ятельство  доставило  ему  в  его
последующих литературных распрях  ругательный  эпитет  "каменщика".  Недолго
исполнял Бен  Джонсон  эту  должность.  Он  поступил  на  военную  службу  в
Нидерландах, убил на поединке на виду у всех солдата из  противного  войска,
вернулся в Лондон и женился 19 лет, почти так же рано, как и Шекспир. 26 лет
спустя он называл, беседуя с Друммондом, свою жену "строптивой,  но  честной
женщиной".
     Бен  Джонсон  отличался  крепким  телосложением,  некоторой  грубостью,
самосознанием  и  воинственными   инстинктами,   он   имел   самое   высокое
представление  о  значении   ученого   и   о   призвании   поэта,   презирал
непросвещенную толпу, легкомысленных и низких людей  и  всегда  стремился  в
своих произведениях, как  истинный  классик,  к  спокойному  развитию  своих
мыслей по стройному, заранее обдуманному плану. Но, с другой стороны, он был
настоящим поэтом. Он вел  беспорядочную  жизнь,  тратил  легкомысленно  свои
деньги и был подвержен галлюцинациям: однажды он видел, как турки  и  татары
сражаются из-за большого пальца его ноги, другой раз ему представился сын  с
кровавым крестом на лбу, предвещавшим как будто его близкую смерть.
     Подобно Шекспиру Бен Джонсон видел в театре средство к жизни и сделался
актером. Подобно ему он переделывал и подновлял старые пьесы репертуара. Так
он прибавил еще в 1601 г. (или в 1602 г.) несколько прекрасных сцен в  стиле
архаической драмы  к  пьесе  Кида  "Испанская  трагедия",  носившейся  перед
Шекспиром, когда он создавал "Гамлета". Работу эту заказал ему  Генсло,  для
труппы которого он стал писать с 1597  г.,  а  эта  труппа  конкурировала  с
шекспировской. Вместе с Деккером он написал семейную трагедию, сочинил затем
комедию "Чехол переменили" в фантастическом стиле, столь  популярном  в  это
столетие,  словом,  оказался   в   высшей   степени   полезным   театральным
сотрудником. Однако  он  не  добился  до  конца  своей  жизни  обеспеченного
положения и зависел всегда от щедрости знатных меценатов. Конец 1598 г. имел
для Бена Джонсона двоякое значение. В  сентябре  месяце  он  убил  на  дуэли
одного из актеров труппы Генсло, некоего  Габриэля  Спенсера,  который  его,
по-видимому, вызвал: в наказание ему выжгли на пальце позорное клеймо, букву
"Т" (Tybern). Он должен  был  на  время  выйти  из  состава  труппы  Генсло.
Несколько  месяцев  спустя  актеры  лорда-камергера  разыграли  его   первую
самостоятельную пьесу "У каждого человека  -  свои  причуды".  По  в  высшей
степени  правдоподобному  преданию,  сохраненному  Роу,   пьеса   уже   была
забракована, когда на нее обратил внимание Шекспир, устроивший так, что  она
была принята. Пьеса имела успех, и имя автора сделалось с тех пор известным.
В этой пьесе (по крайней мере, в ее древнейшей редакции) он влагает  в  уста
молодого Ноуэлля восторженную  защиту  поэзии,  святого  дара  творчества  и
царственного величия искусства.
     Он нападает также на профанацию муз. Он и впоследствии часто  восставал
против нее. Но этот протест нигде  не  отличался  такой  резкостью  и  таким
возвышенным полетом, как в пьесе "Рифмоплет",  где  юный  Овидий  восхваляет
искусство, преданное поруганию его отцом и другими. Так как Бен Джонсон  был
всегда убежден, что он жрец  искусства  и  Аристарх  вкуса,  он  никогда  не
заискивал у публики, а относился к ней грубо и свысока; он, как воспитатель,
старался  внушить  читателям  и  жителям  ту  мысль,  которую  Гете  выразил
известными словами: "Я нишу не для того, чтобы вам нравиться; я хочу,  чтобы
вы чему-нибудь научились".
     Мысль о святости и неприкосновенности искусства он часто  переносил  на
собственную особу и обрушивался на своих  посредственных  соперников  скорее
ядовитыми, чем  остроумными,  и  всегда  беспощадными  колкостями.  В  своих
прологах и эпилогах он устраивает апофеоз своей личности. У Шекспира  совсем
не было этой наклонности.  Такие  фигуры,  как  Аспер  в  пьесе  "У  каждого
человека - свои причуды" (1599), или Крите в "Забавах  Цинтии"  (1600),  или
Гораций в "Рифмоплете" (1601), представляют ряд  снимков  с  самого  автора,
который преднамеренно восхваляет себя и ставит себя прямо на пьедестал.
     А людей, унижавших в его глазах искусство, он  выводил  в  карикатурном
виде. В последней из  перечисленных  пьес  он  изобразил  в  лице  порочного
торговца рабами Гистриона  своего  патрона  Генсло  и  осмеял  под  римскими
именами своих  коллег  Марстона  и  Деккера,  как  назойливых  и  презренных
бумагомарателей. Их нападки на великого поэта Горация - в  лице  этого  мало
похожего на него певца Бен Джонсон вывел самого себя - вытекают  из  гнусных
мотивов и наказуются позорной казнью.  Но  на  эти  литературные  стычки  не
следует  смотреть  очень  серьезно.  Честный  Бен  Джонсон  был  не   только
негодующим моралистом, но  и  добродушным  собутыльником.  Он  вскоре  опять
поступил  в  труппу  Генсло,  которого  только  что   осмеял   презрительной
насмешкой. В 1601 г. Марстон и Деккер отвечают на его вызов выходкой  против
него в пьесе "Satiromastix". А в 1604 г. Бен Джонсон благодарит Марстона  за
посвящение ему комедии "Недовольный", в 1605  г.  он  пишет  вместе  с  этим
недавно осмеянным коллегой и вместе с Чапманом пьесу "Eastward Но!" Все  эти
подробности казались бы смешными, если бы Бен Джонсон не обнаружил при  этом
совсем не будничное геройство. Так как Марстон и  Чапман  позволили  себе  в
этой пьесе  выходки  против  шотландцев,  то  они  были  брошены  в  тюрьму.
Распространился слух, что им отрежут нос и уши. Тогда Бен Джонсон отправился
вслед за ними в темницу и заявил, что он был их сотрудником. Потом  всех  их
выпустили на свободу. Бен Джонсон  устроил  пирушку.  Чокаясь  с  ним,  мать
показала ему порошок; если бы он в самом деле был осужден  к  вышеупомянутой
казни, она дала бы ему выпить этот яд. Она прибавила, что не пережила бы его
и также приняла бы часть этого порошка.  По-видимому,  мать  была  такая  же
храбрая и веселая особа, как ее сын.
     В то время, когда Бен Джонсон сидел в тюрьме,  один  патер,  навещавший
его, побудил его принять католицизм.
     Это  обстоятельство  дало  его  противникам  повод   и   материал   для
всевозможных колкостей и острот. Однако он не чувствовал особенной  симпатии
к католицизму: двенадцать лет спустя он снова меняет религию и  возвращается
в лоно протестантской церкви. Друммонд сохранил нам, со слов Бена  Джонсона,
эпизод, прекрасно характеризующий как его  самого,  так  и  современную  ему
эпоху Ренессанса. Когда он причащался в первый раз опять по  протестантскому
ритуалу,  он  наполнил  чашу  до  краев  вином  в  знак  своего   искреннего
возвращения к тому учению, которое не лишает ее и мирян, и выпил ее  залпом.
Некоторым "humor'ом", выражаясь любимым словом Бена  Джонсона,  дышит  также
рассказ о том, как молодой сын Вальтера Рэлея, которого поэт  сопровождал  в
качестве ментора в 1612 г., когда отец находился в Тауэре,  любил  напаивать
своего гувернера самым жестоким образом и развозить  его  в  таком  виде  на
тачке по улицам Парижа, показывая его на  всех  перекрестках.  Великий  Бен,
оберегавший так ревниво свое нравственное достоинство, обращал мало внимания
на свое внешнее поведение.
     Но, несмотря на все свои недостатки, он отличался смелостью, энергией и
великодушием, обладал выдающимся, независимым и очень обширным умом. Начиная
с 1598 г., когда он впервые вступает в кругозор Шекспира, и вплоть до  конца
своей жизни он является - насколько мы можем судить - тем  из  современников
великого поэта, имя которого упоминается чаще всего рядом с именем Шекспира.
Это последнее затмило в глазах потомства, особенно вне Англии, соединенное с
ним имя Бена  Джонсона,  но  в  тогдашних  литературных  кружках  оба  поэта
считались главными  драматургами  столетия,  хотя  Бен  Джонсон  никогда  не
пользовался такой всеобщей  популярностью,  как  его  великий  соперник.  Но
особенно любопытно то обстоятельство, что Бен Джонсон  принадлежал  к  числу
тех немногих людей, с которыми  Шекспир  находился  в  постоянных  дружеских
отношениях,  и  который  исповедовал  определенные  эстетические   принципы,
совершенно противоположные  шекспировским.  Хотя,  вероятно,  его  разговоры
могли легко утомлять, тем  не  менее,  они  должны  были  казаться  Шекспиру
поучительными и интересными, так  как  Бен  далеко  превосходил  его  своими
историческими и филологическими познаниями  и  преследовал  совершенно  иные
художественные идеалы. Бен Джонсон отличался большим драматическим умом.  Он
никогда не драматизировал,  подобно  современным  ему  поэтам,  какую-нибудь
новеллу, не обращая внимания на отсутствие единства и цельности в  сюжете  и
на противоречия с местными, географическими и историческими  условиями.  Как
истинный   сын   каменщика-архитектора   он   создавал   с    архитекторской
правильностью весь драматический план изнутри самого  себя,  и  так  как  он
обладал  притом  большими  познаниями,  то  старался   избегать,   по   мере
возможности, ошибки против местного колорита. Порою он как бы  отступает  от
него (в его пьесе "Volpone" можно подумать, что  действие  происходит  не  в
Венеции, а в Лондоне, а пьеса "Рифмоплет" напоминает иногда не древний  Рим,
а Англию), но все эти отступления  вызваны  сатирическими  выходками  против
современности,  а  вовсе  не  равнодушным  отношением  к  подобным  деталям,
характеризующим всех прочих современных драматургов и в том числе  Шекспира.
Основной контраст между ними можно выразить короче всего следующим  образом:
Бен  Джонсон  разделяет  мировоззрение  классической  комедии  и   латинской
трагедии. Он не рисует характеры в их внутреннем развитии и с их неизбежными
противоречиями,  а  выводит  типы,  отличающиеся  лишь  немногими  основными
качествами. Он рисует, например, хитрого паразита или чудака, не  выносящего
шума, хвастливого капитана,  порочного  анархиста  (Каталина)  или  строгого
ревнителя чести (Катон), и все  эти  личности  являются  всегда,  при  каких
угодно условиях, тем, что выражено в самых этих словах. Карандаш, которым он
обводит их контуры, отличается некоторой сухостью, но рисунок  исполнен  так
твердо, что переживает столетия. Вы не забудете его,  несмотря  на  всю  его
странность, вы не забудете его, потому  что  автор  клеймит  с  неподдельным
негодованием низость и злобу,  создает  карикатуры  и  фарсы  с  неистощимой
веселостью.
     Фарсы Бена Джонсона напоминают иногда  мольеровские,  но  что  касается
беспощадной силы сатиры, отмечающей его пьесу "Volpone", то  вы  ее  найдете
разве только в комедии Гоголя "Ревизор". Не  над  его  колыбелью  склонились
грации,  а  над  колыбелью  Шекспира,  и   тем   не   менее   и   он,   этот
тяжеловооруженный поэт, возвышался порой до истинной грации, позволял иногда
отдыхать рассудку, который все так  стройно  обдумывал,  и  логике,  которая
созидала такие солидные постройки, и возносился,  как  истинный  поэт  эпохи
Ренессанса,  в  волшебное  царство  чистой  фантазии   с   его   разреженной
атмосферой. Он писал в  высшей  степени  свободно  и  быстро  аллегорические
"маски", представлявшиеся во время придворных празднеств,  и  доказал  своей
пастушеской  идиллией  "Грустный  пастушок",  написанной,  по-видимому,   на
смертном одре, что мог легко конкурировать с лучшими современными писателями
даже в области чисто романтической поэзии. Но он обнаружил свою самобытность
не в этой сфере, а в своем умении наблюдать современную  действительность  и
современные нравы,  на  которые  Шекспир  не  обращал  обыкновенно  никакого
внимания, описывая и рисуя их только косвенным путем. В пьесах Бена Джонсона
кишит город Лондон, характеризуются верхние и нижние слои общества, особенно
последние, выступают те люди, которые посещали  таверны  и  театры,  которые
наполняли  берега  Темзы  и  площади   города,   шутники,   поэты,   актеры,
перевозчики,  скоморохи,  медвежатники,  торговцы,   жены   богатых   мещан,
фанатики-пуритане, помещики из деревни, чудаки всех видов и всяких сословий,
и каждый говорит своим  языком,  своим  наречием,  своим  жаргоном.  Никогда
Шекспир не воспроизводил так добросовестно будничную жизнь.
     Особенно основательная, филологическая ученость  Бена  Джонсона  должна
была  казаться  в  высшей  степени  назидательной  Шекспиру.   Бен   обладал
энциклопедическими познаниями.  Но  его  знакомство  с  древними  писателями
подавляло  положительно  своей  всесторонностью  и  точностью.  Давно   было
замечено, что  он  не  ограничивается  добросовестным  изучением  главнейших
греческих и римских писателей. Он знает не только великих историков,  поэтов
и ораторов вроде Тацита и Саллюстия, Горация, Вергилия, Овидия и Цицерона, а
также софистов, грамматиков и схоластов, писателей  вроде  Атенея,  Либания,
Филострата, Страбона, Фотия. Он знает фрагменты эолийских лириков и  римских
эпиков, греческих трагедий и римских надписей, и  -  что  в  высшей  степени
характерно - он пользуется всеми этими знаниями.
     Все красивое, умное или  интересное,  что  он  находил  у  древних,  он
вплетал  в  свои  пьесы.  По  этому  поводу  Драйден  говорит:   "Величайший
представитель прошлого столетия был во всех отношениях поклонником  древних;
он считался не только безусловным  подражателем  Горация,  но  также  ученым
плагиатором всех остальных.  Вы  найдете  следы  его  ног  повсюду  в  снегу
античной литературы. Если бы Гораций,  Лукиан,  Петроний  Арбитр,  Сенека  и
Ювенал потребовали бы у него обратно то,  что  он  у  них  взял,  то  в  его
произведениях осталось бы мало новых и оригинальных мыслей. Но  он  совершал
свои кражи так  открыто,  как  будто  совсем  не  боялся  кары  законов.  Он
вторгается в царство того или другого писателя, как король в подвластную ему
провинцию, и то, что у других казалось бы кражей, у него похоже на победу!"
     Несомненным остается тот факт, что удивительная память и необыкновенная
ученость снабжали его массой мелких подробностей, риторических и поэтических
деталей, и что он чувствовал постоянно потребность пользоваться этим запасом
для своих драм.
     Однако  его  богатые  познания  носили   не   только   формальный   или
риторический характер:  они  касались  самой  сущности.  Говорит  ли  он  об
алхимии, или о вере в кудесников и ведьм,  или  о  средствах,  употребляемых
римлянами эпохи Тиберия для крашения лица, он всегда компетентен и прекрасно
знаком  с  литературой   вопроса.   Можно   сказать,   что   он   становится
универсальным, хотя в другом смысле, чем Шекспир. Шекспир знает,  во-первых,
все то, что узнается не из книг; далее,  все  то,  что  гений  постигает  из
брошенного на лету выражения, из разумного намека или разговора с развитым и
выдающимся человеком. Он обладает, затем,  той  начитанностью,  которой  мог
добиться  способный  и  прилежный  человек  того  времени,  не  отличавшийся
специальным образованием. Напротив, Бен Джонсон - специалист.  Он  знает  из
книг все то, чему могли  книга,  состоявшие  главным  образом  из  не  очень
многочисленных  древних  классиков,  научить   человека,   стремившегося   к
учености. Он знает не только факты,  но  также  их  источники;  он  способен
цитировать параграфы и страницы, и он снабжает свои пьесы столькими  учеными
примечаниями, как будто он пишет докторскую диссертацию.
     Тэн  сравнил  этого  громадного,  неотесанного,   сильного   и   всегда
находчивого человека с его солидным ученым багажом - с одним из тех  слонов,
которыми древние пользовались для войны: он носит на  спине  башенку,  много
народа, оружия и даже целые машины и  передвигается,  несмотря  на  всю  эту
военную поклажу, так же быстро, как легконогий конь.
     Для тех, кто присутствовал в клубе "Сирена" при дебатах между Джонсоном
и  Шекспиром,  было,  вероятно,  очень  интересно  слышать,  как   эти   два
выдающихся,  столь  различно  одаренных  и  разнообразно  воспитанных  поэта
спорили в шутку или всерьез о тех или других вопросах эстетики или  истории.
Так же интересно  для  нас  теперь  сопоставить  те  пьесы,  в  которых  они
одновременно воспроизвели картину древнеримской жизни. Казалось  бы,  что  в
этом отношении  Шекспир,  знавший,  по  приписываемому  Джонсону  выражению,
"немного  по-латыни  и  еще  меньше  по-гречески",  должен  уступать  своему
сопернику, который чувствовал себя в древнем Риме так же дома, как у себя  в
Лондоне, и который имел, благодаря своему мужественному  таланту,  некоторое
сходство с древним римлянином.
     И тем не менее Шекспир превосходит и в данном случае Джонсона, так  как
последний не обладал при всей своей учености и  при  всем  своем  прилежании
способностью великого соперника схватывать чисто человеческое, которое  само
по себе ни добро и не зло; так как у него, далее,  нет  тех  непредвиденных,
гениальных мыслей, которые составляли силу Шекспира и вознаграждали  за  его
поверхностные сведения; так как, наконец, он  не  владеет  мягкими,  нежными
тонами и вместе с тем способностью рисовать истинно женственное.
     Тем не менее было бы очень несправедливо интересоваться Джонсоном - как
это принято, например, в Германии -  только  в  смысле  фона  для  Шекспира.
Простая справедливость требует показать, когда и где он действительно велик.
     Хотя действие пьесы "Рифмоплет" происходит  в  древнем  Риме,  в  эпоху
императора  Августа,  она  не  годится  для  сравнения  с  римскими  драмами
Шекспира, так как представляет до известной степени  маскарад:  Бен  Джонсон
защищается здесь против своих современников Марстона и Деккера, переодетых в
римские костюмы. Однако и в данном случае он сделал  все,  чтобы  нарисовать
достоверную картину древнеримских нравов; но  он  пользовался  больше  своей
ученостью, чем своим воображением. Так,  например,  он  взял  юмористические
фигуры назойливого Криспина и глупого певца Гермогена из сатир  Горация,  но
вдохнул в эти забавные карикатуры жизнь и силу.
     Бен Джонсон сплел в этой пьесе  три  самостоятельных  действия  вместе,
причем только одно носит символический характер и не находится во внутренней
связи с  сюжетом.  Он  рисует  сначала,  как  Овидий  добивается  позволения
отдаться поэтической деятельности, затем его мнимую связь с  Юлией,  дочерью
Августа, и, наконец, его изгнание, когда император узнает о романе  молодого
поэта со своей  дочерью.  После  этого  автор  вводит  нас  в  дом  богатого
филистера  Альбия,  женившегося  неосторожно  на  знатной   эмансипированной
женщине того времени по имени Хлоя и получившего,  благодаря  ей,  доступ  в
придворные кружки. В  доме  этой  дамы  собираются  все  поэты,  воспевавшие
любовь: Тибулл, Проперций, Овидий, Корнелий Галл  и  те  красавицы,  которые
протежируют им. Бену Джонсону  удается  сравнительно  недурно  воспроизвести
царивший в этих кружках свободный тон, который считался, вероятно,  в  эпоху
Ренессанса модным также в некоторых лондонских салонах.  В  конце  концов  в
пьесе описывается - для Бена Джонсона  это  было  самое  главное  -  заговор
жалких,  завистливых  поэтов  против  Горация,   заканчивающийся   форменным
обвинением. При дворе Августа составляется нечто вроде судилища,  в  котором
участвует сам император со знаменитейшими поэтами.  Горация  оправдывают  по
всем пунктам обвинения, а обвинителей приговаривают к наказанию совершенно в
духе аристофановской комедии, столь чуждой гению  Шекспира.  Криспин  должен
принять порядочную дозу чемерицы, которая заставляет его  разразиться  всеми
теми странными, манерными, вновь образованными и им употребляемыми  словами,
которые Бен Джонсон  находит  смешными.  Тем  не  менее  некоторые  из  них,
например,  два  первых:  retrograde,  reciprocal  -  вошли   в   современный
английский язык. Хотя эта сцена  и  носит  характер  аллегории,  однако  она
отличается вместе с тем, пожалуй, даже слишком резким реали