира,
   Да и потом убийства совершались.
   О них и слышать тяжело; но встарь,
   Когда из черепа был выбит мозг,
   Со смертью смертного кончалось все.
   Теперь - встают они, хоть двадцать раз
   Рассекли голову, и занимают
   Места живых - вот что непостижимо,
   Непостижимее цареубийства.
   Макбет не понимает, зачем его  врагам  дана  двойная  сила:  при  жизни
защищаться оружием, а после смерти являться к нему в столь страшном виде.  И
тем не менее, он снова овладевает собою, требует себе вина  и  с  дерзостью,
почти невероятной, произносит тост за здоровье Банко. Ответом на это  служит
новое явление духа. Несчастный король в ужасе. Он готов на  все,  что  может
человек. Он готов биться с разъяренным львом, тигром - и не дрогнет от  вида
таких противников. Но эта ужасная тень -  против  нее  он  ничего  не  умеет
предпринять. Когда дух Банко исчезает, Макбет снова муж.  Но  общее  веселье
уже смущено. Гости расходятся и оставляют  супругов  наедине  с  их  роковой
тайной. И Макбет  не  только  не  думает  прекратить  свои  злодейства,  но,
наоборот, затевает новые:

   Я так глубоко погрузился в кровь,
   Что все равно не стоит возвращаться...
   Плыву вперед...
   Не стоит возвращаться! Это ответ  Макбета  категорическому  императиву.
Все равно он уже в опале: идти назад не легче, чем идти вперед. Иначе Макбет
ответить не мог. Дело идет не о Банко,  Макдуфе  и  т.  д.,  а  об  улажении
отношений между Макбетом и "совестью". Раз это невозможно, раз "сон,  отрада
всех существ", все равно уже не будет возвращен преступнику, то  чего  же  и
хлопотать о чем-либо ином, кроме непосредственной безопасности? Можно  "всем
пожертвовать  для  своей  пользы":  категорический   императив   оказывается
деспотом, который ищет, чтоб его боялись, а не  любили,  и  Макбет  пытается
свергнуть с себя ненавистное иго. И отныне пред  нами  не  Макбет-убийца,  а
Макбет-герой. Жертвы, падающие под его  ножом,  лишь  увеличивают  ряды  его
врагов. Чем больше ударов наносит он категорическому императиву, тем сильнее
становится его бесплотный противник, который еще меньше думает о прощении  и
умиротворении, чем  сам  Макбет.  Императиву  нужно  только  затравить  свою
добычу. И, уверенный в победе, он, чтоб  продолжить  забаву,  сам  дает  еще
Макбету на минуту новые надежды. Ведьмы рассказывают несчастному королю, что
пока Бирнамский лес не двинется к Дунсинану -  он  будет  непобедим,  и  что
рожденному женщиной не дано убить его.

   Разве это не залог успеха и победы? Разве это не поощрение к борьбе?  И
Макбет с новыми силами устремляется на своего противника.  Жертвам  его  нет
счета. Но Макбет о них совсем и не воспоминает, иначе  как  о  новых  врагах
своих. От него бегут все таны, Малькольм грозит ему войной. Макбет  в  ответ
на это только укрепляется и губит тех, кто попадается ему  в  руки.  По  его
повелению  зарезана  вся  семья  бежавшего  Макдуфа.  Шотландия  обращена  в
несчастную страну, где не встретишь улыбки, где никто не  обращает  внимания
на стоны и вопли, ставшие  обычным  явлением,  где  при  звуках  похоронного
колокола не  спрашивают  даже,  кто  умер.  Благородный  тан  стал  страшным
убийцей, коварным извергом, бессердечным злодеем, не знающим  себе  равного.
Макдуф, Росс, Малькольм - все шотландцы не знают слов  для  выражения  своей
ненависти к "адскому коршуну". Макдуфу мало  убить  Макбета,  чтоб  насытить
свое мщение, и он восклицает: "Злодей бездетен!" Да если бы у Макбета и были
дети - то смерть их не удовлетворила бы Макдуфа. А "злодей", запершись перед
битвою в своем замке, говорит:

   Мне теснит в груди,
   Когда подумаю, что битва эта разом
   Покончит все: убьет или излечит.
   Довольно долго пожил я; мой май
   Промчался быстро; желтыми листами
   Опал моей весны увядший цвет.
   Но где же спутники преклонных лет?
   Любовь, почтение, кружок друзей -
   Их мне не ждать; на месте их - проклятье
   На дне сердец - и лесть на языке.
   Их жалкий род и в ней бы отказал мне,
   Когда бы смел.
   Вот что думает волк, когда мы слышим лишь  щелканье  его  зубов,  видим
горящие глаза и ощетинившуюся шерсть приготовившегося к последней, отчаянной
борьбе хищника, и вспоминаем лишь о том, сколько людей пало его жертвами. Он
думает о любви, почтении, друзьях. Он, который никого не  любил,  никого  не
почитал, никому не был другом с тех пор, как "один удар" оторвал его от всех
людей и обратил его некогда белую душу в черную. Он  не  хочет  проклятий  и
презирает лесть. Он - хищник, которому, по общему  убеждению,  только  нужна
кровавая  пища  для  утоления  его  ненасытной  алчности  и  внешний  почет,
коренящийся в страхе! Тот, кто умеет хотеть себе любви и дружбы,  тот  умеет
любить и быть другом, ибо любовь и дружба чувства взаимные. Но  с  тех  пор,
как он почувствовал себя злодеем, с того момента, когда аминь замер  на  его
устах, хотя он так нуждался в милосердьи Бога, Макбет не смеет уже мечтать о
том, чтоб стать человеком. Не только враги  его  -  он  сам  чувствует  себя
волком, созданным лишь для того, чтобы его травили. Для него самого,  как  и
для всех, убийство есть не только действие,  принесшее  с  собой  несчастье,
смерть  жертвы,  но  еще  и  преступление,   роковым,   неизбежным   образом
изуродовавшее душу убийцы. Макбет сам считает себя преданным врагу  людского
рода, осужденным навсегда, преступником an sich, говоря языком  Канта.  Если
бы на минуту он мог забыть о своих окровавленных руках, если бы  тень  Банко
не  являлась  к  нему,  как  грозный  образ  сверхъестественного   мстителя,
вырвавшегося из могилы, если бы категорический императив,  как  безжалостный
палач, не преследовал бы  его  с  такой  беспощадностью  своими  утонченными
пытками - у Макбета никогда не явилось бы  безумной  мысли  идти  вперед  по
кровавому пути единственно потому, что он уже и без того слишком  погрузился
в кровь. Стоны и вопли жертв не были бы для него  проклятиями,  назначенными
погубить его, не казались бы  ему  победным  криком  заранее  торжествующего
врага; в них он умел бы видеть лишь выражение страданий таких же, как и  он,
людей.  Теперь  же,  чем  более  его  проклинают,  тем  больше  растет   его
ожесточение. Он - отверженный, ему нет возврата. Никто - ни Бог, ни  люди  -
ни о чем не промышляют, кроме того, чтобы погубить в страшных  мучениях  его
одинокую душу. Все враги, - беспощадные, неумолимые. И месть вызывает месть.
Защищенный пророчеством ведьм, Макбет решается продать как можно дороже свою
жизнь. Он позабыл, что такое страх. Прежде при крике сов, от ужасных сказок,
у него на голове вставали дыбом волосы, как будто в них дышала жизнь. Теперь
он уже ничего не боится:

   Я сыт:
   Всех ужасов полна моя душа -
   И трепетать я не могу.
   Когда он произносит эти слова, ему докладывают о смерти  его  жены.  Он
говорит:

   Она могла бы умереть и позже:
   Всегда б прийти успела эта весть.
   Да, завтра, завтра и все то же завтра
   Скользят невидимо со дня на день
   И по складам отсчитывают время;
   А все вчера глупцам лишь озаряли
   Дорогу в гроб. Так догорай, огарок!
   Что жизнь? Тень мимолетная, фигляр,
   Неистово шумящий на подмостках
   И через час забытый всеми; сказка
   В устах глупца, богатая словами
   И звоном фраз, и нищая значеньем.
   Судьба продолжает издеваться над "преступником", который давно  уже  не
чувствует ее ударов и  почти  механически  реагирует  на  все,  происходящее
вокруг него. Только удалился  Сейтон,  возвестивший  королю  о  смерти  леди
Макбет, как входит стоявший на часах солдат и передает, что  Бирнамский  лес
двинулся к Дунсинану. Макбет бьет его: ведь нужно еще чем-нибудь ответить на
эту новую насмешку судьбы. Но тут же он говорит:

   Послушай: если ты солгал - живому
   На первом дереве тебе висеть,
   Пока от голода ты не иссохнешь!
   Но если правду ты сказал, тогда -
   Мне все равно - повесь меня, пожалуй.
   И тем не менее, от битвы  Макбет  не  отказывается  даже  тогда,  когда
Макдуф разбивает последний оплот его надежд, рассказав,  что  он  не  рожден
женщиной, а вырезан из чрева. Макбет вступает в последний, отчаянный бой - и
падает от меча своего противника. Так жил и умер  "злодей".  Таков  ослушник
категорического императива, преступник. У Канта это прежде  всего  не  такой
человек, как мы, редкий зверь, которого он вместе с Макдуфом готов выставить
в клетке на потеху народу. У Шекспира - это человек, нанесший "один удар"  и
пошедший вперед по кровавому пути лишь потому, что категорический  императив
помешал ему вернуться назад. У  Канта  преступник  "хочет  быть  дурным",  у
Шекспира преступник хочет жить и, не умея примерять запросов  своей  души  с
требованиями других  людей,  вступает  на  тот  путь,  который  мы  называем
"злодейским".  Канту  преступники,  отверженные  люди  не   мешали,   и   он
ограничился тем, что сделал из них "категорию". Ему и  в  голову  не  пришло
спросить у неба оправдание за  этих  несчастных.  Его  вполне  удовлетворяло
сознание собственной душевной чистоты;  ему  не  нужно  было  ничего,  кроме
системы. Шекспир же искал иного.  Он  не  мог  чувствовать  себя  правдивым,
лучшим, правым в то время, как другие, такие же как и он люди, были дурными,
неправыми, преступными. Для Канта - Макбет чужой человек, камень на  пути  к
системе, и он с таким же спокойствием сбросил его,  с  каким  Яго  уничтожал
свои жертвы. У философа не было даже тех колебаний, какие  были  у  Макбета,
прежде чем он решился нанести удар  Дункану.  Ибо  категорический  императив
запрещает только резать  людей,  а  предавать  их  нравственной  анафеме  не
запрещает. Да, для Канта люди не были людьми,  а  понятиями,  к  которым  он
относился по  известным  правилам.  Преступление  для  него  было  лишь  тем
явлением, которому  нужно  отыскать  предикаты,  достаточно  определенные  и
точные. При отыскании предикатов пришлось отвергнуть ближнего -  но  философ
этого даже не заметил. У Шекспира же речь идет не  о  преступлении,  которое
нужно определить, а о преступнике, которого  нужно  понять,  которому  нужно
вернуть образ и подобие Божие. Потому-то Кант против Макбета, а Шекспир -  с
Макбетом. Потому-то Кант вводит в  жизнь  "miaron",  а  Шекспир  это  miaron
уничтожает. Кант философскими словами повторил то,  что  говорят  все.  Кант
возвел в систему общепринятый предрассудок  о  черной  душе  преступника,  о
категорическом   императиве,   который   казнит    своих    ослушников,    о
нравственности,  которая  противоположна  всем   человеческим   стремлениям.
Шекспир  сказал  иное:  категорический   императив   есть   лишь   регулятор
человеческих поступков, и его роль - чисто внешняя; его сила полезна  в  том
смысле,  в  каком  полезна  бдительность   предупреждающих   и   пресекающих
преступления органов полиции. Область нравственности  начинается  лишь  там,
где  кончается  категорический  императив  -  всякое  принуждение,  хотя  бы
внутреннее. Власть и бессилие императива  над  людьми  представляет  большой
интерес лишь с практической точки зрения,  обеспечивая  обществу  порядок  и
безопасность. Но нравственная высота человека измеряется не его  готовностью
повиноваться правилам, а способностью чувствовать  в  ближнем  себя  самого,
способностью чувствовать, что Дункан похож на его отца. Здесь не может  быть
и речи о том, что один человек "хочет быть дурным",  а  другой  "хочет  быть
хорошим". Все сводится лишь к тому, насколько человек  может  быть  хорошим,
ибо никто не  желает  быть  дурным,  преступным,  как  утверждают  философы,
изобретшие непостижимый "постулат свободы воли" специально для  того,  чтобы
прославлять собственные добродетели и отлучать от Бога всех, иначе, чем они,
чувствующих.  Свобода  воли,  получающая  свое  выражение  в  желании   быть
преступным и дурным! Можно ли придумать что-либо более противоречащее самому
себе, чем такое положение? А меж тем, едва ли  существует  предрассудок,  от
которого люди были бы менее свободны. Нам нужно думать,  что  ближний  хочет
быть  дурным,  чтоб  иметь  право  называть  живущее  в  нас  чувство  мести
"справедливым". Шекспир искал иного - и нашел. В Макбете изображен  один  из
страшнейших типов злодея. Этот злодей боится категорического императива, как
никто. И категорический императив не спасает Макбета от преступления,  более
того, не дает ему свернуть с кровавого пути.  Макбет  все  время  именно  не
хочет "быть преступником", и потому становится  убийцей.  Если  бы  он  умел
хотеть не убить Дункана, Дункан остался бы жив. Но категорический  императив
учит человека служить самому себе, хлопотать о своих правах на чистоту  души
и на мир с совестью. Он умеет  только  предупредить  первое  преступление  -
угрозами  наказания  -  зато  он  же  обязательно  ведет  и   к   дальнейшим
преступлениям, как показал Шекспир в "Макбете". Дункана  Макбет  убил  почти
случайно. Все остальные свои злодеяния он совершает по необходимости.  Этого
Кант и не знал,  и  не  мог  знать,  так  как  к  нему  в  кабинет  поступал
препарированный преступник. Иначе он не говорил бы о преступной  воле  и  не
обращал бы без всякой нужды людей, своих  ближних,  в  существа  по  природе
своей не только дурные, но еще и желающие  быть  дурными.  Шекспир,  раскрыв
пред нами психол