беспечности, ни остроумия мы у них не замечаем и брезгливо бежим от них.  Мы
их даже за людей не принимаем: все их человеческие свойства скрываются  пред
нами за их пороками,  и  мы  брезгуем  ими,  как  существами  низшего  рода,
навсегда потерявшими образ и подобие Божие. У Шекспира  же  Фальстаф  прежде
всего человек. Вам все ясно - и почему он лжет  и  развратничает,  и  почему
трусит, и что нет в том его "вины",  что  он  не  "хочет  быть  дурным",  и,
главное, что ему могло и может быть доступно многое другое. Несмотря на свои
пороки мужа - он для вас - ребенок, действующий лишь по неразумению,  потому
что не знает ничего другого. Но не следует ни на  минуту  забывать,  что  вы
миритесь с Фальстафом  лишь  потому,  что  вам  демонстрирует  его  Шекспир.
Попробуйте увидеть его без Шекспира, повстречаться с ним лицом  к  лицу:  за
толстым слоем жира, за его красным носом, за его грязной внешностью, пошлыми
речами и возмутительными поступками - все пропадет для  вас  и  вы  вынесете
впечатление, что встретили грязного, жирного, откормленного борова, хотя  бы
судьба и наделила его тем остроумием, которое придал  ему  Шекспир  в  своей
пьесе. Фальстаф -  один  из  распространеннейших  типов  чревоугодников.  Мы
встречаем его всюду и везде и даже не подозреваем,  что  видим  перед  собою
отпрыск шекспировского жирного рыцаря. И, конечно, тот, кто  умел  примирить
нас с  Фальстафом,  умеет  разглядеть  человека.  Гораздо  труднее  найти  в
Фальстафе человека, чем разыскать ложь в притворной добродетели и поддельном
величии.



XV

   Если Шекспир низвел Цезаря - то не потому,  что  он  "не  понимал"  его
"величия", а  потому,  что  он  такого  величия  не  ценил.  Наша  задача  -
ознакомиться с плутарховским Цезарем и объяснить себе, что в нем  оттолкнуло
Шекспира. Таким лишь образом мы  можем  узнать,  как  "думал  и  чувствовал"
Шекспир и  это,  конечно,  гораздо  важнее,  чем  разносить  "Юлия  Цезаря",
излагать Моммзена и читать нравоучения величайшему из поэтов.

   Плутарх делит жизнь Цезаря на две части;  гранью  между  ними  является
Галльская война, с которой, по  его  словам,  для  Цезаря  "наступает  новая
эпоха, и он начинает жить и поступать  совершенно  иначе".>  В  течение
первой половины своей жизни Цезарь, по Плутарху, не только ничем не выдался,
но  сделал  очень  много  нехорошего.  Но  потом  он  оказался   "воином   и
полководцем, который не уступит величайшим и наиболее  прославленным  героям
войны". С кем его ни сравнить, он  каждого  хоть  в  каком-нибудь  отношении
превосходит; но "всех вместе он превосходит тем, что  дал  наибольшее  число
сражений и погубил наибольше врагов. Ибо  за  неполные  10  лет,  в  течение
которых он воевал в Галлии, он взял приступом более 800 городов, покорил 300
народов, дрался с тремя миллионами врагов, из которых один  миллион  пал  на
поле битвы и столько же было  взято  в  плен".>  Плутарх,  несмотря  на
принятое им решение - не  придавать  значения  внешним  событиям,  не  может
надивиться этим миллионам пленных и убитых, этим  сотням  взятых  городов  и
покоренных  народов.  Галльская  война  подкупает  и  его  проницательность,
которая чрезвычайно недоверчиво относится к успехам великих  людей.  Но  он,
отдав должное, с своей точки зрения, Цезарю  -  поставив  его  выше  Фабиев,
Сципионов, Метелла, Суллы, Мария и даже самого Помпея - все же  не  забывает
его прошлого и продолжает писать его  биографию,  т.  е.  выяснять  себе  не
историческое значение Цезаря, а его душевный  склад.  Еще  во  второй  главе
Плутарх  сообщает  любопытный  факт  о  пребывании  Цезаря   у   киликийских
разбойников. Брандес очень подробно останавливается на этом  обстоятельстве,
в котором он находит доказательство величия души римского героя. Разбойники,
схватив  Цезаря,  потребовали  от  него  20  талантов  выкупа.   Но   Цезарь
презрительно рассмеялся, сказав им, что они не знают,  кто  в  их  руках,  и
"добровольно предложил им уплатить 50  талантов".  Если  прав  Плутарх,  что
иногда в незначительном факте рельефнее всего проявляется человек, то в этой
истории сказался  уже  весь  будущий  Цезарь.  Его  задело,  что  разбойники
недостаточно оценили его, и он готов  уплатить  добровольно  огромную  сумму
денег,> лишь бы не быть недооцененным ими. 38 дней провел он в плену  и
держал себя так, будто разбойники были его стражей:  шутил  с  ними,  играл,
читал им речи и стихи и бранил дураками и варварами тех, кто его не понимал.
Все это делалось, чтоб импонировать окружающим и не уронить своего  величия.
"Но  разбойникам,  -  заключает  Плутарх  свой  рассказ,  -  все  это  очень
нравилось, и они в его дерзких выходках видели лишь одни невинные и  веселые
шутки". Как в капле воды отражается  солнце,  так  в  этой  истории  -  весь
Цезарь, более того, весь римский культ величия. Что ему - великому человеку,
до разбойников, и что им до него? Но Цезарю,  для  того,  чтобы  чувствовать
свое величие, нужно  зеркало.  У  него  величие  -  это  особенное  душевное
свойство, которому он сам и все люди -  служат.  Он  не  потому  велик,  что
храбр, великодушен, щедр, неподкупен, благороден,  а  наоборот,  чтобы  быть
великим, он становится и  храбрым,  и  благородным,  и  милостивым.  Плутарх
передает два ставшие столь известными замечания Цезаря: одно - "я  предпочел
бы быть первым среди этого народца,  чем  вторым  в  Риме"  и  другое  -  об
Александре Великом, который в его,  Цезаря,  годы  "уже  владычествовал  над
столькими народами", меж тем как он,  Цезарь,  "еще  ничего  не  свершил  ни
великого, ни славного". Поведение Цезаря среди разбойников -  иллюстрация  к
этим словам. Он хочет быть первым среди горстки жалких дикарей  и  не  хочет
быть вторым в Риме. Ему это  первенство  нужно,  хоть  будь  оно  совершенно
ничтожно  и  бессодержательно.  Ему  нужно   покорять   народы,   чтоб   это
свидетельствовало о его величии. Истинно великие люди никогда этого не ищут.
Они будут и первыми, и покорять много народов - если  это  нужно  будет.  Но
искать подвигов ради подвигов, славы ради славы - значит не находить в  себе
самом достаточного содержания. Великий человек  дает,  а  не  берет.  Ему  у
других ничего не нужно взять, и он идет к ним, чтобы дать от своего избытка.
Цезарю же и подобным ему великим  людям  народы  нужны,  как  арена  для  их
действий, как трофеи для их славы. Плутарх, несмотря на то, что считает  для
Цезаря Галльскую войну началом новой жизни,  с  удивительной  настойчивостью
при каждом случае объясняет нам, что исключительным  мотивом  всех  действий
Цезаря было его честолюбие, жажда славы. Вся его биография  -  один  длинный
ряд свидетельств об этом, подробный комментарий к словам Цезаря о первенстве
в деревне и о славе Александра.  "Его  презрение  к  опасностям  не  внушало
удивления именно вследствие его страсти к славе",> -  говорит  Плутарх.
Передавая о предположениях и проектах, которыми Цезарь уже после победы  над
Помпеем собирался облагодетельствовать римлян, Плутарх замечает:  "Это  было
стремление к новой славе,  как  будто  старая  поблекла  и  износилась.  Эта
страсть была не чем иным, как ревностью  к  самому  себе  как  к  сопернику,
упорное желание затмить свою прошлую славу новыми деяниями".> Одно  это
столь глубоко психологическое замечание Плутарха могло навести  Шекспира  на
мысль создать своего Цезаря именно таким, каким мы его  видим  в  драме.  Но
Плутарх почти во всем, что делает Цезарь,  в  наиболее  на  вид  благородных
поступках его отыскивает независимую от благородства цель. Как  ни  поражают
его военные успехи Цезаря, он все не  верит  в  этого  героя.  Сообщая,  что
Цезарь велел восстановить статую Помпея, Плутарх  приводит  следующие  слова
Цицерона:  "Цезарь,  восстановив  статую   Помпея,   тем   прочнее   укрепил
собственные".> Затем Плутарх ставит в упрек Цезарю триумф за победу над
Помпеем, ибо "чувство чести" не позволяет торжествовать по поводу  несчастия
величайшего из римлян. Брандес приводит слова Цезаря,  произнесенные  им  по
прочтении книги Цицерона о Катоне: "При чтении твоей книги мне казалось, что
я сам стал красноречивее",> Плутарх же говорит: "Написанное Цезарем  по
поводу  умершего  Катона  сочинение   не   доказывает   дружественного   или
примирительного отношения к нему; да и как  бы  стал  он  при  жизни  щадить
человека, если он после его смерти излил на него столько желчи?">

   В течение Галльской войны Цезарь все время пристально  следит  за  тем,
что происходит в Риме и не прекращает ни  на  минуту  своих  интриг.  "После
того, как он разбил Ариовиста, рассказывает Плутарх, он поместил свое войско
на зимние квартиры, а сам отправился в свои провинции, чтоб оттуда наблюдать
за событиями в Риме...  Сюда  все  время  его  пребывания  приезжали  многие
римляне, и Цезарь пользовался этим, чтоб усилить свою партию, давал  каждому
все, что он просил и  всех  отпускал  от  себя  либо  с  подарками,  либо  с
обещаниями". Точно таким образом  он  вел  себя  в  течение  всей  войны  и,
незаметно для Помпея, "то покорял врагов оружием граждан,  то  привлекал  на
свою сторону граждан отнятыми у врагов богатствами".> Плутарх  приводит
примеры чудовищных затрат, сделанных Цезарем, чтоб составить себе партию  из
влиятельных людей.  Трибуну  Куриону,  своему  бывшему  врагу,  он  дал  250
талантов (на наши деньги полмиллиона рублей).  Консулу  Павлу  он  дал  1500
талантов (около трех миллионов рублей) и  т.  д.>  Когда  же,  наконец,
Цезарь, окончивши междоусобную  войну,  вернулся  в  Рим,  где  его  сделали
пожизненным  диктатором,  он  говорит  о  великих  задачах,  затевает  новые
предприятия, но в душе лелеет одну мысль: добыть корону. И при каждом случае
он с боязливой жадностью протягивает к ней руку, чтобы тотчас же  со  стыдом
отдернуть ее. Его приверженцы, рассказывает Плутарх, распустили  слух,  что,
по книгам Сивиллы, римляне лишь в том случае одолеют  парфян,  если  над  их
войском будет начальствовать царь. И вот однажды, когда Цезарь  вернулся  из
какой-то отлучки, они стали его приветствовать как царя.  "Но  так  как  это
смутило народ, то Цезарь с досадой сказал, что он не царь, а Цезарь, и среди
наступившего глубокого молчания, мрачный и гневный, он  ушел".>  Затем,
передаваемая у Шекспира Каской сцена о  том,  как  подносил  Антоний  Цезарю
корону  и  как  этот  последний  нехотя  отталкивал  ее  от  себя,   целиком
заимствована у Плутарха. Из всех  этих  историй  видно,  что  проницательный
греческий писатель под оболочкой внешнего величия различал в Цезаре его душу
и в те моменты, когда она представлялась ему в своей наготе,  -  ему  стыдно
становилось за героя.

   Но для Плутарха Цезарь все же остался великим, хотя под всеми  великими
делами диктатора и видны были совсем не великие побуждения: за него говорили
подвиги, равных которым история не знает.  Для  древнего  писателя  казалось
немыслимым делом отрешиться от  поклонения  столь  колоссальному  успеху.  И
плутарховская биография словно говорит нам: как жаль, что у Цезаря  при  его
великих достоинствах  были  такие  недостатки,  как  честолюбие,  являвшееся
существенным стимулом всех его поступков,  мелочное  стремление  к  внешнему
атрибуту власти, всецело владевшее им и т. д. Для древнего историка  это  та
ложка дегтя, которая не совсем портит бочку меда. Он знает, что  есть  такие
люди, как  Брут,  которых  и  враги  не  смели  подозревать  в  сомнительных
намерениях, и на этого Брута он глядит - не наглядится.  Но  все  же  Цезарь
убил миллионы людей, покорил столько народов, привел в Рим столько  пленных,
так далеко  раздвинул  пределы  государства,  словом,  столько  сделал  -  и
Плутарх, который так хорошо понимает разницу между историей и  биографией  и
так тонко умеет понимать людей (его  Жан-Поль  называет  Шекспиром  в  своей
области), все-таки поддается обаянию свершенных  Цезарем  подвигов  и  часто
дивится своему герою. Шекспир же поступил иначе. Когда он писал своего "Юлия
Цезаря", пред ним стоял вопрос более глубокий и всеобъемлющий,  нежели  тот,
который приписывает ему Брандес. Не о монархии и республике думал он, и  ему
не пришло бы в голову корить Цезаря за то, что  он  стремился  сменить  одну
форму правления другой, если бы он видел, что у Цезаря речь шла не о короне.
Swinburne  объясняет  симпатии  Шекспира  к   Бруту   его   республиканскими
тенденциями. Брандес говорит: "Шекспир исходит из того положения,  будто  бы
уничтоженная Цезарем республика могла бы  продолжать  свое  существование  и
вину за ее падение возлагает на Цезаря" и в доказательство того, что Шекспир
был неправ, пускается  в  длинные  рассуждения.  Напрасный  труд.  Все,  что
рассказывает датский критик, Шекспир мог найти и нашел у  Плутарха,  который
ясно видел, что не Цезарь создал монархию, а  обстоятельства  и  время  дали
возможность Цезарю добиться неограниченной власти. Описывая подробно события
из римской жизни, Плутарх говорит: "Толпа не расходилась часто до  тех  пор,
пока ораторская трибуна не покрывалась трупами и не  заливалась  кровью,  и,
таким образом, Рим,  как  корабль  без  кормчего,  был  предан  всем  ужасам
анархии. Поэтому самые благоразумные граждане считали еще счастием, если вся
эта безумная сумятица не приведет ник чему худшему, чем монархия,  и  многие
осмеливались уже открыто говорить, что  государственные  недуги  могут  быть
исцелены только монархическим правлением и что  для  этого  лечения  следует
избрать  наиболее  снисходительного   врача,   -   чем   они   намекали   на
Помпея".> Все это повторяет Брандес, чтоб доказать невежество Шекспира.
А вот еще одно замечание Плутарха, которое он делает в объяснение того,  что
не случайность дала возможность  Октавию  с  Антонием  одолеть  Брута:  "Но,
видно, римское государство  не  могло  уже  выносить  владычества  многих  и
нуждалось в монархии; поэтому боги решились устранить единственного человека
(т. е. Брута), который стоял на пути у того, кто был уже (судьбой)  назначен
властителем". Таким образом, очевидно, что Плутарх понимал,  что  не  Цезарь
создал монархию. Шекспиру, если бы он ничего, кроме Плутарха, и не читал бы,
было бы совершенно ясно, как мало  основания  возлагать  "вину"  за  события
римской истории на одного Цезаря. И вообще, его не приходится  учить  азбуке
юридических наук и истории, его, который вложил в уста Порции ("Венецианский
купец") рассуждения, сделавшие бы  честь  лучшему  римскому  юристу  и  даже
современному профессору права. Ему ясно было, отчего  сменяется  одна  форма
правления  другой,  он  понимал  роль  и  значение  римской  черни.  Но   не
политические события, не даже  судьба  Рима  занимали  его.  Всматриваясь  в
своего Цезаря и своего Брута, Шекспир хотел вычитать  из  раскрывшейся  пред
ним "необъятной книги человеческих судеб" смысл и значение нашей жизни. Брут
и Цезарь не были для него политическими  соперниками,  как  наивно  полагает
Брандес, а выразителями стремлений всего человечества. Кто истинно  велик  -
"практический ли гений" Цезарь, увенчанный  триумфами,  обогативший  римскую
казну, покоривший сотни  народов,  дававший  римлянам  хлеб  и  устраивавший
даровые зрелища - и  все  это  делавший  затем,  чтобы  быть  великим,  чтоб
сравняться в славе с Александром Македонским и чтобы быть где-нибудь первым,
- или Брут, пренебрегавший величием и славой и  выходивший  на  историческую
арену лишь тогда, когда его туда призывали человеческие нужды? Для  Шекспира
Цезарь был актер, разрядившийся в пышную  мишуру  признанных  и  нужных  для
успеха в жизни добродетелей, который, когда никто на него не глядит, снимает
эти украшения и остается самим собою, т. е.  человеком,  ждущим  от  живущих
поколений и от истории аплодисментов за свою игру. Оттого-то  он  становится
столь жалким, когда издали улыбается ему корона. Тогда, в виду осуществления
того, что он считает единственной своей наградой, он, забыв, что занавес еще
не опущен, начинает говорить свои слова, а не заученную  роль.  И  в  каждом
римлянине было немножко Цезаря. Все добродетели их приспособлялись к  нуждам
отечества, а отечеству нужны были солдаты, чтоб  грабить,  и  юристы,  чтобы
выдумывать законы для охранения награбленного. Солдат и юрист, меч и  закон,
выразители двух чисто внешних сил, не могли привести ни к чему иному, чем  к
нравственному формализму. Нравственным нужно было быть только  для  истории,
ибо история имела какое-то свое мерило, не юридическое  и  не  военное;  она
требовала любви к отечеству, великодушия к врагам, щедрости и т.  д.  И  это
отдавалось ей. Служили истории, и чтоб успеть у нее, чтоб  получить  от  нее
титул Александра Македонского, а у современников - первенство где-нибудь и в
чем-нибудь, -  изображали  величие.  Плутарх,  как  мы  говорили,  чувствует
какое-то странное, непримиримое противоречие  в  Цезаре.  Он  понимает,  что
Цезарь велик, и знает, что Цезарь и жалок. С другой стороны,  его  прельщает
Брут - но Брут ничего не сделал. Для Плутарха  задача  эта  так  и  осталась
задачей. Он,  как  мы  видели,  то  преклоняется  пред  успехом  Цезаря,  то
иронизирует  по  поводу  его  слабости,  честолюбия   и   пренебрежительного
отношения к "отечеству", когда последнее становится ему  на  пути  к  славе.
Шекспир же поставленный Плутархом вопрос решил. У  него  Брут  -  "человек",
носящий в себе то, что наиболее близко и дорого поэту и чем, по его  мнению,
живы люди. Цезарь же (которого внешнее величие - еще раз повторим это - было
ясно видно Шекспиру и о котором он в речах Антония рассказал все, что  можно
было рассказать), этот "величайший практический гений",  вызывавший,  как  и
все  практические  гении,  удивление  и  благодарность  толпы,   при   жизни
награждающей их аплодисментами, увековечивающей их после смерти памятниками,
- показался Шекспиру сравнительно ничтожным. Он - из  тех  героев,  которые,
чтоб приобресть славу, принижаются до среднего уровня  понимания,  стараются
дать людям то, что им по вкусу и себе требуют за это знаков высшего  почета.
Брут хотел поднять римлян до своей высоты и ничего за это себе не  требовал,
все  свое  отдал.  Цезарь  получил  бы  корону,   вероятно,   если   бы   не
преждевременная смерть - да корона ведь и досталась его преемнику. Брута  же
дом сожгли и самого бы его растерзали, если бы он не спасся бегством. Цезарь
служил минутным нуждам толпы, Брут искал вечных идеалов. Антоний  знал,  чем
можно погубить Брута: он прочел народу завещание Цезаря. После смерти, как и
при жизни, Цезарь делал одно  дело:  награбленным  силой  граждан  добром  и
покупал  их  же  расположение.  Недаром   у   Шекспира   Цезарь   не   любит
наблюдательных людей,  которые  "проникают  дела  других  насквозь  пытливым
взором". Для Цезаря такие люди - вечное напоминание о той роли,  которую  он
играет. Цезарь не выносит проницательности, ибо чувствует,  чтo  она  увидит
под его славой. Антоний и все римляне ему нужны, ибо они, вместо того, чтобы
разрушать иллюзию, своими восторгами питают ее и доводят, быть может, самого
артиста до убеждения, что он не играет, а живет. Поэтому-то,  как  уже  было
указано,  фигура  Цезаря  в  трагедии  Шекспира  проигрывает  много.   Автор
заставляет его говорить именно то, чего он никогда бы не сказал. Такой прием
сразу обнажает пред нами его душу, но слова звучат  коварной  насмешкой  над
ним самим. Плутарх передает, что однажды Цезарь, вопреки обычаю  и  правилам
приличий, не встал, когда к ораторской трибуне, на которой он сидел, подошли
консулы и преторы в сопровождении всех сенаторов, и что сделал он  это  лишь
потому, что один из его льстецов, Корнелий  Бальбус,  шепнул  ему  следующие
слова: "Не забывай, что ты Цезарь; ты должен заставить считать  себя  высшим
существом". Когда читаешь "Юлия Цезаря", кажется, будто Корнелий  непрерывно
стоит за спиною Цезаря и, подсказывая ему соблазнительные слова,  заст