млета) вливает ему в  ухо.  Затем  Шекспир
заставляет нас следить за пробудившейся страстью с ее первого  зачатка  и  в
течение всего ее роста до того  момента,  как  она  взрывается  и  разрывает
личность.
     Отелло - не сложная душа, простая, прямолинейная солдатская  натура.  У
него нет житейской мудрости, потому что он всю свою жизнь  провел  в  лагере
(I, 3):

                     Изо всего, что в мире происходит,
                     Я говорить умею лишь о войнах,
                     Сражениях...

     Храбрый сам,  он  верит  в  храбрость  других,  особенно  же  тех,  кто
выставляет напоказ смелость, резкость и бесстрашную склонность  к  порицанию
того, что достойно порицания, как, например, Яго, обращающийся к Дездемоне с
характерными словами о самом себе:

                     For I am nothing, if not critical.
                     {Если я не критикую, то я - ничто.}

     И Отелло не только верит в храбрость Яго, но готов избрать его  себе  в
руководители, как  человека,  гораздо  лучше  его  знающего  людей  и  более
богатого житейским опытом.
     Отелло принадлежит  к  благородным  натурам,  никогда  не  занимающимся
представлением о своих достоинствах. У него нет тщеславия.  Ему  никогда  не
приходило в голову, что такие подвиги, такие  геройские  поступки,  как  те,
которыми он стяжал себе славу, могут произвести на фантазию молодой женщины,
если у нее такой  склад  души,  как  у  Дездемоны,  гораздо  более  глубокое
впечатление, нежели красивое лицо и изящные манеры Кассио. Он так  далек  от
сознания своего величия, что ему почти сразу  кажется  натуральным,  что  им
пренебрегли.
     Отелло - представитель презираемой расы и отличается бурным африканским
темпераментом. Сравнительно с Дездемоной он стар, более близок по возрасту к
отцу ее, чем к ней. Он говорит  себе,  что  нет  у  него  ни  молодости,  ни
красоты, которыми он  мог  бы  сохранить  ее  любовь,  нет  даже  племенного
родства, на котором он мог бы строить,  как  на  фундаменте,  здание  своего
счастья. Яго дразнит Брабанцио криком:

                     Да в этот час, в минуту эту черный
                     Старик-баран в объятьях душит вашу
                     Овечку белую...

     Раса Отелло считается низменно чувственной.  Поэтому  Родриго  и  может
распалять гнев  отца  Дездемоны  такими  выражениями,  как  "грубые  объятия
сластолюбивого мавра".
     Что она может  чувствовать  влечение  к  нему,  это  для  непосвященных
казалось  безумием  или  колдовством.  Ибо  далеко  не  легкодоступная,   не
влюбчивая и не кокетливая натура, Дездемона  изображена  поэтом  даже  более
сдержанной и скромной, чем обыкновенно бывают девушки. Ее отец говорит о ней
(I, 3):

                   ...Такая
                   Смиренная и робкая девица,
                   Красневшая от собственных движений...

     Она воспитана, как избалованное дитя патрициев  в  богатой,  счастливой
Венеции. Изо дня в день видела она  вокруг  себя  золотую  молодежь  родного
города и ни к кому не питала любви. Поэтому отец ее и говорит (I, 2):

                     Возможно ли, чтоб, не связав себя
                     Оковами каких-то чар проклятых -
                     Возможно ли, чтоб девушка такая
                     Прекрасная, невинная, на брак
                     Смотревшая  с такою неприязнью,
                     Что юношам знатнейшим и красавцам
                     Венеции отказывала всем -
                     Чтоб девушка такая, говорю я,
                     Решилась дать себя на посмеянье!

     В тексте, собственно, сказано: "богатым,  завитым  любимцам  (darlings)
нашего народа" - Шекспир, знающий все, что касается Италии, знал и  то,  что
венецианская молодежь того времени завивала  себе  волосы  и  спускала  один
локон на лоб.
     Отелло,  со  своей  стороны,  сразу  почувствовал  сильное  влечение  к
Дездемоне. И не белая изящная девушка прельщает его в ней.  Если  бы  он  не
любил пламенной страстью ее, ее одну, он никогда бы не женился на ней. Ибо в
нем живет свойственный дикой, независимой натуре ужас  перед  браком,  и  он
нисколько не считает, что женитьба на патрицианке возвысила его и  выдвинула
вперед. Он сам происходит от владетельных князей своей страны (I, 2):

                       ...Когда увижу я, что чванство
                       Дает почет, то объявлю везде,
                       Что родом я из царственного дома; -

     и он содрогался перед мыслью связать себя навеки:

                       Да, Яго, знай, когда бы Дездемоны
                       Я не любил, за все богатства моря
                       Не заключил бы в тесные границы
                       Жизнь вольную, безбрачную свою.

     Но их соединили волшебные чары, - не то грубое, внешнее  волшебство,  в
которое верят и присутствие которого предполагают здесь другие и на  которое
намекает отец, говоря о "снадобьях и зельях колдунов",  но  те  сладкие,  те
обольстительные чары, что неизъяснимым образом приковывают мужчину и женщину
друг к другу.
     Защитительная речь Отелло в зале совета, когда он объясняет  дожу,  как
случилось, что он снискал сочувствие и нежность Дездемоны, всегда возбуждала
восторг.  Ему  удалось  приобрести  расположение  ее  отца.  Старик  пожелал
услышать от него повесть его жизни, просил его рассказать ему об опасностях,
которым  он  подвергался,  о  пережитых  им  приключениях.   И   мавр   стал
рассказывать ему о нужде и о муках, о том, как он был на волосок от  смерти,
как томился в плену у жестоких врагов, стал рассказывать о далеких  чудесных
странах, в которых ему приходилось скитаться  (фантастическое  их  описание,
очевидно, заимствовано из путевых  очерков  тою  времени  с  их  вымыслами).
Дездемона рада была бы  послушать  обо  всем  этом,  но  ее  часто  отзывали
домашние дела. Покончив с  ними,  она  всегда  возвращалась  и  жадным  ухом
внимала его рассказу. Тогда он  сумел  заставить  ее  обратиться  к  нему  с
просьбой пересказать ей свою жизнь не отрывочно, а с  начала  до  конца.  Он
повиновался, и не раз наполнялись глаза ее слезами, когда он  говорил  ей  о
бедствиях своей юности. С невинной доверчивостью сказала она ему под  конец,
что если когда-нибудь у него будет друг, который ее полюбит, то пусть только
он посоветует ему рассказать ей историю Отелло, и тогда этот друг приобретет
ее взаимность.
     Иными словами, - хотя мы должны представлять себе  Отелло  человеком  с
величественной осанкой, - не через орган зрения,  а  через  орган  слуха  он
покоряет сердце Дездемоны ("я лицо Отелло увидела в его душе"); она делается
его женой в силу своего участия ко всему, что он выстрадал и что совершил.

                      Она меня за муки полюбила,
                      А я ее - за состраданье к ним.
                      Вот чары все, к которым прибегал я.
                 Дож. Ну, и мою бы дочь увлек, конечно,
                      Такой рассказ.

     Вот как, следовательно, построены эти отношения  рукою  поэта:  это  не
любовь между молодыми людьми одинакового  возраста  и  одной  расы,  которых
разделяет лишь фамильная вражда (как в "Ромео и Джульетте"), еще менее  союз
сердец, подобный союзу Брута и Порции, где полная  гармония  устанавливается
благодаря  нежнейшей  дружбе  в  соединении  с  самым  близким  родством,  и
благодаря тому,  что  отец  жены  является  идеалом  для  мужа,  -  а  нечто
совершенно противоположное; это  союз,  основанный  на  притягательной  силе
контрастов и имеющий все против себя и  различие  в  племени,  и  разницу  в
возрасте, и странную внешность мужа, вместе  с  недоверием  к  самому  себе,
которое она поселяет в его сердце.
     Яго  развивает  перед  Родриго  невозможность  прочности  этого   союза
Дездемона влюбилась  в  мавра,  потому  что  он  хвастал  и  рассказывал  ей
небылицы. Неужели  кто-нибудь  воображает,  что  любовь  можно  поддерживать
болтовней?  Чтобы  сызнова  воспламенить  кровь,  требуется  соответствие  в
возрасте, сходство в нравах и обычаях,  наконец,  красота  -  все  то,  чего
недостает мавру.
     Сам же мавр сначала вовсе и не думает строить такие соображения. Почему
же нет? Потому что Отелло не ревнив.
     Это звучит дико, а между тем это сущая правда. Отелло  не  ревнив!  Это
все равно, что сказать о воде, что она не влажна,  и  об  огне,  что  он  не
горит. Но у Отелло не ревнивый нрав; ревнивые люди мыслят совсем иначе,  чем
он, и ведут себя совсем иначе. Он чужд подозрительности,  он  доверчив  и  в
этом смысле глуп - вот его несчастье, но  собственно  ревнивым  назвать  его
нельзя. Когда Яго  собирается  привить  ему  свои  клеветы  на  Дездемону  и
начинает лицемерными словами (III, 3):

                       О генерал, пусть Бог
                       Вас сохранит от ревности: она -
                       Чудовище с зелеными глазами

     Отелло отвечает ему

                       Пусть говорят, что у меня жена
                       И хороша, и любит наряжаться,
                       И выезжать, и бойко говорит,
                       И хорошо поет, играет, пляшет -
                       Ревнивым я от этого не стану
                       Когда в душе есть добродетель, все
                       Наклонности такие не порочны,
                       И даже то, что у меня так мало
                       Заманчивых достоинств, не способно
                       В меня вселить малейшую боязнь,
                       Малейшее сомненье; ведь имела
                       Она глаза и выбрала меня.

     Таким образом, даже его исключительное положение сначала не внушает ему
тревоги. Но ничто не может устоять перед коварным замыслом, жертвой которого
становится ничего не подозревающий Отелло.
     Насколько он доверчив относительно Яго - "Милый Яго!", "Славный Яго!" -
настолько же недоверчив делается он по отношению к Дездемоне. И  вот  в  его
мыслях проносится проклятие Брабашшо: "Она  отца  родного  обманула,  так  и
тебя, пожалуй, проведет". И вслед за этим проклятием встают  перед  ним  все
аргументы Яго:

                     Как знать? Всему причиной то, быть может,
                     Что черен я, что сладко говорить,
                     Как щеголи-вельможи, не умею,
                     А может быть и то, что начал я
                     В долину лет преклонных опускаться.

     И начинается мука по поводу того, что душа одного  человека  -  потемки
для другого, по поводу невозможности победить желание и страсть  у  женщины,
если даже она отдана нам законом, пока Отелло не чувствует, наконец, что его
как бы предали пытке, и Яго может с торжеством воскликнуть, что  все  зелья,
какие только есть на свете, не  возвратят  ему  теперь  мирного  сна.  Затем
следует меланхолическое прощание со всей его  прежней  жизнью,  а  за  тихою
грустью снова наступает сомнение и отчаяние, отчаяние,  что  он  подпал  под
власть этого сомнения:

                      Мне кажется - жена моя невинна,
                      И кажется, что нечестна она;
                      Мне кажется, что прав ты совершенно,
                      И кажется, что ты несправедлив, -

     и все это сосредоточивается, наконец, в помыслах о мщении и крови.
     Не будучи сам  по  себе  ревнив,  он  сделался  ревнивым  под  влиянием
низкого, но с дьявольской хитростью рассчитанного нашептыванья, которого  по
своей наивности он не может ни опровергнуть, ни презреть.
     В этих мастерских сценах (III, 3 и 4)  встречается  более  отзвуков  из
других поэтов, нежели  в  других  местах  на  столь  тесном  пространстве  у
Шекспира, и эти отзвуки интересны в том отношении, что мы можем усмотреть из
них, с чем он был знаком и что занимало его в те дни.
     В  "Orlando  Inamorato"  Берни  (Песнь  51,   строфа   1)   встречается
рассуждение Яго:

                     ...Кто у меня похитит
                     Мой кошелек - похитит пустяки:
                     Он нынче мой, потом его, и был он
                     Уже рабом у тысячи людей.
                     Но имя доброе мое кто украдет,
                     Тот вещь крадет, которая не может
                     Обогатить его, но разоряет
                     Меня вконец.

     И  в  чудесном  прощании  Отелло  с  солдатской  жизнью  тоже   кроется
воспоминание. Вот это место:

                     Прости покой, прости мое довольство!
                     Простите вы, пернатые войска
                     И гордые сражения, в которых
                     Считается за доблесть честолюбье -
                     Все, все прости! Прости, мой ржущий конь,
                     И трубный звук, и царственное знамя,
                     Все почести, вся слава, все величье
                     И бурные тревоги славных войн!

     В памяти Шекспира, очевидно, сохранились восклицания,  встречающиеся  в
старинной пьесе "A Pleasant Comedie called Common  Conditions",  которую  он
наверно видел подростком в Стрэтфорде. В ней герой говорит:

     Простите, мои славные, покрытые латами кони! Простите, все удовольствия
охоты с собаками и соколами! Простите  вы,  благородные  и  храбрые  рыцари!
Простите, знаменитые женщины, внушавшие мне любовь!

     Еще заметнее следы, оставленные в  "Отелло"  чтением  Ариосто.  Это  то
место, где мавр говорит о платке  и  рассказывает,  что  его  в  пророческом
исступлении  вышила  двухсотлетняя  сивилла  нитями,  взятыми  со  священных
червей.
     В "Orlando furioso" (Песнь 46, строфа 80) есть следующие слова:

     Девушка родом  из  страны  Илии  в  припадке  пророческого  исступления
потратила много бессонных ночей, чтобы вышить эту вещь своими руками.

     Это совпадение никак не может быть случайным, а что Шекспир имел  перед
собою итальянский текст, еще  с  большей  несомненностью  вытекает  из  того
факта, что слова "пророческое исступление", встречающиеся  и  у  него,  и  в
итальянском  подлиннике,  пропущены  в  английском   переводе   Харрингтона,
единственном имевшемся налицо. В то время, как  писался  "Отелло",  Шекспир,
вероятно, читал "Orlando", и поэмы Берни  и  Ариосто  лежали  перед  ним  на
столе.
     Если в этих сценах Отелло является наивным, наделенным  колоссальной  и
положительно  трагической  наивностью,  то  Дездемона  в  своей   невинности
совершенно в такой же степени наивна, как и он. Прежде всего, она  убеждена,
что мавр, которого она видит раздраженным до невменяемости,  никоим  образом
не может  иметь  против  нее  подозрения,  никогда  не  может  быть  охвачен
ревностью.

      Эмилия.    Так не ревнив на самом деле он?
      Дездемона. Кто? Он? Я думаю, что солнце
                 Его страны страсть эту выжгло в нем.

     Поэтому она и действует с  безрассудной  неосторожностью  и  продолжает
докучать Отелло просьбами о возвращении Кассио его  должности,  хотя  должна
была бы почувствовать, что именно речь об этом и выводит его из себя.
     Затем следуют еще боле ужасные  измышления  Яго:  признание,  будто  бы
вырвавшееся у Кассио во время сна, лживый рассказ  о  том,  будто  Дездемона
подарила Кассио свой драгоценный платок,  наконец,  мошенническая  проделка,
посредством которой он заставляет Отелло поверить, что подслушанные им слова
Кассио о его отношениях к куртизанке Бьянке относятся к Дездемоне,  так  что
он  вскакивает  вне  себя  от  бешенства  при  мысли,  что  его  жена,   его
возлюбленная предана такому посмеянию.
     Этот обман проведен с таким искусством,  что  в  истории  ему  найдется
разве только один соответствующий пример в эпизоде об ожерелье, где кардинал
де Роган был совершенно так же обманут и вовлечен  в  несчастье,  как  здесь
Отелло.
     И вот Отелло достиг такого пункта, когда он уже не может мыслить иначе,
как вспышками, и  не  может  выражать  свою  мысль  иначе,  как  отрывочными
восклицаниями (IV, 1):

     Обнимал  ее...  Обнимал  ее!..  О,   это   отвратительно!..   Платок!..
Признался!..  Платок!..  Заставить  его  признаться  и  потом,  в   награду,
повесить!.. Нет, прежде повесить, а потом заставить  признаться!..  Я  дрожу
при одной мысли об этом... О... носы, уши, губы! Возможно ли? Признайся  же!
Платок! О, дьявол!

     По-английски эти выражения значительно сильнее. Он видит  перед  своими
внутренними очами Кассио и  Дездемону  в  любовных  объятиях.  Потом  с  ним
делается приступ эпилепсии, и он падает на землю.
     Итак, в данном случае  мы  имеем  изображение  не  непосредственной,  а
искусственным образом вызванной ревности, иными словами, -  это  изображение
отравленного злобою чистосердечия. Отсюда мораль, которой Шекспир заставляет
Яго напутствовать зрителей:

                   ...Вот как ловят
                   Доверчивых безумцев! Вот как честных,
                   Невиннейших и непорочных женщин
                   Позору подвергают.

     Итак, не ревность  Отелло,  а  его  доверчивость  есть  первая  причина
несчастья, подобно  тому,  как  благородное  простодушие  Дездемоны  отчасти
виновно в том, что все происходит так, а не иначе, то есть, что все  удается
такому человеку, как Яго.
     Когда Отелло заливается слезами на глазах у Дездемоны,  не  понимающей,
почему же он плачет (IV, 2), он произносит потрясающие слова, что все  готов
был бы он претерпеть, и горе, и позор, и нищету, и неволю, готов был бы даже
стать мишенью для насмешек и издевательств, - но видеть, как та, которую  он
боготворил, сделалась предметом его собственного презрения, - этого он не  в
силах снести. Не ревность заставляет его всего больше страдать, а мысль, что
"источник, откуда струится поток его жизни", превратился в высохшее  болото,
"где плодятся мерзкие гады". Это чистая, глубокая скорбь человека,  видящего
запятнанным свой кумир, а не низменное бешенство при мысли о том, что  кумир
предпочитает другого поклонника.
     И с прелестью, присущей идеальному дарованию,  Шекспир  ради  контраста
поместил - непосредственно  перед  ужасающей  катастрофой  -  очаровательную
народную песенку Дездемоны об иве, о молодой девушке, которая тоскует о том,
что ее милый сжимает в своих объятиях другую, но которая, тем не менее,  все
так же горячо его любит. Трогательна Дездемона, когда она пытается  вымолить
у своего сурового владыки хоть несколько лишних мгновений, но велика  она  в
момент смерти,  когда,  стремясь  оградить  своего  палача  от  кары  за  ее
убийство, она испускает дух с дивною ложью на устах, единственной  ложью  ее
жизни.
     Офелия, Дездемона,  Корделия  -  какое  трио!  У  каждой  из  них  своя
физиономия, но они, как сестры, походят друг на друга, все они  представляют
собою тот тип, который Шекспир любит и перед которым он преклоняется  в  эти
годы. Не было ли для них прототипов в жизни? Не созданы ли они, может  быть,
все три по одной модели? Не случилось ли  Шекспиру  встретить  в  эту  эпоху
прелестную  молодую  женщину,  которая   жила   в   печали,   терпела   гнет
несправедливости и непонимания и вся была сердце и нежность, не обладая  при
этом ни искоркой гениальности или остроумия? Мы можем предполагать  это,  но
ничего достоверного об этом не знаем.
     Образ  Дездемоны  -  один  из   прелестнейших   образов,   нарисованных
Шекспиром. Она более женщина, чем другие  его  женщины,  подобно  тому,  как
благородный Отелло более мужчина, чем другие  мужские,  характеры  Шекспира.
Поэтому в притягательной силе, влекущей их друг  к  другу,  таится  все-таки
весьма глубокий смысл; самая женственная  из  женщин  чувствует  влечение  к
самому мужественному из мужчин.
     Второстепенные фигуры едва ли уступают здесь  по  искусству  выполнения
главным героям трагедии. В особенности же  бесподобно  нарисована  Эмилия  -
добрая, честная, и не то чтобы  легкомысленная,  но  все  же  в  достаточной
степени дщерь Евы, чтобы оставаться совершенно чуждой наивному  и  невинному
ригоризму Дездемоны