много чистой римской крови.
     В  особенности  Волумния  -  истинный  тип  римской  матроны  из  эпохи
республики. Она разработана с особым  тщанием,  и  ее  характер,  богатый  и
энергический, не лишен в то же  время  и  теневых  сторон.  В  древнеримских
сказаниях воину всегда отводится первое место, его матери - второе.  Родство
Волумнии с сыном сказывается во всем внешнем облике ее и во всех  ее  речах.
Как женщина, она более склонна, чем он, пускать в ход или, по крайней  мере,
попускать притворство; но она не так упорно горда по темпераменту.
     Первая мысль у нее может быть иезуитской, вторая стремительна:

       Волумния. Сын мой, сын мой!
                 Ты прежде облекись во власть, а там уж
                 Изнашивай ее!
       Кориолан. Пускай она
                 Износится!
       Волумния. И без тревог всех этих
                 Ты мог всегда остаться тем, чем создан.
                 Зачем, не выждавши своей минуты,
                 Ты высказался весь перед врагом?
      Кориолан.  Пускай их перевешают!
      Волумния.  И даже
                 Сожгут потом!

     И когда наступает решительный момент, она выступает перед трибунами  не
с большей умеренностью, а с совершенно такою же  страстью  к  ругательствам,
как и ее сын. Она бранится, как и он, и в ее репликах точно так же  слышится
удовлетворение,  которое  в  этот  период  его  жизни  доставляла   Шекспиру
возможность браниться, или  точнее,  заставлять  свои  драматические  фигуры
облегчать свое сердце в ругательствах.
     Волумния кричит трибуну (III, 5):

                      ...Ты показал свой разум,
                      Изгнав вождя, который супостатам
                      Нанес ударов более, чем слов
                      Ты выболтал с тех пор, как в свет родился.
            Сициний.  О боги!
            Волумния. И ударов славных больше.
                      Чем умных слов сказал ты. И для Рима
                      Он бился так! Ступай же! Нет, постой -
                      Еще скажу я что-то. Я б хотела,
                      Чтоб сын мой здесь стоял, с мечом в руках.

     Поучительно сравнить заключительное обращение Волумнии к сыну, как  оно
выражено в последнем акте, с ее речью у Плутарха.
     Шекспир строго придерживается своего источника, но самые простые, самые
человечные черты он прибавляет от себя.
     Так, например, это место:

                      Не более ли всех людей на свете
                      Он матери обязан, а пред ним
                      Болтаю я - и нет, увы, ответов.
                      Ты к матери всегда неласков был,
                      Для ней же, для наседки одинокой,
                      В тебе вся жизнь была: она тебя,
                      Кудахтая, взрастила для войны
                      И радостно встречала из походов,
                      Где славу добывал ты.

     Эти  более  нежные  черты,  которыми  Шекспир  довершил  свой  рисунок,
смягчают суровую, воинственную осанку Волумнии.
     Дикция здесь такая же, как всюду у  Шекспира  в  период  его  наивысшей
зрелости. Но никогда до сих пор не употреблял он более  смелых  метафор,  не
выказывал большей самостоятельности в оборотах речи  и  не  укладывал  более
обильного мыслями и чувствами содержания в  возможно  наименьшее  количество
стихов.
     Мы указывали на замечательное распределение материала. Оно не исключает
того,  что  в  действии  встречаются  крупные  неправдоподобности,  одни   -
сказочного, другие - общенаивного характера.
     Во-первых, физическая мощь и смелость  главного  лица  преувеличены  до
мифических размеров. Он совсем  один  врывается  в  город,  выдерживает  там
натиск всего неприятельского войска, затем возвращается, хотя и раненый,  но
все  же  непобежденный.  О  таких  вещах  не  повествуют   даже   библейские
ветхозаветные сказания, призывающие, однако, на помощь  содействие  небесных
сил. Ни бегство Самсона из Газы (Кн. Судей, 16, 3),  ни  бегство  Давида  из
Кешлы (I. Сам. 23) не облечены в такую сказочно-героическую форму.
     Затем  неправдоподобно  столь  неразумно  высокомерное   и   вызывающее
отношение сената, и в особенности Кориолана, к партии плебеев  Что  имеют  в
своем прошлом патриции, что делало бы возможным такое  поведение?  Ведь  они
уже должны были однажды  решиться  на  политическое  отступление,  допустить
учреждение трибунской власти, и  никому  из  них  и  в  голову  не  приходит
восстать против приговора трибунов, осуждающего Кориолана на  изгнание.  Так
зачем же при всяком случае оскорблять и издеваться? И как объяснить то,  что
храбрый патрициат, постоянно выражавшийся в таком геройском духе, выказывает
такое жалкое малодушие, когда Кориолан  ведет  войска  на  Рим?  Аристократы
настолько партийны,  что  среди  поражения  только  злорадствуют  по  поводу
нерешительности плебеев и их заслуженного  несчастья;  под  конец,  отбросив
всякое достоинство, они бросаются к ногам негодующего изменника.
     В этом пункте источник Шекспира представлял неясность, причинившую  ему
немало затруднений. У Плутарха  Кориолан,  во  главе  своего  войска,  щадит
имущество римских патрициев,  но  грабит  достояние  плебеев,  занимая  один
латинский  город  за  другим.  Когда  он  таким  образом  осаждает  Лавинию,
настроение в  Риме  внезапно  изменяется.  Плебеи  хотят  отменить  изгнание
Кориолана, но сенат противится этому, неизвестно  по  каким  причинам.  Лишь
тогда, когда неприятель совсем приблизился к городу, сенат  решается  начать
переговоры Кориолан предъявляет весьма умеренные  условия  мира,  настаивает
преимущественно на том, чтобы вольски были приняты в латинский союз. В  Риме
совсем упали духом, тем  не  менее,  сенат  дает  самый  высокомерный  ответ
римляне никогда не поддадутся страху, если вольски хотят, чтобы  им  оказали
"милость", то пусть они предварительно сложат оружие  Непосредственно  после
того сенат впадает в полное отчаяние и посылает  женщин,  чтобы  они  своими
мольбами смягчили гнев Кориолана
     Кориолан Шекспира не разделяет с героем сказания предупредительности  к
своим прежним единомышленникам. Но патриции выказывают перед  ним  такое  же
отсутствие мужества, такую же растерянность, как и в  легенде  Коминий,  Тит
Ларций и другие,  изображенные  сначала  весьма  храбрыми  людьми,  являются
впоследствии униженными трусами. Короче говоря,  в  драму  Шекспира  перешло
немало тех противоречий, какими богато повествование Плутарха.
     Это  свидетельствует  о  некоторой  спешности  в   работе,   начинающей
проглядывать теперь у Шекспира. С этих пор он уже не отделывает  свои  пьесы
так тщательно, как прежде.
     Говоря  это,  мы,  конечно,  не  имеем  в  виду   непоследовательности,
встречающиеся в характере главного действующего лица драмы - Кориолана;  они
делают его еще более живым и правдивым; поэт или бессознательно выдвинул их,
или был слишком гениален, чтобы их избегать. Так, например,  когда  Кориолан
до последней минуты отказывается просить голосов у  народа,  он  высказывает
следующую мысль (II, 3)

                     Таков обычай
                     Но если бы обычаю во всем
                     Повиновались мы, никто не смог бы
                     Пыль старины сметать, а правде века
                     Сидеть бы за горами заблуждений

     Кориолан не чувствует, что этой сентенцией он  подрывает  самый  корень
всей ультраконсервативной государственной мудрости, которую  он  исповедует.
Ведь именно этого Кориолан и не хотел понять, что если мы  во  всех  пунктах
будем следовать нравам и обычаям, то никогда не разделаемся с  заблуждениями
прошлого, никогда не взорвем заграждающие нам путь горы предрассудков, и  не
только это, но никогда не сметем даже пыли, извращающей  и  пятнающей  разум
минувших времен. Для Кориолана то, что освящено давностью,  всегда  является
справедливым. Он сам не чувствует того, что его  пренебрежение  к  личностям
народных трибунов и к широким слоям населения заставило его занять  позицию,
неустойчивую и непрочную в политическом смысле, -  читатель  не  может  быть
вполне уверен в том, что Шекспир чувствовал здесь глубже и острее,  чем  его
герой. Но сознательно или бессознательно, он, во  всяком  случае,  вложил  в
душу своего героя эти придающие ему  столько  жизни  непоследовательность  и
противоречие.
     В пьесе "Троил  и  Крессида"  било  ключом  презрение  к  женщинам  как
женщинам, к эротике как  комической  и  низменной  чувственности,  к  лживой
геройской славе и поддельному воинскому величию. В "Кориолане"  бьет  ключом
презрение к  народу,  к  простолюдину  как  толпе  и  массе,  к  глупости  и
непостоянству невежд, к трусости и неблагодарности рабских душ, к низости их
предводителей.
     Но страстное презрение, наполняющее душу Шекспира,  еще  в  третий  раз
делает размах, и всего сильнее, всего необузданней вспышка его разражается в
том  произведении,  к  которому  он  теперь  приступает.  Взрыв  в  "Тимоне"
направлен не против отдельного  пола,  не  против  отдельного  сословия,  не
против отдельного народа, не против отдельного класса  или  отдельной  дроби
человечества. Он проистекает от чистого, ничего  и  никого  не  исключающего
презрения к людям.


ГЛАВА LXXI
        "Тимон Афинский". - Человеконенавистничество.

     "Тимон Афинский" дошел до нас в весьма плачевном виде.  Текст  зачастую
ужасен и, кроме того,  между  отдельными  сценами,  порой  между  отдельными
страницами, есть такие коренные различия в стиле и во всем тоне  пьесы,  что
их нельзя  объяснить,  исходя  из  предположения,  что  все  написано  одним
автором. Нередко завязываются нити, которые вскоре обрываются; немало  таких
пунктов, где встречаются или упоминаются обстоятельства,  не  подготовленные
раньше. В самых лучших местах обработка  стиха  решительно  изобличает  руку
Шекспира и относится к этому наиболее богатому идеями периоду его  жизни;  в
других же стих  небрежен,  вял,  немелодичен  и  отчаянно  монотонен;  но  в
особенности диалог в прозе по своей растянутости и изысканности зачастую так
плох, что коробит читателя, между тем как вставлен он в  твердо  сплоченные,
энергические сцены.
     А потому в наши дни все исследователи пришли к соглашению  относительно
того, что в "Тимоне" (как и в "Перикле") мы имеем перед собою  лишь  крупный
шекспировский отрывок.
     "The Life of Timon of Athens" впервые напечатана  в  старейшем  издании
in-folio 1623 г. Если мы раскроем ее, то нас поразит тот странный факт,  что
эта  пьеса,  помещенная  между  "Ромео  и  Джульеттой"  и  "Юлием  Цезарем",
начинается четырьмя страницами, перенумерованными: 80, 81, 82, 83 вместо 78,
79, 80, 81 и кончается на странице 98. Вслед за тем имена актеров, место для
которых всегда отводится не иначе, как в обрезе, занимают  собою  всю  99-ую
страницу, а стр. 100 остается чистой. Тотчас  после  того  начинается  "Юлий
Цезарь", на первой странице которого стоит цифра 109.  Флей  верно  заметил,
что "Троил и  Крессида",  пьеса,  как  мы  видели,  не  перенумерованная  по
страницам, как раз заполнила бы место от 78-ой  до  108-ой  страницы.  Кроме
того, еще вследствие ошибки, дающей  известное  указание,  вторая  и  третья
страницы ее помечены цифрами 79 и 80. Таким образом, очевидно, что  издатели
первоначально "Троила и Крессиду" хотели включить в  число  трагедий,  потом
заметили, что в действительности в этой пьесе нет ничего трагического, и так
как "Юлий Цезарь" был, вероятно, уже отпечатан,  стали  искать  какое-нибудь
другое трагическое произведение, которое могло бы так  или  иначе  заполнить
место, случайно оставшееся свободным.
     Шекспир напал на этот сюжет во время  своих  подготовительных  работ  к
"Антонию и Клеопатре". У Плутарха  в  жизни  Антония  есть  сжатое  описание
Тимона и его человеконенавистничества, его отношений  к  цинику  Апеманту  и
Алкивиаду, история о смоковнице и текст двух его эпитафий,  встречающихся  в
"Тимоне Афинском". Этот сюжет, очевидно, привлек к себе  Шекспира  благодаря
своему соответствию с его  собственным  удрученным  и  возмущенным  основным
настроением в эти годы, и он начал углубляться в него.  Он  ознакомился  тем
или другим путем с не переведенным еще в то время диалогом Лукиана  "Тимон",
где было немало штрихов, которые могли придать истории полноту, и которые он
мог присвоить себе: рассказ о том, как Тимон находит в земле золото, как эта
находка вновь заманивает к нему паразитов, как он их гонит прочь от  себя  и
т. д.
     Все говорит в пользу того, что путь, посредством которого Шекспир узнал
все эти частности, заключался в том, что у него  была  перед  глазами  более
ранняя пьеса о Тимоне, где встречались эти детали.
     В 1842 г. Дейс издал найденную в рукописи пьесу  "Тимон",  относящуюся,
по мнению Стивенса, к 1600 г. или около того и рассчитанную, по-видимому, на
представление в  том  или  другом  академическом  кружке.  Здесь,  как  и  у
Шекспира, есть верный управитель и  сцена  прощального  пира,  заканчивающая
третий  акт.  Но  только  там  Тимон  бросает  в   своих   гостей   камнями,
разрисованными в виде артишоков, а не брызгает в них горячей водой. Впрочем,
в  шекспировском  "Тимоне",  в  заключительных  строках  третьего  действия,
сохранились следы этого этюда: {Отрывки из "Тимона" приводятся в переводе П.
И. Вейнберга.}

     2-й гость.	Он бешеный.
     3-й гость.	Моя спина про это знает.
     4-й гость.	То золото дарит, то камнями бросает.

     И  в  этой,  совсем  однако  ничтожной  пьесе,  Тимон  находит  золото.
Покинувшая его любовница  возвращается  тогда  к  нему  и  хочет  снова  ему
принадлежать; он с презрением прогоняет ее, как и всех других, кто  является
к нему, и восклицает: "Зачем, фурии, терзаете вы меня? Призываю всех богов в
свидетели, что я ненавижу имя друга, отца или товарища. Я проклинаю  воздух,
которым вы дышите, мне противно, что я сам должен вдыхать его!" Но вслед  за
тем, в эпилоге, он крайне наивно объявляет,  что  в  нем  совершился  полный
переворот. "Теперь я один. Это сборище подлецов оставило меня  в  покое.  Но
что это значит? Я чувствую внезапную  перемену.  Моя  ярость  улеглась;  мое
сердце смягчается и отрекается от своей ненависти".  Затем  он  кончает  еще
наивнее  просьбою   об   аплодисментах:   "Пусть   любящие   руки   громкими
рукоплесканиями призовут Тимона обратно в город".
     Ничто не доказывает, что Шекспир знал именно эту пьесу. Более  вероятно
то, что он имел перед  собой  другую  пьесу  о  Тимоне,  принадлежавшую  его
труппе, но не понравившуюся в своем первоначальном, хотя и современном виде,
почему Шекспиру и показалось интересным подвергнуть ее,  вследствие  желания
товарищества, радикальной переработке. Не в том, однако, смысле, что  пьеса,
какою  она  дошла  до  нас,  могла  бы  считаться  с  начала  до  конца  его
произведением, - слишком многие места в ней  носят  печать  другой,  гораздо
более слабой руки, - а в  том  смысле,  что  все  существенные,  лирические,
сильно патетические части принадлежат ему и только ему.
     По этому вопросу существуют две теории. Флей  в  известном,  с  большим
тщанием  написанном  исследовании,  старался  представить  долю  Шекспира  в
трагедии первоначальной и самостоятельной ее  частью,  которую  впоследствии
другой, второстепенный писатель дополнил применительно к потребностям сцены.
Он выделил все места, неоспоримо принадлежащие Шекспиру, и напечатал их  как
обособленную пьесу, не только составляющую, по его  мнению,  все,  что  есть
ценного в "Тимоне Афинском", - с этим легко согласиться, - но,  кроме  того,
вовсе не нуждающуюся в остальных репликах и сценах для того, чтобы ее  можно
было понять. Это мнение, что Шекспир работал здесь без какой бы то  ни  было
чужой основы, разделяется Суинберном, за исключением этого случая,  вряд  ли
когда-либо соглашавшегося в чем-либо с Флеем. Суинберн полагал сначала,  что
работа Шекспира над "Тимоном" была просто-напросто прервана ранней  кончиной
поэта, но затем стал склоняться к тому мнению, что  после  более  или  менее
продолжительного занятия этим сюжетом он отложил его, по  крайней  мере,  на
время, как слишком малоподходящий для драматической  обработки.  Но  это  не
приводит  Суинберна  к  слишком  низкой  оценке  труда,  выполненного  здесь
Шекспиром; напротив, о четвертом действии пьесы он  употребляет  даже  такое
выражение, что это трагедия, какую мог бы написать Ювенал, если  бы  он  был
вдохновлен божественным пламенем Эсхила!
     Противоположная теория, что Шекспир имел перед собой  готовую  пьесу  о
Тимоне, в которой он переработал лишь некоторые главные части, тогда как все
прочие остались в своей несовершенной и неуклюжей  форме,  ранее  всех  была
высказана англичанами Симпсоном и Найтом. Сначала  она  оспаривалась,  потом
усердно защищалась Делиусом, изложившим свои доводы в обстоятельной  статье.
К этим исследователям присоединился и комментатор эрвинговского  издания  Г.
А. Эванс. Между обеими группами мало разногласий  относительно  того,  какие
части обязаны своим возникновением Шекспиру, а какие нет. Разница во взгляде
касается исключительно вопроса о том, переделал ли здесь Шекспир чужой труд,
или же его собственное произведение было дополнено другим писателем.
     Так как попытка Флея  выделить  из  "Тимона"  с  помощью  шекспировских
частей связную и понятную пьесу потерпела полнейшую неудачу, - ибо для того,
чтобы понять драму, безусловно необходимо  добавить  ее  весьма  многими  из
слабых и нешекспировских мест, - то всего  логичнее,  конечно,  признать  за
Шекспиром роль переделывателя, и английские  критики  высказались  в  пользу
того  воззрения,  что   неудовлетворительные   сцены,   оставшиеся   посреди
написанных им самим, принадлежат современным ему поэтам Джорджу  Вилкинсу  и
Джону Дею.
     Ответ на этот вопрос так  затруднителен,  что  нет  возможности  теперь
высказаться по его поводу решительно,  особенно  же  критику,  для  которого
английский язык не родная речь. Лучшим исходом  был  бы  тот,  если  бы  под
влиянием  столь  победоносно  надвигающегося  в  наши   дни   мистицизма   и
оккультизма некоторые из достопочтенных  личностей,  получающих  при  помощи
маленьких столиков и карандашей ответы из мира духов, могли побудить  самого
Шекспира дать откровенные и исчерпывающие суть дела объяснения.  До  тех  же
пор мы должны довольствоваться одними вероятиями.
     Тот, кто знаком с сюжетом лишь по переводу, или кто,  подобно  немецким
критикам Гервинусу и Крейссигу, не обращает достаточного внимания  на  язык,
тот, пожалуй, вовсе не поймет необходимости  искать  здесь  другого  автора,
помимо Шекспира, и всегда останется возможным предположение, что даже слабые
и неудачные по своей прозаической растянутости места были, по крайней  мере,
намечены Шекспиром, и что многое из того, что совсем его недостойно, тем  не
менее, принадлежит Шекспиру, лишь  вчерне  набросанное,  слегка  очерченное,
написанное  в  таком  глубоком  унынии,  в  таком  безмерном  равнодушии   к
частностям, что поэт не пожелал  просмотреть,  переработать,  сделать  более
сжатым свой текст. Но только эта гипотеза имеет весьма мало за себя, так как
мы знаем, как совершенны по форме были работы Шекспира уже в  первоначальной
редакции.
     В том виде, в каком драма  сохранилась,  она  рисует  нам  человека  до
безрассудства  и  до  чудачества  щедрого  и  великодушного,  человека,  для
которого существует одна только неизменная радость - одарять других и делать
добро. Король Лир лишь однажды и в глубокой старости отдал свое достояние  и
отдал его  лишь  своим  дочерям.  Тимон  каждый  день  и  всем  без  разбора
раздаривает целые суммы и целые сокровища. Когда пьеса начинается, он сам по
себе, по-видимому, и не жадный до наслаждений, живет в такой роскоши,  какой
может  окружать  себя  меценат  в  городе,  считающемся  наиболее