одит.

     Но страсть ее  возрастает  после  отъезда  Постума.  Имоджена  завидует
платку, который он целовал; она  печалится  о  том,  что  не  могла  следить
взорами за кораблем, на котором он уехал. Она напрягала  бы  глазные  нервы,
пока они не разорвались бы. И ей пришлось расстаться с милым, когда ей  надо
еще было сказать ему столько дорогих вещей: как она будет думать о нем и его
просит думать о ней три раза в день, в известный час,  как  она  просит  его
поклясться, что он не променяет ее на итальянских женщин.  Он  ушел,  прежде
чем она успела дать ему прощальный поцелуй в промежутке между двух волшебных
слов.
     У нее нет честолюбия. Она рада была бы отдать  свой  княжеский  сан  за
идиллическое счастье в сельском уединении,  по  какому  сам  Шекспир  теперь
томится. Когда Постум простился с ней, она восклицает (I, 1):

                    ...О, когда бы
                    Отец мой был пастух, а Леонат -
                    Соседа сын!

     Иными словами, она желает себе доли,  достающейся  в  удел  королевской
дочери Пердите и королевскому сыну Флоризелю  в  "Зимней  сказке".  В  сцене
перед появлением Иахимо она говорит в том же духе (I, 6):

                    Блаженны те, хотя и в низкой доле,
                    Чьи скромные сбываются желанья
                    На радость им!

     И когда затем Иахимо (маленький Яго) является к ней и начинает  чернить
перед ней Постума, подобно тому, как вскоре он будет перед Постумом  чернить
ее, насколько  расходятся  тогда  ее  действия  с  действиями  Постума!  Она
побледнела при входе  иностранца.  Побледнела  только  потому,  что  Пизанио
доложил ей о приезде дворянина из Рима с письмом от мужа. Намеки  Иахимо  на
легкомысленное увлечение Постума итальянками встречают  с  ее  стороны  лишь
такой ответ:

                    Уж не забыл ли муж мой Британию?

     Но когда он принимается расписывать с самоуслаждением  распутную  жизнь
Постума, мало того  -  осмеливается  предложить  самого  себя  как  средство
отомстить неверному, у нее вырывается один лишь крик:

                    Эй, Пизанио!

     Она зовет слугу; она окончательно разделалась с этим  итальянцем.  Даже
когда она ничего не говорит, она  наполняет  собою  сцену,  например,  когда
лежит в постели в  своей  спальне,  когда  читает,  лежа  в  постели,  когда
отсылает свою прислужницу, закрывает книгу и  засыпает.  Как  верно  передал
Шекспир  атмосферу  непорочности  в  этой  спальне  уже  одними  влюбленными
словами, вложенными им в уста Иахимо (II, 2):

                    ...О Цитера,
                    Как можешь ты свое украсить ложе!
                    Ты - лилия, белее всех покровов!
                    Могу ль тебя коснуться поцелуем,
                    Одним лишь поцелуем? Вы, рубины
                    Небесные, как нежно вы сомкнулись!
                    Все здесь ее дыханья ароматом
                    Наполнено.

     По  всей  вероятности,  именно  эта  сцена,  подавляющее   впечатление,
исходящее  из  самой  комнаты,  обитаемой   избранным   женским   существом,
притягательная сила почти мистического  свойства,  присущая  непорочности  в
союзе с красотой, -  составляет  подкладку  восторженного  упоения,  которое
ощущает Фауст у Гете, когда входит с Мефистофелем в комнату Гретхен.  Иахимо
- это влюбленный Фауст и злобный Мефистофель в одном лице. Вопреки  различию
ситуаций, не может быть сомнения в том, то  здесь  имело  место  воздействие
одного поэта на другого.
     Как бы в восторге перед этим редким созданием Шекспир вновь  становится
теперь лириком. Через всю пьесу проходит взрыв лирики как благоговейная дань
Имоджене. В первый раз в утренней песне Клотена "Чу! Жаворонка песнь звучит,
и Феб уж в путь готов" и позднее, когда ее братья, думая,  что  она  умерла,
поют над нею свой гимн.
     Шекспир впервые  показывает  ее  нам  забывшей  всякую  сдержанность  в
разговоре с Клотеном. Это в той сцене, где принц осмеливается  отзываться  в
оскорбительных выражениях о ее супруге, имеет дерзость  назвать  его  рабом,
нищим, вскормленным крохами двора, мальчишкой, служащим  на  посылках  из-за
одежды и пищи и т. д. Тогда она разражается потоком слов таких необузданных,
какие обыкновенно произносятся только мужчинами, и  таких  грубых,  что  они
едва ли уступают словам Клотена:

                     Презренный, будь Юпитера ты сыном,
                     А в остальном таким, как и теперь,
                     То и тогда не стоил бы назваться
                     Его рабом; и если по заслугам
                     Обоих вас ценить, высокой честью
                     Ты был бы облечен, когда бы стал
                     Подручным палача в его владеньях

     В связи с этим страстным порывом произносит она слова, дающие  повод  к
столь смехотворному бешенству Клотена и столь ужасному его намерению, -  что
старое платье Леоната дороже для  нее  всей  особы  Клотена,  -  слова,  над
которыми опасный  идиот  не  перестает  раздумывать,  и  которые  под  конец
побуждают его пуститься в погоню за ней.
     Новую прелесть и новые ценные свойства  души  обнаруживает  она,  когда
получает письмо от своего мужа, предназначенное коварным образом заманить ее
туда, где ее ожидает смерть. Сначала вся ее  мечтательность,  затем  вся  ее
любовная страсть вспыхивают и горят чистейшим пламенем. Вот эта сцена  (III,
2):

                     Мой господин письмо вам посылает.
           Имоджена. Как? Господин твой? Стало быть и мой!
                     О, как бы тот прославился астроном,
                     Который звезды знал бы так, как я
                     Его письмо: он будущее знал бы.
                     О боги, пусть, что здесь хранит бумага,
                     Мне говорит лишь о любви, о том,
                     Что он здоров, доволен, но разлукой
                     Лишь огорчен. Целительна бывает
                     Для нас печаль, и здесь она усилит
                     Его любовь. Пускай он всем доволен,
                     Но только бы не этим. Милый воск,
                     Позволь мне снять тебя. Благословенье
                     Да будет, пчелы, вам, что вы слепили
                     Такой замок любовных тайн!

     И она читает, что ее супруг назначает ей свидание в Милфордской гавани,
и ни на миг не возникает в ней подозрение, что ее зовут туда для того, чтобы
убить.

                     Скорей! Коня крылатого! Ты слышал,
                     Пизанио? В Милфорде он. Скажи,
                     Далеко ль это? Ведь иной туда
                     Из пустяков в неделю доползает,
                     Так не могу ли в день я долететь?
                     . . .
                     И как Уэльс так счастлив стал, что в нем
                     Такая гавань есть? Иль нет? Во-первых,
                     Скажи, как нам отсюда ускользнуть
                     И чем отлучки время до возврата
                     Нам извинить? Но прежде - как уйти?
                     К чему вперед об извиненьях думать?
                     Их после мы приищем. О, скажи,
                     Мы много ли проехать можем в час
                     Десятков миль?
           Пизанио.  Десятка одного,
                     Принцесса, вам на целый день достанет.
           Имоджена. И тот, кого ведут на казнь, не будет
                     Тащиться так. Про скачки я слыхала,
                     Где лошади бегут быстрей песка
                     В часах. Но нет, ребячество ведь это
                     Скажи моей служанке и т. д.

     На одном уровне с этими,  стоящими  выше  всяких  похвал  восклицаниями
находится ответ ее, когда Пизашю показывает ей в Милфордской гавани письмо к
нему Постума с самыми грубыми  ругательствами  по  ее  адресу,  и  когда  ей
становится ясной вся глубина ее несчастья. Тогда у нее вырывается реплика:

                    Я неверна? Что значит быть неверной?
                    Без сна лежать и думать лишь о нем?
                    И плакать каждый час? А одолеет
                    Природу сон - дрожать от страшной грезы
                    О нем и вскакивать в испуге? Это ль
                    Неверной ложу значит быть?

     В высшей степени  знаменательна  здесь  следующая  черта:  Имоджена  ни
минуты не верит, что Постум действительно считает ее  способной  на  измену.
Она иначе объясняет себе его непостижимый при других  обстоятельствах  образ
действий.

                    ...Римская сорока,
                    Расписанная матерью своей,
                    Опутала его.

     Но это малоутешительно для нее, и она просит Пизанио, решившего дать ей
пощаду, скорее зарезать ее, так как жизнь  потеряла  для  нее  отныне  цену.
Когда она хочет обнажить грудь для удара, следуют эти восхитительные строки:

                    Вот грудь моя! Что это? Прочь, не нужно
                    Ей никакой охраны - пусть она
                    Покорна будет, как ножны. Что это?
                    А, письма Леоната! Вы теперь
                    Не ересью ли стали? Вы сгубили
                    Мою святую веру. Прочь отсюда -
                    Вам не лежать у сердца моего!

     С тем же тщанием, вернее сказать, с тою же нежностью Шекспир углублялся
в ее природу на пространстве всей пьесы, ни на миг не упуская  ее  из  вида,
любовно прибавляя к ее образу штрих за штрихом и напоследок  представил  ее,
как бы шутя, солнышком пьесы. В последней сцене драмы король говорит:

                    У Имоджены Постум бросил якорь,
                    Она же, как зарница, обращает
                    Свой взор на братьев, на меня, на мужа.
                    На каждого луч радостный бросая
                    И каждому с особым выраженьем.

     Имоджена с самого начала жалела о том,  что  она  не  дочь  пастуха,  а
Леонат  не  сын  пастуха-соседа.  Позднее,  когда  в  мужском   платье   она
разыскивает римское войско, судьба приводит ее к одинокой пещере среди леса,
где живут ее неизвестные ей братья. Возле них и среди этой жизни, близкой  к
природе, она сразу чувствует себя столь счастливой, что мы видим,  как  всем
своим существом она всегда стремилась сюда,  как  стремится  сюда  в  данный
момент всем существом своим Шекспир. Братья счастливы близ нее,  как  и  она
близ них. Она говорит (III, 6):

                    ...О боги!
                    Желала бы свой пол я изменить,
                    Чтоб с ними тут остаться, испытав
                    Измену Леоната -

     и позднее (IV, 2):

                    Как добры эти люди! Сколько лжи
                    Я слышала, о боги, от придворных!
                    Тот груб и дик, кто не из круга их;
                    Но опыт мне другое открывает.

     В том же духе восклицает Белларий (III, 3):

                    ...О, эта жизнь
                    Достойнее, чем лесть и униженье;
                    Богаче, чем безделье и застой;
                    Важнее, чем шелков заемных шелест.

     Правда, королевские сыновья, в  которых  говорит  кровь  властелинов  и
воинов  и  которые  жаждут  приключений   и   подвигов,   отвечают   ему   в
противоположном тоне:

          Гвидерий. ...Пусть наша жизнь
                    Всех лучше, если лучшее покой.
                    Тебе милей она затем, что знал
                    Ты худшую; но нам она лишь склеп
                    Незнания, тюрьма, где заключенный
                    Переступить границ ее не смеет.

     И брат его вторит ему:

                    О чем же будем говорить, когда
                    Состаримся? Когда снаружи будет
                    Декабрьский дождь и ветер бушевать?
                    . . .
                    Мы ничего не видели; мы - звери.

     Тем не менее Шекспир сумел распространить совершенно  пленяющую  сердце
поэзию на эту вложенную в его драму лесную идиллию. От нее веет ни с чем  не
сравнимою свежестью, первобытною прелестью  и  отчасти  интересом,  присущим
робинзонаде. В этот период жизни поэта,  среди  отвращения  его  к  выродкам
культуры, ему отрадно было переселяться мечтами в душевную жизнь  юношества,
выросшего вдали от всякой цивилизации, в своего рода естественном состоянии,
и наделенного превосходными задатками.  Он  изображает  здесь  двух  юношей,
совсем не видавших света, даже никогда не видавших молодой женщины;  их  дни
протекали в охотничьих занятиях, и, как герои Гомера, они сами  должны  были
готовить себе пищу, добываемую при помощи лука и стрел; но у них есть  раса,
раса лучшего  свойства,  чем  можно  было  бы  ожидать  от  сыновей  жалкого
Цимбелина, и их стремления направлены к величию и царственным идеалам.
     В испанской драме, начинающей проявлять лет 25 спустя по  возникновении
этой пьесы свой могучий  расцвет  под  рукой  Кальдерона,  одним  из  весьма
излюбленных  мотивов  становится  подобное  изображение  юношей  и   молодых
девушек, выросших в  полном  уединении,  никогда  не  видавших  человеческих
существ другого пола и ничего не знающих о  своем  происхождении  и  звании.
Так,  в  драме  Кальдерона  "Жизнь  -  сон"  от  1635  г.  королевский   сын
воспитывается в совершенной изолированности, не подозревая своего сана.  При
первой встрече его с людьми в нем прорывается наружу необузданная эротика  и
дикое насилие в ответ  на  малейшее  противоречие;  но,  точь-в-точь  как  у
принцев в "Цимбелине", в нем видны проблески величия;  он  смутно  чувствует
себя властелином, не имея еще объекта для этого чувства.  В  пьесе  "В  этой
жизни все - правда, и все - ложь" от 1647 г. верный слуга бежал  с  ребенком
императора и скрылся с ним в  горных  пещерах  Сицилии,  чтобы  спастись  от
преследований тирана. Но в  том  же  месте  у  тирана  рождается  незаконный
ребенок, которого верный слуга точно так  же  берет  к  себе.  Оба  мальчика
воспитываются вместе, не видя иных живых существ, кроме приемного отца;  они
одеваются в звериные шкуры, питаются дичью и плодами. Когда является  тиран,
чтобы своего сына взять во дворец, а  императорского  принца  лишить  жизни,
оказывается, что ни тот, ни другой из них ничего не знает о себе,  слуга  же
не дает никаких объяснений, оставаясь равно непреклонным перед  просьбами  и
угрозами. Здесь, как и в пьесе "Жизнь - сон",  изображается  любопытство,  с
каким молодые люди жаждут увидеть женщину и мгновенно пробуждающаяся любовь.
В драме "Дочь воздуха" от 1664 г. Семирамида растет в уединении под надзором
старика священника, подобно тому, как в "Буре" растет  в  уединении  Миранда
под надзором Просперо, и как и все воспитавшиеся вдали от  житейской  суеты,
нетерпеливо стремится узнать, что делается на свете. В двух пьесах  от  1672
г., "Эхо и Нарцисс" и "Чудовище садов", Кальдерой еще раз варьирует  тот  же
мотив.  В  них  обеих  юноша,  в  одной  пьесе  Нарцисс,  в  другой   Ахилл,
воспитывается один,  ничему  не  учась,  для  того  чтобы  мы  могли  видеть
пробуждение всех чувств, особенно же любви и ненависти,  в  сердце,  которое
воспринимает их так примитивно, что даже не умеет их назвать.
     Итак, в этом эпизоде, как и  вообще  в  этот  последний  период  своего
поэтического творчества, Шекспир перенесся в область, где фантазия романских
народов чувствовала себя в своей стихии,  и  куда  она  вскоре  должна  была
направить свой полет; но все же ничто в их драматической поэзии  этого  рода
не превзошло того, что было написано им.
     Здесь, в своей  лесной  идиллии,  он  совершенно  устранил  эротическое
чувство и вместо прорывающейся наружу  влюбленности  представил  пробуждение
бессознательной братской любви к переодетой пажом  сестре.  Оба  эти  юноши,
сильные физически и высокие душой, как нельзя лучше подходят к Имоджене.  Но
в то самое время, когда их совместная жизнь начинает вполне расцветать,  она
внезапно  обрывается.  Имоджена,  выпив  усыпляющее  питье,  данное   врачом
королеве под видом яда, падает замертво,  и  тогда  в  исполненную  движения
пьесу вводится трогательно кроткий элемент: братья опускают сестру в  могилу
и поют гимн над ее телом.  Мы  присутствуем  при  погребении  без  церковных
обрядов и церемоний, без  заупокойной  обедни  и  панихиды,  но  с  попыткой
заменить все это символикой природы  собственного  изобретения  -  попыткой,
повторенной Гете  в  придуманном  им  от  себя  порядке  похорон  Миньоны  в
"Вильгельме Мейстере" с пением  двойного  хора.  Голову  Имоджены  кладут  к
востоку, и братья поют над ней  прекрасную,  прочувствованную,  несравненную
погребальную песнь, которую когда-то отец выучил их петь над могилой матери.
Ритм этой песни содержит в себе как бы в зародыше то,  что  несколько  веков
спустя сделалось поэзией Шелли. Я приведу первую строфу:

                        Тебе не страшен летний зной,
                        Ни зимней стужи цепененье!
                        Ты свой окончил путь земной,
                        Нашел трудам отдохновенье!
                        И юность с прелестью в чертах,
                        И трубочист - один все прах!

     Заключение, где голоса расходятся и вновь соединяются  в  дуэте  -  это
чудо гармонического  сочетания  метрического  и  поэтического  искусства.  С
совсем особым предпочтением выполнил Шекспир эту  идиллическую  часть  своей
драмы, которую он сам создал и в которую вложил проснувшуюся в нем  с  новой
силой любовь к сельской природе. Он вовсе не хотел показать, что бегство  от
человечества представляет само по себе нечто завидное, он  только  изобразил
уединение прибежищем для утомленного, сельскую жизнь изобразил счастьем  для
того, кто покончил все счеты с жизнью.
     Как драма "Цимбелин" более прежних носит характер пьесы с  интригой.  В
том, как Пизанио дурачит  Клотена,  показывая  ему  письмо  Постума,  и  как
Имоджена принимает  обезглавленного  Клотена  в  платье  Постума  за  своего
убитого  супруга,   немало   хитросплетенного   вымысла.   Длинный   сон   с
мифологическим видением производит такое впечатление, точно он вставлен  для
представления на каком-нибудь  придворном  празднике.  Оставленная  Юпитером
таблица с ее содержанием, равно как под конец восклицание  короля  в  момент
счастья: "Неужели я стал матерью тройни!" свидетельствует о том, что  полной
непогрешимости в своем вкусе Шекспир не достиг даже и в пору своей наивысшей
зрелости. Но незначительные безвкусицы тонут  в  такой  драме,  как  эта,  -
переполненной с начала до конца чисто сказочным богатством сказочной поэзии.


ГЛАВА LХХVII
        "Зимняя сказка". - Эпическая постройка. - Образ ребенка. - Пьеса как
        музыкальное произведение. - Эстетика Шекспира.

     Поэзия  сказки  владеет  отныне  сердцем  Шекспира.   Она   же   тотчас
оплодотворяет вновь его воображение.
     "Зимняя сказка" была впервые напечатана в издании in-folio от 1623  г.,
но, как мы указывали выше,  д-р  Саймон  Форман  оставил  в  своем  дневнике
заметку о том, что присутствовал на ее представлении в театре "Глобус" 15-го
мая 1611 г. Запись в журнале, веденном  по  обязанностям  службы  заведующим
придворными увеселениями сэром Генри Гербертом, говорит в пользу  того,  что
пьеса была тогда совсем новая. А именно, там значится: "Для актеров  короля.
Старая  пьеса,  под  заглавием  "Зимняя  сказка",  дозволенная  ранее  сэром
Джорджем Боком, равно как и мною, по поручительству м-ра  Гемминджа,  что  в
ней не прибавлено и не вставлено  при  переменах  ничего  нечестивого,  хотя
дозволенной книги и не оказалось налицо, поэтому я  отослал  пьесу  обратно,
без уплаты, сего 19-го августа 1623 г.". Сэр Джордж Бок, упоминаемый  здесь,
был официально утвержден в должности цензора не ранее  августа  месяца  1610
г., так что, по всей вероятности,  представление  "Зимней  сказки",  которое
Форман видел весной 1611 г., было одним из первых ее представлений.  Как  мы
отмет