утонченно
цивилизованным среди жизнерадостных городов. Художники и купцы, находящие  в
нем покровителя  и  покупщика,  приносят  ему  стихи,  картины,  бриллианты,
дорогую  мебель  и  получают  за  это  в  награду  плату,  превосходящую  их
собственные требования. Хор паразитов изо дня  в  день  поет  ему  хвалебные
гимны. И он, среди этих обстоятельств и благодаря своей великой  беспечности
и своему доброжелательству относительно всех, вступающих с ним  в  сношения,
весьма естественно приходит к такому  взгляду  на  жизнь,  что  общество,  в
котором  он  вращается,  есть  кружок,  основанный  для  обмена   дружескими
услугами, оказываемыми и принимаемыми с равным великодушием и без  малейшего
расчета с чьей бы то ни было стороны. Он не  хочет  слушать  своего  верного
управителя,  тщетно  старающегося  поставить  ему  на  вид,  что  невозможно
продолжать этот образ жизни. Он так  же  мало  беспокоится  об  исчезновении
денег в своей кассе, как если бы  он  жил  в  каком-нибудь  коммунистическом
обществе и имел в своем распоряжении общую кассу.
     Затем наступает  момент  катастрофы.  Управитель  уже  не  в  состоянии
выдавать суммы, которые Тимон желает раздаривать;  мало  того,  сам  меценат
вынужден искать займа. Но едва разнесся слух о его обеднении,  как  один  за
другим  начинают  скопляться  счета;  нетерпеливые  кредиторы,   в   которых
превратились товарищи, посылают гонцов с требованием  своих  денег.  На  все
просьбы о ссуде Тимон получает отказ от своих бывших друзей. Один выставляет
предлогом, что у него нет денег,  другой  притворяется  обиженным  тем,  что
Тимон не к нему первому обратился с  просьбой  о  помощи.  Один  из  прежних
приятелей не хочет даже дать взаймы Тимону  из  крупных  сумм,  которые  тот
подарил ему незадолго перед тем.
     До сих пор Тимон был баловнем счастья. Теперь  действительная  сущность
света разом открывается ему, как Гамлету и Лиру, и как у них, но  ярче  и  в
более  резкой  форме  человеконенавистничества,  на  смену  доверчивости   и
наивности является у него  теперь  дикий  пессимизм.  Чтобы  показать  своим
ложным друзьям все презрение, которое он чувствует  к  ним,  Тимон  еще  раз
приглашает их  на  пиршество.  Они  воображают,  что  он  снова  разбогател,
собираются все с  извинениями  на  устах  за  свой  образ  действий  в  этот
промежуток времени.  Сервировка  великолепна,  блюда  закрыты,  но  все  они
наполнены лишь теплой водой, и вместе с этой  водой  Тимон  бросает  в  лицо
своим вероломным друзьям свой гнев и свое презрение.
     Затем он удаляется от людского сообщества в глухую лесистую  местность,
чтобы пребывать там в уединении и вести жизнь стоика, питаясь самой  скудной
пищей. Что когда-то у Жака в пьесе "Как вам угодно" выступало наполовину как
шутка: грубое выпроваживание всякого, кто посещает его и нарушает его покой,
то сделалось у Тимона совершенно  серьезным  способом  действий.  Однако  он
недолго остается бедным: как только он принимается копать землю, чтобы найти
кореньев для утоления голода, он нападает на зарытый в ней  громадный  клад.
Но совсем наоборот  с  человеконенавистником  у  Лукиана,  радующимся  этому
золоту как средству вести  беспечную  жизнь  отшельника,  Тимон  у  Шекспира
смотрит с омерзением на свое богатство. И столь же мало ценит он  воздаяние,
которое судьба посылает ему путем почетных приглашений и призывов со стороны
его соотечественников. Правда, мы немножко поздно узнаем в этот момент, и не
особенно  правдоподобным  нам  это  кажется,  что  некогда  Тимон  обнаружил
выдающийся стратегический талант и  как  полководец  оказал  большие  услуги
своему родному городу. Эта черта заимствована у  Лукиана,  но  образ  Тимона
вышел бы крупнее и интереснее, если бы мы раньше  получили  представление  о
такого рода дарованиях у  расточительного  мецената.  Как  бы  то  ни  было,
сенаторы в виду угрожающей войны предлагают ему  теперь  главное  начальство
над войском. Но он с гордостью отвергает предложение этих  одетых  в  пурпур
скряг и ростовщиков. Даже неизменная верность его служителя не смягчает его.
Он проклинает все и всех и умирает от собственной руки.
     Нешекспировские частности в выполнении не исключают того, что  гений  и
рука Шекспира чувствуются во всем замысле. Чрезвычайно легко заметить, каким
образом это произведение вырастает из  непосредственно  предшествовавшего  и
проследить связь между одной драмой и другой.
     Обратите внимание на то,  как  держит  себя  Кориолан,  когда  на  него
обрушивается неблагодарность плебеев. Он является  врагом  своего  народа  и
своей страны, он нападает на свой родной город. Когда Тимон делается жертвою
неблагодарности тех, кого он осыпал дарами и  благодеяниями,  его  ненависть
устремляется на весь человеческий род. Здесь кроется контраст,  возбуждающий
работу мысли. Ожесточение Кориолана активно: оно побуждает его  к  действию,
так что он становится во главе  войска;  ожесточение  Тимона  пассивно,  оно
долгое время выражается лишь в отчуждении от людей и в проклятиях, и  только
когда  он  находит  золото   и   решает   употребить   свое   богатство   на
распространение несчастий и пагубы, его  ненависть  принимает  до  некоторой
степени практический оборот.
     Но ведь этот контраст находился вне драмы. Шекспир ввел  его  в  драму.
Его  Алкивиад  по  всему  своему  способу  действий  есть  точная  параллель
Кориолану. Здесь снова легко отметить переход от одного  образа  к  другому.
Плутарх в переводе  Норта  дал  Шекспиру  имена  Алкивиада  и  Тимона  тесно
связанными между собою в жизнеописании Антония;  он  рассказывал  в  кратких
чертах  об  их  взаимных  отношениях,  о  приязни,  которую  питал  Тимон  к
Алкивиаду, так как  предвидел,  что  он  навлечет  несчастье  на  афинян.  У
Шекспира имя Алкивиада не вызывало, как у  нас,  представлений  о  блестящей
эпохе греческой культуры и греческого искусства,  не  напоминало  ему  таких
имен, как Перикл, Сократ,  Аристофан,  Платон.  Обыкновенно  он  дает  своим
грекам латинские имена - Люций, Флавий, Сервилий и т. д.  Равным  образом  с
именем Алкивиада он не связывал представление о  несравненной  гибкости,  об
обаянии, о неустойчивости, об отваге и  страсти  к  наслаждениям.  Он  берет
Алкивиада только и только как воина и полководца.  И  кроме  того,  в  своем
Плутархе  он  нашел  биографию  Алкивиада  рядом  с  биографией   Кориолана,
поставленную в параллель с жизнью римского военачальника, как  однородную  с
ней. И вот он воспользовался Алкивиадом по отношению к Тимону приблизительно
так, как воспользовался Фортинбрасом по отношению к Гамлету.
     Там, где Тимон довольствовался ненавистью, там  Алкивиад  хватается  за
оружие. Когда Тимон проклинает всех без различия, Алкивиад карает строго, но
обдуманно. Он  не  разрушает  городских  стен,  не  предает  смерти  каждого
десятого человека, как ему предлагают это сделать. Он хочет  казнить  только
своих личных врагов, тех, которые в его глазах являются виновными, тогда как
Тимон (подобно Гамлету) обобщил свой горький опыт и ненавидит все, что носит
имя и лицо человека. И когда из Афин  приходят  сенаторы  и  упрашивают  его
принять верховную  власть  над  городом  и  защитить  его  против  свирепого
Алкивиада, он оказывается более жестоким, более холодным, в тысячу раз более
пропитанным озлоблением, чем был  Кориолан,  которого  все-таки  можно  было
умолить, и чем оказывается Алкивиад,  довольствующийся  твердо  ограниченной
местью. Он остается последовательным в своем отвращении к жизни  и  в  своей
ненависти ко всему человечеству.
     Пьеса несомненно написана в непосредственной связи  с  "Кориоланом",  в
душевном состоянии, гораздо более побуждавшем Шекспира углубляться мыслями в
негодность человечества и язвительно и беспощадно клеймить презренное, каким
оно является в действительности, нежели баюкать себя на волнах  воображения.
Здесь еще менее вымысла, чем в "Кориолане". Действие не  только  просто,  но
бедно,  симметрично,  как  в   притче   или   дидактическом   стихотворении;
большинство действующих лиц отвлеченные и собирательные - они почти не имеют
собственных имен, а обозначают профессию - поэт, живописец, слуги, или класс
- ложные друзья, паразиты, знатные ростовщики,  и  даже,  хотя  и  названные
только по имени, гетеры. Все применено здесь  лишь  как  средство  рельефнее
выставить   главный   характер   или,   вернее,   могучий    взрыв    лирики
человеконенавистничества, пафоса  ожесточения  и  проклятия,  в  котором  он
вылился весь.
     Идея  пьесы  со  знаменательной,  логической,  как  редко  у  Шекспира,
точностью  указана  в  первой  же  сцене  драмы,  где  поэт  описывает  свое
произведение:

                      В своих стихах, неконченых еще,
                      Представил я такого человека,
                      Которого нам мир земной дарит
                      Объятьями и роем наслаждений.
                      . . .
                      Громадные богатства и при них
                      Приветливость и доброта большая
                      К нему влекут все души.

     Он развивает аллегорию. Он представляет себе  Фортуну,  восседающую  на
троне, на высоком живописном холме, у подошвы которого люди высокого  звания
и состояния и самые различные по природе стремятся подняться  наверх,  чтобы
улучшить свою долю:

                    Средь той толпы, прикованной глазами
                    К царице, я поставил одного,
                    Похожего чертами на Тимона.
                    Движением руки зовет его
                    К себе на холм Фортуна - и такая
                    Внезапная любезность быстро всех
                    Противников Тимона превращает
                    В его рабов и слуг.

     Живописец делает справедливое замечание, что эту аллегорию с  холмом  и
восседающей на троне Фортуной, в сущности, так же удобно было бы  изобразить
на картине, как представить в стихах, но поэт продолжает:

                       Когда Фортуна вдруг,
                       По прихоти своей обыкновенной,
                       Кидает вниз любимца своего -
                       Приверженцы, которые недавно
                       Коленями и на руках за ним
                       Ползли наверх, дают ему скатиться,
                       И ни один не следует за ним
                       В падении.

     В этой программе такая же  приблизительно  наглядность,  как  в  первой
главе появившейся несколькими веками  позднее  "Сафо"  Доде,  где  весь  ход
рассказа заранее символизирован в возрастающем затруднении, с каким  молодой
герой романа несет молодую женщину на верхний этаж того дома, где он живет.
     Горечь, наполняющая душу Шекспира, сквозит здесь, между прочим, в  том,
что этот поэт и этот живописец, оказывающиеся в  пьесе  паразитами  и  более
того - негодяями,  ясно  изображены  (в  пятом  действии)  первыми  в  своей
профессии;  для  них,  следовательно,  не   существует   извинения,   всегда
имеющегося в  запасе  для  бездарностей.  Весьма  знаменательно  и  то,  что
Шекспир, со своим мрачным взглядом на своих собратьев-поэтов,  -  он  ни  об
одном из них не упоминает в своем завещании - заставляет  поэта  в  наброске
своего произведения горячо осуждать тот порок, который так пышно  расцвел  в
нем самом. Отсюда относящееся к нему восклицание Тимона в конце пьесы:

     Так ты хочешь явиться негодяем в своем собственном произведении? Хочешь
бичевать в других людях свои собственные пороки?

     Характерной чертой для "Тимона", как и для  "Кориолана",  является  то,
что основные мысли пьесы и основное настроение поэта находят себе  выражение
в репликах самых различных персонажей.  Нет  темы,  которая  встречалась  бы
здесь так часто, как лживость в поступках,  неблагодарность  в  сердце;  это
была  основная  тема  душевной  жизни  Шекспира  в  то  время,  поэтому  она
варьируется здесь и эпикурейцем, и циником, и до катастрофы,  и  после  нее;
мало того, чужестранцы и подчиненные постоянно  напоминают  ее  зрителю.  Мы
видели, что даже вероломный поэт должен был послужить рупором  для  основной
мысли Шекспира. Живописец, точь-в-точь  такой  же  негодяй,  равным  образом
должен исполнять эту роль. Он говорит с остроумной иронией (V, 1):

     Обещания - в духе нынешнего времени: они открывают  глаза  у  ожидания.
Исполнение  -  дело  гораздо  более  глупое,  и  в  настоящую  пору  оно   в
употреблении только у простых и ограниченных людей. Обещание -  дело  самого
хорошего тона; исполнение - нечто вроде духовного  завещания,  доказывающего
сильную умственную болезнь того, кто делает его.

     Если что-либо было ненавистно Шекспиру, так это  прежде  всего  мертвый
этикет (ceremony), прикрывающий собою пустоту или обман. Поэтому уже в самом
начале пьесы (I, 2) Тимон говорит своим гостям:

                      Друзья, лишь для того
                      Придуманы законы этикета
                      Чтоб лоск бросать на лживые дела
                      И глубоко притворное радушье,
                      Которое, еще не проявясь,
                      Уж сердится, что надо проявиться;
                      Но в искренней приязни этикет
                      Вещь лишняя.

     Как ни противоположен  Тимону  по  всему  складу  своей  природы  циник
Апеманг, - столь же грубый,  насколько  Тимон  утончен,  столь  же  черствый
сердцем, насколько Тимон щедр и прямодушен, столь же низкий, насколько Тимон
велик - все же в самом первом его монологе (I, 2) уже  звучит  основной  тон
пьесы:

                   Мы делаем безумцами себя
                   Лишь для того, чтоб веселиться; щедро
                   Кидаем лесть, чтоб только опивать
                   Других людей, и выпитое нами
                   Им отдаем на старости их лет
                   Презрением и злобой ядовитой.
                   Где человек, который хоть бы раз
                   Не развратил иль не был развращаем?
                   Кто в гроб сошел без славного толчка
                   Руки друзей?

     В реплике, первая половина которой монотонностью своих стихов указывает
на то, что она не вся или не первоначально принадлежит Шекспиру, но  которую
Шекспир подверг ретушевке, и где некоторые строки носят печать его  руки  во
всей ее рельефности, первый чужестранец говорит следующее (III, 2):

                   Вот называй приятелем того,
                   Кто ест с тобой с одной и той же ложки!
                   Для Люция, я знаю, был Тимон
                   Вторым отцом: он деньгами своими
                   Его кредит поддерживал, давал
                   Все средства жить; он жалованье даже
                   Платил его прислуге. Каждый раз,
                   Как Люций пьет - касается губами
                   Он серебра Тимонова. И что ж?
                   Теперь... О, как в неблагодарном виде
                   Чудовищно ужасен человек!..
                   Теперь того он не дает Тимону,
                   Что нищему хороший человек
                   Всегда подаст.

     Наконец, как в "Кориолане" слуга  в  Капитолии  высказывался  в  пользу
героя согласно с собственным суждением поэта о самом себе, совершенно так же
и здесь один из  служителей  Тимона,  получив  отказ  на  просьбу  о  займе,
восклицает так, что в его голосе слышится голос Шекспира (III, 3):

     Дьявол не знал, что делал в то время, как он делал  человека  лицемером
Он этим возвысил себя, и я убежден, что, наконец, гнусности людей дойдут  до
того, что дьявол в сравнении с  людьми  покажется  невинным  созданием.  Как
восхитительно этот господин старался выказать себя мерзавцем!  Он  принимает
добродетельный вид, чтобы делать зло, подобно тем людям, которые под личиною
пламенного рвения готовы жечь целые царства.

     Нельзя отрицать, что эта выходка против пуританизма в устах слуги грека
крайне поразительна по своей откровенности. И здесь-то чувствуется, по чьему
адресу были направлены многочисленные выходки пьесы против лицемеров вообще.
     Что  же  касается  двойного  авторства  в  этой  драме,  то  мы  должны
остановиться несколько на нем, чтобы по возможности отметить нешекспировские
места.
     В первом действии не представляются достойными Шекспира преимущественно
разговоры в прозе между Апемантом и  прочими  действующими  лицами.  Реплики
здесь сильны, но изысканны, не всегда  остроумны,  однако  всегда  исполнены
горечи и служат выражением для презрения к людям. Стиль несколько напоминает
диалог между Диогеном и Александром в старинной  пьесе  Лилли  "Александр  и
Кампаста". Первый из диалогов Апеманта мог, однако, быть написан  Шекспиром;
его реплики здесь могли возникнуть как  продолжение  к  репликам  Терсита  в
пьесе  "Троил  и  Крессида";  последний  разговор  положительно   производит
впечатление вставки, сделанной  чужой  рукой,  или  сцены,  которую  Шекспир
позабыл вычеркнуть. Монолог Флавия (I, 2,) в этом виде невозможно  приписать
перу Шекспира. Правда, что в переводе он не отделяется резко от  остального;
но по-английски стихи совсем плохи. Быть может, они  представляют  результат
записей, сделанных в театре каким-нибудь неумелым стенографом из зрителей.
     Во втором действии длинный разговор между Апемантом, шутом,  Кафисом  и
всеми слугами (II, 2) написан, по всей вероятное га, второстепенным автором.
Он заключает в себе лишь пустую и праздную  болтовню,  рассчитанную  на  то,
чтобы позабавить раек, и вводит  лиц,  которые  как  будто  должны  получить
значение для действия, но исчезают в тог же миг совершенно  бесследно.  Так,
например,  паж,  являющийся  с  поручением  и  письмами  от  содержательницы
публичного дома, к персоналу которого, как оказывается, принадлежит  и  шут.
Мы ничего ровно не узнаем о содержании писем, которые он приносит  и  адреса
которых он не может прочшать.
     В третьем действии многое еще слабо и безлично, и вместе с тем на сцене
постоянная бесплодная суета, но к концу  его,  в  сцене  пира,  сам  Шекспир
находится налицо, и мы чувствуем веяние его духа в буре,  исходящей  из  уст
Тимона.
     Четвертое действие - величавая работа Шекспира, где он  является  всего
совершеннее и всего могучее. Здесь весьма мало таких мест, которые я был  бы
склонен оспаривать у него в пользу  другого  автора.  Я  не  могу  разделять
уверенности, с  какой  английские  исследователи  и  даже  такой  поэт,  как
Теннисон, объявили  нешекспировским  монолог  Флавия,  заканчивающий  вторую
сцену. По своему содержанию он соответствует его монологу в следующей сцене,
где он резюмирует тему пьесы в  этом  одном  предложении:  "Что  может  быть
гнуснее на земле друзей!" И хотя в третьей сцене, очевидно,  есть  некоторая
сбивчивость, так как, например, о  приходе  поэта  и  живописца  объявляется
задолго  до  того,  как  они  показываются,  все  же  я  считаю  невозможным
присоединиться к мнению Флея, будто Шекспир не  имеет  ни  малейшей  роли  в
строках от слов "Скажи, Тимон, где спишь ты по ночам?" до "Из всех  глупцов,
какие есть на свете, главнейший - ты".
     В особенности одна реплика здесь указывает  несомненнейшим  образом  на
самого художника, как на своего автора. Это  то  место,  где  Тимон  желает,
чтобы осуществилось желание Апемонта сделаться зверем среди зверей:

     Будь ты лев, лисица надула бы тебя; будь ты ягненок,  лисица  съела  бы
тебя, будь ты лисица, лев заподозрил бы тебя, если бы  даже  случилось  так,
что обвинителем твоим явился бы осел; будь ты осел, твоя глупость мучила  бы
тебя, и ты жил бы для того только, чтобы служить завтраком  волку;  будь  ты
волк, твоя прожорливость не давала бы тебе покоя, и ты нередко  рисковал  бы
жизнью из-за того, чтобы добыть себе обед...

     В этих словах столько житейского опыта, сколько  было  бы  в  эссенции,
составленной из всех вместе взятых басен Лафонтена.
     П