ль  копья".}  В  пользу  этого
говорит то обстоятельство, что здесь,  как  и  постоянно  в  его  дальнейшей
жизни, с его личностью связано  слово  gentle  (милый,  кроткий  с  чувством
собственного  достоинства).  Против  этого  говорит  тот  факт,  что   поэма
Спенсера, хотя изданная впервые в 1594 г., была написана, по-видимому, уже в
1591 г., когда муза Шекспира едва ли еще  была  героической,  и  что,  может
быть, здесь  подразумевался  Дрейтон  (Drayton),  писавший  под  псевдонимом
Роланда (Rowland).
     Старейший и положительно бесспорный намек на  Шекспира  совсем  в  ином
роде. Он встречается в памфлете  драматурга,  Роберта  Грина  "Копейка  ума,
искупленная миллионом раскаяния". ("Groatsworth of Wit bought with a Million
of Repentance"), написанном на смертном одре, в августе 1592 г.,  совершенно
погибшим и опустившимся поэтом, который, не называя  имен,  заклинает  своих
друзей Марло, Лоджа  (или  Наша)  и  Пиля  бросить  их  порочную  жизнь,  их
богохульство, неосторожность,  с  какой  они  наживают  себе  врагов,  и  их
низменный образ мыслей, представляя  им  самого  себя  в  виде  устрашающего
примера; ибо он умер после распутной жизни от болезни, развившейся в нем как
результат обжорства, и в такой нищете, что  его  хозяин,  бедный  башмачник,
должен был ссужать  его  деньгами,  а  хозяйка  одна  ухаживала  за  ним  до
последней минуты. Он был в то время так беден, что для того,  чтобы  достать
ему на пропитание,  пришлось  продать  его  платье.  Своей  жене  он  послал
следующие строки: "Долли, я заклинаю тебя любовью нашей юности и миром  души
моей позаботиться об уплате долга этому человеку; если бы он и жена  его  не
приютили меня, я умер бы на улице".
     Предостерегая  своих   друзей   и   товарищей   по   профессии   против
неблагодарности актеров, Роберт Грин говорит: "Да, не верьте им,  ибо  среди
них проявилась ворона,  нарядившаяся  в  наши  перья  с  сердцем  тигра  под
костюмом актера; этот выскочка считает себя способным смастерить белый  стих
не хуже любого из вас, и в качестве настоящего Johannes-Factotum (мастер  на
все руки) мнит себя единственным потрясателем сцены (Shakescene) в стране".
     Намек на  имя  Шекспира  здесь  несомненен,  а  слова  о  сердце  тигра
относятся к восклицанию "О сердце тигра, скрытое  под  оболочкой  женщины!",
которое находится в двух местах; с одной стороны, в пьесе "Истинная трагедия
о Ричарде,  герцоге  Йоркском,  и  о  смерти  доброго  короля  Генриха  VI",
послужившей основой для 3-ей части "Генриха VI", с другой стороны, в тех  же
точно выражениях, в самой этой приписываемой Шекспиру пьесе. Лишь  противное
здравому смыслу толкование способно  видеть  в  этом  месте  выходку  против
Шекспира как актера; оно, без малейшего сомнения, заключает в себе обвинение
в литературном плагиате. Все указывает  на  то,  что  Грин  и  Марло  сообща
переделывали старую пьесу, и что первый с чувством озлобления был  очевидцем
успеха, выпавшего на долю шекспировской переработки их текста.
     Но что Шекспир уже в то время  пользовался  высоким  уважением,  и  что
нападки  Грина  вызвали  общее  негодование,   это   видно   из   извинений,
напечатанных по поводу этого в декабре  1592  г.  Генри  Четтлем,  издателем
гриновского памфлета. В предисловии к своей книге  "Kind  Hart's  Dream"  он
категорически выражает сожаление о том, что не отнесся к Шекспиру с  большей
деликатностью. "Мне до такой степени больно, что  я  не  сделал  этого,  как
будто первоначальная вина была моя собственная, - говорит он  здесь,  -  так
как я вижу теперь, что его поведение столь же безукоризненно, сколько сам он
превосходен в своей профессии. Кроме того,  многие  высокопоставленные  лица
удостоверяли прямоту его образа  действий,  доказывающую  его  честность,  и
остроумную грацию его сочинений, свидетельствующую о его даровании".
     Итак, труппа, в которую поступил Шекспир и в которой он еще в  качестве
начинающего  поэта  завоевал   себе   известность,   пользовалась   им   для
восстановления и ретушевки старых пьес драматического репертуара. Если бы мы
не знали этого другим путем, то уже театральные афиши того времени  показали
бы нам, что старые пьесы беспрестанно переделывались для того, чтобы придать
им новую притягательную силу. Так, например, объявлялось,  что  пьеса  будет
сыграна в том виде, в каком она была последний  раз  представлена  перед  ее
величеством или перед таким-то и таким-то вельможей. Пьеса  раз  и  навсегда
продавалась автором театру - или за 5 фунтов, или за 10,  или  за  известную
долю в выручке. Так как для театра представлялось  важным  воспрепятствовать
печатанию пьесы, чтобы ею не завладели другие соперничающие с ним сцены,  то
пьеса оставалась неизданною (если не была напечатана воровским способом),  и
актерское товарищество было ее единственным собственником.
     Тем не менее, естественно, что  старейший  драматург  мог  отнестись  с
недоброжелательством  к  более  молодому  за  такую  исполненную  по  заказу
ретушевку, что мы и видим в выходке Грина и что, вероятно,  внушило  и  Бену
Джонсону его эпиграмму "On  Poet-Ape"  ("На  поэта-обезьяну"),  хотя  нелепо
предполагать, будто она направлена против Шекспира.
     С художественной точки зрения той эпохи  театральные  пьесы  вообще  не
входили в состав литературы. Считалось нечестным продать  свое  произведение
вначале театру,  а  потом  издателю,  и  Томас  Гейвуд  еще  в  1630  г.  (в
предисловии к своей  "Лукреции")  объявляет,  что  никогда  не  был  в  этом
повинен. Мы знаем также, каким насмешкам подвергся Бен Джонсон  за  то,  что
он, первый из английских поэтов, издал в 1616 г. свои  пьесы  в  одном  томе
in-folio.
     С другой стороны, мы видим, что не только гений Шекспира, но его яичная
привлекательность, возвышенность и прелесть его существа обезоруживала  даже
тех, кому случалось по той или другой причине отозваться оскорбительно о его
деятельности. Подобно тому, как издатель нападок Грина не замедлил  публично
принести извинение Шекспиру, так и Бен  Джонсон,  которому  Шекспир  на  его
неприязнь и едкие выходки отвечал благодеяниями, - он выхлопотал  постановку
первой пьесы Бен Джонсона, - сделался, несмотря на все бессилие  победить  к
нему зависть,  его  искренним  другом  и  поклонником  и  после  его  смерти
отозвался о нем с сердечной теплотой в прозе  и  с  восторгом  в  стихах,  в
великолепном гимне, приложенном к  первому  изданию  in-folio  шекспировских
пьес. Прозаический  отзыв  о  характере  Шекспира  находится  в  критической
заметке о нем (в "Timber or Discoveries  made  upon  men  and  matter").  "Я
помню, что актеры часто упоминали, ставя это в заслугу Шекспиру, что в своих
сочинениях он никогда не вычеркивал ни одной строки. Моим ответом было,  что
я  лучше  желал  бы,  чтобы  он  их  вычеркнул   тысячу.   Они   сочли   это
недоброжелательной речью. Я не сообщил бы этого потомству, если  бы  меня  к
тому не побудило невежество тех, кто избирает для восхваления  своего  друга
именно то, в чем он наиболее грешил. И, кроме того, я  хочу  оправдать  свою
собственную честность, ибо я  любил  этого  человека  и  не  меньше  всякого
другого чту его память, доходя почти до обоготворения. Дело в том,  что  это
была прямодушная, открытая и чистосердечная натура,  обладавшая  необычайной
фантазией, смелыми идеями и благородным способом выражения;  слова  с  такой
изумительной  легкостью  лились  из  его  уст,  что  порой  приходилось  его
сдерживать".


ГЛАВА VII
        Марло и его произведения. - "Тит Андроник".

     Можно было бы подумать, что старейшие пьесы Шекспира, в которых он  был
только  сотрудником,  подобны   итальянским   картинам   из   лучшей   эпохи
Возрождения,  где  знаток  в  сцене  Распятия,  принадлежащей  кисти  Андреа
дель-Вероккио, узнает головку ангела, написанную  Леонардо.  Работа  ученика
выступает резко и отчетливо, с чистыми контурами, как цельное произведение в
другом произведении, противоречит его  стилю  и  духу  и  производит  в  нем
впечатление обещания в будущем. Но здесь нет и следа такого соотношения.
     В "Генрихе VI" Шекспира, в том виде, как трилогия дошла  до  нас,  есть
нечто загадочное, нечто  такое,  чего  не  могут  выяснить  ни  раздраженные
нападки Грина, ни, с другой стороны, сожаление Четгля об этих нападках.
     Относительно своего происхождения эта трилогия, из  всех  приписываемых
Шекспиру произведений, конечно, наиболее заставляет  нас  задумываться.  Что
эти три пьесы были  включены  в  первое  издание  in-folio,  это  несомненно
доказывает, что его усердные и сведущие  в  деле  товарищи  считали  их  его
литературной собственностью. Что две старейшие  драмы,  дошедшие  до  нас  -
"First part of the Contention" и "The true Tragedie", соответствующие 2-й  и
3-й части, не могут в полном объеме принадлежать Шекспиру, на это  указывает
как издательская фирма, которой они были напечатаны  без  обозначения  имени
автора, так и игравшая их труппа. Ни одна  из  подлинных  пьес  Шекспира  не
издавалась этой фирмой и, судя по афишам, не игралась этой труппой. Наконец,
это  весьма  явственно  вытекает  из  внутренних  причин,   из   свободного,
нерифмованного стиха в этих пьесах. В то время, к  которому  они  относятся,
Шекспир был еще крайне предан употреблению рифм в своем драматическом стиле.
     Тем  не  менее,  значительное   большинство   немецких   исследователей
Шекспира, равно как и некоторые английские,  поддерживали  тот  взгляд,  что
прежние пьесы целиком принадлежат Шекспиру, представляя собою или первые его
наброски, или, как  чаще  полагают,  воровским  путем  и  наспех  записанные
тексты.
     Некоторые  английские  ученые,  такие  как  Мэлон  и  Дейс,  впадают  в
противоположную  крайность,  считая  вторую  и  третью  части  "Генриха  VI"
произведением другого поэта. Большинство английских исследователей  видит  в
них переделанное Шекспиром сочинение другого лица или, вернее, других лиц.
     Этот вопрос до такой  степени  запутан,  что  ни  один  из  приведенных
взглядов не решает дела. Между тем как в  старых  пьесах  есть,  несомненно,
места,  недостойные  Шекспира  и  напоминающие  Грина,  и  другие,  как   по
содержанию и поэтическому стилю, так  и  по  стиху  чрезвычайно  похожие  на
Марло, в них все  же  встречаются  места,  не  могущие  принадлежать  никому
другому, кроме Шекспира. И  между  тем,  как  изменения  и  распространения,
находящиеся во второй и третьей части "Генриха VI",  носят  сплошь  и  рядом
явственную печать превосходства и как по духу, так и по стилю и стихотворной
форме  должны  быть  признаны  шекспировскими,  в  них  попадаются   другие,
положительно не шекспировские, гак  что  их  почти  с  достоверностью  можно
приписать  Марло;  следовательно,  или  Марло  должен  был   участвовать   в
переработке, или же текст его был так небрежно передан в  старейших  пьесах,
что  здесь  он  выступает  исправленным  и  дополненным  по   первоначальной
рукописи.
     Непостижимо, каким образом столь выдающийся критик, как мисс Ли,  автор
большой работы об этих драмах  (в  "New  Shakespeare  Society  Transactions"
1875-76. стр. 219-303),  или  же  комментатор  эрвинговского  издания  могут
приписывать Шекспиру все изменения, внесенные в окончательный  текст.  Между
ними есть такие, относительно которых я с уверенностью  решаюсь  утверждать,
что они сделаны не им.
     В старых пьесах не попадается ни одной строки на иностранных языках.  В
шекспировских же то и дело встречаются прибавленные позднее латинские  фразы
или восклицания и одно  французское  изречение.  Если  издание  старых  пьес
предпринято  на  основании  текста,  записанного   по   слуху,   то   весьма
естественно, что иностранные выражения были непонятны и потому  выпущены.  У
Марло, как у Кида и других старейших драматургов,  такие  иностранные  фразы
встречаются необыкновенно часто; они употребляются кстати и некстати и всюду
сильно противоречат более здравому вкусу нашего времени. Марло был  способен
заставить умирающего провозгласить французскую  или  латинскую  фразу  в  то
время, как он испускает дух, что здесь случается два раза (смерть  Клиффорда
и Рутленда); Шекспир, никогда не украшающий себя неанглийскими  выражениями,
конечно, ни за что не вложил бы подобных оборотов речи в уста  умирающему  и
еще менее решился бы прибавить их к старейшему, чисто английскому тексту.
     Есть и другие прибавления,  по-видимому,  лишь  восстановившие  прежнюю
форму, такие например, которые  не  вносят,  собственно,  ничего  нового,  а
только развивают, и  развивают  даже  многоречивее,  чем  это  необходимо  и
согласно с эстетическим вкусом, уже ясно  выраженную  мысль.  -  В  подобных
случаях  первоначальный  их  пропуск  безусловно  объясняется   требованиями
сценической постановки. Примером  может  служить  длинная  реплика  королевы
Маргариты во второй сцене третьего акта, написанная заново,  за  исключением
первых четырнадцати строк.
     Но есть еще один разряд прибавлений и  изменений,  которые  озадачивают
исследователя, так как в них с полнейшей очевидностью выступает стиль Марло.
Если  эти  прибавления  действительно  принадлежат  Шекспиру,  то   остается
заключить, что он находился здесь под таким влиянием Марло, которое должно в
высшей степени поражать нас.
     Уже Суинберн отметил,  до  какой  степени  стихи,  составляющие  начало
четвертого действия второй части, похожи на Марло по выбору слов, по звуку и
фантазии; но как ни характерны строки {Русские цитаты из Шекспира приводятся
по переводам, помещенным в последнем издании Гербеля,  за  исключением  пьес
"Король Иоанн", "Ричард II",  "Генрих  IV",  "Генрих  V",  "Юлий  Цезарь"  и
"Антоний и Клеопатра", которые цитируются по Кетчеру.}

               And now loud howling wolves arouse the jades
               That drag the tragic melancholy night.
               (И волки с громким воем гонят кляч,
               Что вечно грустную таскают ночь), -

     они все же не единственное из прибавленных мест, указывающее на  Марло.
Как раз прибавление к репликам Идена, в конце 4-го действия, напоминает  его
же. Эти строки:

                  Сравни потом наш рост: ты много меньше;
                  Что у тебя рука, то мне лишь палец,
                  Нога лишь прут в сравненьи с этим дубом и т. д. -

     и особенно самая заключительная реплика:

                  Умри - проклятие тебя родившей!
                  А я, как тело проколол мечом,
                  Так в ад твою хотел послать бы душу.
                  Я за ноги стащу тебя до кучи
                  Навозной, что твоей могилой будет.
                  Там, злую голову твою отрезав,
                  Я понесу в триумфе королю,
                  А тело воронам оставлю в пищу.

     Марловский пафос звучит в этой  необузданности  и  жестокости,  которые
соединяются с свойственною Марло ученостью в строках  молодого  Клиффорда  в
последнем действии:

                    Ребенка ль встречу я из дома Йорка,
                    На мелкие куски его изрежу;
                    Как некогда жестокая Медея,
                    В жестокости искать я стану славы. -

     и в следующих, вложенных в уста Уоррику, в  третьей  части,  во  второй
сцене IV действия:

                   Как некогда Улисс и Диомед,
                   Что ловко к Резуса кострам проникли,
                   И там фракийских коней захватили;
                   Так, под покровом этой черной ночи,
                   Убить мы незаметно можем стражу
                   У Эдуарда и его взять в плен.

     Как в прибавленных частях есть места, всем  своим  стилем  напоминающие
Марло или обнаруживающие сильнейшее его воздействие на  Шекспира,  так  и  в
старом тексте есть части, похожие в подробностях и в целом на Шекспира.  Вот
несколько примеров:
     В "Генрихе VI", вторая часть, III, 2, реплика Уоррика:

                     Когда в крови лежит телец убитый,
                     А рядом с ним мясник с ножом кровавым,
                     Как не узнать тогда, кем он убит и т. д. -

     или слова Суффолка к Маргарите:

                   С тобой расставшись, не могу я жить,
                   А умереть перед тобой, ведь это
                   Казалось бы лишь сладким сновиденьем!
                   Я здесь бы испустил последний вздох,
                   Как малое дитя, что умирает
                   У груди матери своей покойно.

     В высшей степени похоже на Шекспира и то, как в третьей части характеры
обоих сыновей герцога Йоркского, при получении вести об умерщвлении их отца,
обрисованы каждый одной только строкой:

     Эдуард. Не говори, я слышал слишком много!
     Ричард. Скажи, как умер он - хочу я слышать.

     Шекспировские звуки слышатся и в восклицании Маргариты после того,  как
у нее на глазах убили ее сына:

                    Нет, мясники, детей у вас! Не то бы
                    И мысль о них была для вас укором.

     Это место как бы предвосхищает знаменитую реплику  в  "Макбете".  Всего
поразительнее, однако, все сцены Кэда во второй части. Относительно их я мог
прийти единственно  только  к  тому  убеждению,  что  они  с  самого  начала
принадлежали Шекспиру. Что они не могут быть  обязаны  своим  происхождением
Марло, это ясно, как Божий день. Их  хотели  приписать  Грину,  ссылаясь  на
другие народные сцены у  него,  обнаруживающие  сходный  с  этими  юмор.  Но
расстояние между ними неизмеримо.  Правда,  что  текст  необыкновенно  точно
придерживается здесь хроники, но сила Шекспира всегда проявлялась  именно  в
гениальном пользовании хроникой. А эти сцены до такой степени  соответствуют
всем другим народным сценам у Шекспира, они так явственно представляют собой
выражение его основных политических взглядов, преобладающих у него в течение
всей его жизни и делающихся все более и более решительными,  что  невозможно
думать,  будто  ему  принадлежат   здесь   лишь   незначительные   переделки
посредством нескольких ретушевок, отделяющих его текст от первоначального.
     Но, сделав эти оговорки, мы должны будем признать, что в целом нетрудно
отыскать  работу  чужих  рук  в  старых  текстах  и   получить   возможность
насладиться шаг за  шагом  не  только  превосходством  Шекспира,  но  и  его
характерным стилем по мере того, как он здесь восстает перед  нами,  и  всем
методом его работы над текстом, которому он дает окончательную форму.
     Здесь нам представляется весьма редкий случай познакомиться с Шекспиром
как с художником-критиком. Мы видим, как  он  исправляет  текст  посредством
какой-нибудь незначительной  ретушевки,  какой-нибудь  простой  перестановки
слов.
     Так, например, когда Глостер говорит о своей осужденной жене:

                      Как тяжело по жесткой мостовой
                      Ступать ей будет нежными ногами!

     Все его сочувствие заключено  в  этих  словах.  В  старом  тексте  сама
герцогиня говорит это о себе.
     В большом монологе Йорка в первом акте, начинающемся словами:

                       Анжу и Мэн французам отданы, -

     первые 24 строки принадлежат Шекспиру, остальная часть - прежний текст.
В общеупотребительных переводах может показаться, что  разница  между  двумя
половинами монолога не особенно велика, но надо взять в  руки  подлинник.  В
старом тексте употребление стиха традиционно и однообразно; с каждой строкой
заканчивается предложение; после каждого стиха как  бы  наступает  пауза;  в
новом тексте стих драматически подвижен, все в нем жизнь и огонь.
     Или возьмите монолог Йорка в третьем действии:

                    Теперь иль никогда! Ты закали
                    Свой дух, сомненья преврати в решимость!

     Сравните его в обоих текстах, и вы увидите, что в метрическом отношении
они до такой степени разнородны, что первый, как метко выразилась  мисс  Ли,
столь