лишь, чтоб они разошлись, и он  готов  пожертвовать  своим  тонким
обонянием, понюхать несколько времени потных колпаков,  чтоб  отделаться  от
перспективы непотных дубин. Он - посредник, человек, вносящий лад, т. е. так
устраивающий, чтоб ягненок не видел зубов волка.  "Не  богачи,  а  боги  нам
нужду и скудость шлют; не угрожать руками, гнуть  колена  вам  для  спасенья
надо. Горе! горе! Вы хулите отцов правителей  -  в  своих  отцах  врагов  вы
видите". Так разговаривает Агриппа, вдохновляемый желанием мирно  продолжать
свои  занятия  в  хвосте  ночи.  Но  вот  является  Марций.  Этот  не  знает
условностей. Он солдат и не привык иначе добывать свое право, как  силой,  и
не знает зачем обращаться к другому способу "охранения права", чем  к  силе,
этому детищу храбрости, почитаемой за  высшую  добродетель.  Он  -  истинный
патриций.  Римская  система  воспитания,  воплощенная  в  лице  его  матери,
Волумнии, сделала из Кориолана героя. Он, по-видимому, именно  тот  человек,
который нужен Риму. Бесстрашие, отвага, дикая сила - все есть  в  нем,  чего
ищет Рим, за что возлагает он  на  сынов  своих  дубовые  венки.  Но  дважды
промахнулись  и  Волумния,  и  Рим.  Их  система,  так  строго  проведенная,
воспитала и такие  качества  в  Кориолане,  которые  уже  не  нужны,  вредны
отечеству. Марций -  идеальный  солдат,  но  он  не  годится  в  юристы.  Он
воображает,  что  право  следует  охранять  тем  же  способом,   каким   оно
приобретается. Мало того, он не догадывается, что не его дело вмешиваться  в
эти тонкости внутреннего устроения, что  для  этого  есть  Агриппы,  которые
знают сложное искусство обращения кулака в теорию. Он  наивно  убежден,  что
кулак всегда хорош. "Эй, в чем дело?!" - кричит он к народу:

   Зачем вы, беспокойные мерзавцы,
   Поддавшись зуду жалких ваших мнений
   Себе коросту начесали?
   Очевидно, что произнося эти слова, Марций,  совсем  как  того  требовал
Катон, "внушает страх не только своим кулаком, но также голосом  и  взором".
Но если эти слова еще достаточно воинственны, то вот заключение его речи:

   Когда б сенат построже
   Себя держал и мне с мечом позволил
   На них напасть, - из этих мертвых гадов (т. е. плебеев)
   Я навалил бы гору вышиною
   С мое копье.
   Это говорит "virtus", то высшее качество человека, от которого получила
свое имя добродетель. Юрист Менений доволен успехом  речи  Марция  и  своей,
полагая,  что  водворившимся  вновь  спокойствием  Рим  обязан   совместному
действию ума и силы. Друзья  остаются  наедине,  и  Марций  облегчает  перед
Менением свое негодование, словно он мало колотил языком при народе:

   Скоты!
   Они на голод жаловались, смели
   Пословицы нам повторять о том,
   Что с голода и крепости сдаются,
   Что корм собакам нужен, что от неба
   Ниспослан хлеб не богачам одним.
   Вот речь кулака, умеющего бить, но не умеющего  лгать  и  притворяться.
Кориолан искренне возмущен тем, что люди смеют жаловаться  на  голод,  и  не
понимает, зачем сенат  внял  голосу  народа  и  назначил  плебеям  трибунов.
Менений бы мог объяснить другу своей сказкой, что таким  способом  "разумный
живот" - сенат "шлет пищу" своему телу. Но он  забыл  уже  свою  сказку,  да
Кориолану он бы постеснялся, вероятно, рассказать ее.

   Вот  два  типа  римлян   -   Кориолан   и   Агриппа.   Агриппа   вполне
приспособленный для римской жизни человек. Кориолан же имеет в себе нечто  -
это и теперь уже заметно - что  в  планы  римского  воспитания  не  входило.
Таран-то он превосходный; но, сверх того, он еще чего-то хочет  и  не  готов
всецело отдать себя для целей сената и бить лишь те стены,  на  которые  его
направят. Он, по-видимому, должен был бы хотеть бить вообще, что  бы  то  ни
было, как Цезарь был готов быть первым где бы то ни было. Но Волумния и Рим,
как мы  заметили  уже,  промахнулись  в  своих  педагогических  расчетах.  У
Кориолана вместе с нужными свойствами -  храбростью,  презрением  к  низшим,
любовью к славе, выросли и ненужные свойства: сознание своего достоинства  и
ненависть ко лжи, ненависть так же не терпящая никакого ограничения,  как  и
любовь к славе - никакого соперника.

   И вследствие этого он становится в оппозицию не только к народу, но и к
патрициату. Искусство Менения - ему непонятно. Он сам превосходный оратор  и
чувствует, что для красноречия - лжи не нужно, ибо он  никогда  не  лжет,  а
говорит почище своего друга. Зачем же ложь?  Чтоб  прикрыть  боязнь?!  Зачем
юристы,  когда  есть  мечи?!  И  всем  своим  правдивым   существом   Марций
возмущается против основы римского  устроения.  И  странно!  Прошли  десятки
веков - Марций-кулак, т. е. тот герой,  которого  сознательно  культивировал
Рим,  пред  которым  современники  преклонялись,  грозивший  и  вольскам,  и
плебеям, и всему Риму - теперь никого уже не удивляет. Мы равнодушно  читаем
рассказы о его  подвигах  под  стенами  Кориол,  но  слушая  повесть  о  его
изгнании, мы и теперь дивимся его душевному величию. А его  изгнали  за  то,
что он научился какой-то не знающей ограничения правде, в то время как  Риму
нужна была другая правда, умеющая принимать  разные  виды  и  не  брезгующая
союзом с ложью.

   Мы не станем касаться тех сцен,  где  Шекспир  рисует  Кориолана-воина.
Читателю нетрудно представить себе, какие подвиги  совершал  этот  герой  на
поле сражения. Глядя на него, римляне могли лишь наслаждаться плодами  своей
воспитательной системы. Марций-воин -  детище  Рима.  И  Рим  в  лице  своих
представителей, полководцев Тита Ларция и  Коминия,  еще  в  земле  вольсков
оказывает Марцию величайшие почести.

   Мы не дадим тебе свои заслуги
   В молчаньи погрести: узнает Рим,
   Какие дети у него. Кто смеет
   От Родины скрывать такую славу -
   Тот вор и сокровенный клеветник.
   Ему устраивают торжественные овации перед всем войском,  с  музыкою,  с
громкими кликами солдат. Ему представляется десятая часть отнятой  у  врагов
добычи, лучший конь в войске, на него  возлагают  дубовый  венок,  ему  дают
прозвище Кориолана. Глядя на эти торжественные почести, не одно юное  сердце
билось в чаянии того момента, когда и на его долю выпадет такое  счастье,  и
все мечты  умиленных  этим  зрелищем  людей  направлялись  к  virtus,  живым
воплощением которой являлся пред ними Марций. Но  Марций,  хотя  знает,  что
заслужил все это, и что Риму необходима для воспитательных целей эта  пышная
демонстрация добродетели - все же протестует против  "напыщенного",  как  он
выражается, "привета". "Как будто бы я не вспомнил  без  того  своих  заслуг
неважных!" - восклицает он. Но это условная ложь  смирения,  которую  Марций
принимает лишь потому, что научился думать, что после храбрости  и  любви  к
отечеству ближайшая добродетель - скромность. Он ценит высоко свои  заслуги,
может быть, гораздо выше, чем полководцы  и  солдаты.  Но  не  считает,  что
скрывать - в данном случае - свои истинные  чувства  под  принятыми  словами
приличия - почему-либо предосудительно. Эту ложь он, правдивый  Марций,  без
труда произносит:

   Пойду умоюсь я, а там глядите -
   Я покраснел иль нет. Спасибо всем!
   Я стану ездить на коне, а также
   Стараться, что приветное прозванье
   С достоинством носить.
   А меж тем, хоть он и не любит, чтобы "его ничтожество питали похвалами,
"политыми ложью", - а меж тем из-за того, что не признают его заслуг, у него
завяжется начало великой трагедии.

   Пока Марций воюет с вольсками, в Риме мать  его,  Волумния,  мечтает  о
подвигах сына. Ее мечты вслух и разговоры с Виргилией - только варианты  той
сцены, которую мы наблюдали в лагере римлян после  поражения  вольсков.  Нет
труб, солдат, венков, пленных - но, слушая Волумнию, все  это  видишь  перед
собой: "Если бы Марций был мне мужем, мне радостнее было бы его  отсутствие,
нежели  самые  жаркие  брачные  поцелуи",  -  начинает  она  свою  беседу  с
невесткой. А кончает таким военным гимном, какого  Шекспир  не  вкладывал  в
уста ни одного из своих героев солдат. Мы выпишем всю ее речь, чтоб читатель
представил себе ясно эту "римскую волчицу" и уменье  Шекспира  проникнуть  в
душу римской матроны.

   Мне кажется - я слышу барабаны,
   Отсюда вижу Марция, как он,
   В честном бою Авфидия хватает
   За волосы и в прахе перед войском
   Его влечет. Как дети от медведя,
   Бегут враги от Марция. Гляди,
   Как он вперед идет, как возбуждает
   Свои войска: вы трусы, дети Рима,
   Зачатые в час робости позорной!
   Вот он! Рукой, закованною в сталь,
   Он кровь с лица отер и снова в сечу
   Идет, как будто жнец, который взялся
   Обжать все поле.
   Это говорит не Отелло, с семи лет "работавший" на  лагерных  полях,  не
Ричард III, выросший среди ужасов  войны  Белой  и  Алой  розы,  а  женщина,
благородная римлянка. Вы понимаете, каким "железным молоком" кормился Марций
и какая кровь должна была течь в его жилах. "Слава солдата" - это  то,  выше
чего для Марция не было на свете ничего. Теперь ясно, почему он говорит, что
если бы Авфидий был с ним в одном войске, он поднял бы бунт  -  чтобы  иметь
его своим врагом. С одной стороны - вне дома - Рим с его "virtus", с  другой
стороны - дома - мать, умеющая говорить эти  солдатские  слова:  "Вы  трусы,
дети Рима, зачатые в час робости позорной", - чем мог выйти Марций  если  не
страшным тараном, человеком, на которого с завистью и благоговением  взирали
римляне. Но это ли полубог? И такие ли матери, такие ли государства  создают
людей, близких к богам? Марций  -  огромная,  величественная  сила,  которая
вызывает  вместе  с  удивлением  и  ужас:  неужели  же  нет  в  нем   ничего
человеческого, и весь  он,  все  его  величие  начинается  и  кончается  его
непроницаемостью, и  Риму  вместе  с  матерью-волчицей  удалось  обратить  в
окаменелость человеческую  душу?!  Плутарх  говорит,  что  Марций  был  чужд
общения с музами и вследствие  этого  у  него  было  много  антиобщественных
недостатков. У Шекспира - иная задача. Он спрашивает себя: есть ли под  этой
броней солдата человек? Удалось ли Риму и Волумнии обратить Марция в орудие,
послушное их случайным, историческим надобностям,  или  та  геройская  сила,
которую они развили в нем, найдет себе иное, более достойное приложение? И в
этом смысле трагедия Кориолана полна захватывающего интереса. С  первого  же
действия пред вами раскрыты все условия жизни Марция и  сам  герой,  грубый,
бессердечный, ужасный в своем нелепом могуществе. Вы ждете, чем  он  кончит:
неужели он уйдет таким же? Неужели колоссальная сила этого  человека  так  и
останется дикой стихией, над которой будут властвовать  лишь  военные  нужды
Рима и честолюбивые мечты Волумнии? Когда  Марций  возвращается  в  Рим,  он
приветствует свою жену такими словами:

   Ты вся в слезах? О милая моя,
   В Кориолах так плачут вдовы падших
   И матери бездетные.
   Другого привета этот человек не нашел: бездетные матери и вдовы падших,
точно скальпы для индейца-дикаря, победные трофеи для  Кориолана.  Так  учат
Рим и Волумния.

   Но здесь же мы слышим собственные слова Кориолана - не те,  которым  он
научился у матери и Рима. Когда Волумния упоминает при нем о консульстве, он
отвечает:

   Нет, родная,
   Пусть лучше римлянам служить я буду
   По-моему, чем править их делами
   По-ихнему.
   Вы слышите уже диссонанс, которому суждено разрастись в великую  борьбу
одного человека со всеми. И в этой борьбе лишь  скажется  настоящий  Марций,
тот Марций, который вдохновил поэта и которого Брандес в поисках за тем, что
"толкало" Шекспира, благополучно не заметил.



XIX

   В Риме, в сенате, Кориолану приготовляются новые почести.  Коминий  при
сенаторах и трибунах собирается произнести  торжественную  речь  о  подвигах
Марция, кандидата в консулы. Но Марций не хочет выслушивать похвалы:

   Скорее в час тревоги
   Без дела стану я сидеть
   И голову почесывать, чем слушать
   Делам моим ничтожным похвалу,
   говорит он, как в лагере, и оставляет сенат. Два  раза  уже  назвал  он
свои дела ничтожными, полагая, что этим он отдает всю дань скромности, какую
эта добродетель может себе требовать, подобно тому, как  ему  кажется,  что,
расточая удары врагам  пред  стенами  Кориол,  он  честно  рассчитывается  с
"любовью", к отечеству. Но как мало для скромности скромных речей,  так  для
патриотизма  недостаточно  военной  храбрости.  У   Марция   обе   эти   его
"добродетели" подвергаются испытанию, и ни одна из них, как  мы  увидим,  не
выдерживает пробы.

   Марций удаляется из сената; Коминий произносит  торжественное  слово  о
его заслугах, и сенат избирает его консулом.  Когда  Кориолан  возвращается,
Агриппа возвещает ему принятое  решение.  Но  это  не  все  еще.  Нужно  еще
утверждение народа. Марций должен явиться на площадь и  в  одежде  просителя
добыть себе "голоса" плебеев. Это ему  кажется  унижением,  и  он  желал  бы
миновать этот обряд. "Не в силах я стать полунагим перед  толпою,  указывать
ей раны и за них униженно просить избрания". Однако, он преодолевает себя  и
является на площадь. Здесь происходит поразительная сцена, которая и  самому
Шекспиру делает честь. Кориолан разговаривает с народом  -  и  не  бранится.
Иначе говоря, он с мучительными  усилиями  вырывает  из  себя  подходящие  к
случаю слова. И какие это слова! При Менении, еще до выхода на  площадь,  он
делает репетицию, и вот что у него выходит после  проклятий  и  неслыханного
душевного напряжения: "Взгляни, достойный муж, на эти раны; я добыл их в бою
в тот самый час, когда иные из твоих  собратий  бежали  с  ревом".  Менений,
понятно, приходит в ужас от этой формы речи. "Боги, восклицает он,  не  надо
им говорить про это!" Надо другое, надо чувствовать унижение только тогда  и
постольку, поскольку это согласно с видами  внутренней  и  внешней  политики
Рима. Но Кориолан в своем просительском наряде - точно лев в клетке, и  если
бы он не  чувствовал  устремленными  на  себя  взоры  своей  укротительницы,
Волумнии, то, конечно, никакие опасности или почести не удержали  бы  его  в
неволе. Но матери нужен консульский сан, и Марций разговаривает с народом  -
почти своим обычным языком, лишь пропуская бранные и вставляя  заготовленные
просительные слова. "Объяви ты мне, - говорит он одному  гражданину,  -  что
может стоить консульство",  -  одной  радушной  просьбы,  получается  ответ.
"Просьбы? хорошо. Так дай же мне свой голос. На мне есть раны; я покажу тебе
их, если хочешь, когда-нибудь наедине". Вы чувствуете, чего  стоит  ему  это
унижение. Но особенно поразителен конец сцены, последние слова Кориолана, из
которых видно, что там, где римляне рассчитывали взрастить свои добродетели,
выросло нечто совсем иное:

   О, как мне сладки эти голоса!
   Нет, лучше умереть голодной смертью,
   Чем нами ж заслуженную награду
   Выпрашивать! Зачем стою я здесь
   В одежде жалкой и у Дика с Гобом
   Я голосов прошу? Таков обычай.
   Но если бы обычаю во всем
   Повиновались мы, никто не смел бы
   Пыль старины сметать, а правде век
   Сидеть бы за горами заблуждений.
   Зачем себя позорю я? Не лучше ль
   Другому предоставить честь и место?
   Нет, я уж много вытерпел, осталось
   Стерпеть и остальную часть. Идут
   (входят еще три гражданина)
   Другие голоса: граждане Рима,
   Прошу я ваших голосов. Для них я бился,
   Для ваших голосов ночей не спал,
   Для ваших голосов ношу на теле
   Ран боевых две дюжины; я видел
   И слышал восемнадцать битв тяжелых;
   Для ваших голосов свершил я много
   И важных, и не очень важных дел.
   Давайте ж голоса; я в самом деле
   Хочу быть вашим консулом, граждане.
   Слушая эти речи, в которых есть все обычные просительные слова и даже в
должной комбинации, но в которых звучит презрение  и  к  самому  себе,  и  к
плебеям, граждане слегка недоумевают, но все же отдают ему свои "голоса". Он
избран, осталось лишь утвердить его; но утверждения ему не дают. Плебеи  под
влиянием  трибунов  одумываются  и   берут   назад   свои   голоса.   Тут-то
разыгрывается  страшная  сцена.  Марций  и  прежде  всей  душой   возмущался
уступчивостью сената и патрициев. Он хотел смести пыль  старины,  уничтожить
унизительный обряд выпрашивания голосов. Если патриции так  же,  как  и  он,
презирают плебеев, то уступать народу значит бояться, трусить. Марцию сказки
Агриппы противны до глубины души, ибо что  они  в  сущности  такое,  как  не
литературный способ выпрашивания у народа права не открывать  амбары?!  Одно
из двух: либо амбары для всех - тогда отдайте их плебеям, как Марций отдавал
свою десятую долю добычи.  Либо  амбары  принадлежат  богатым,  но  в  таком
случае, зачем эти унизительные формы защиты "права". И все, что скопилось  у
него на душе, Кориолан высказывает  пред  патрициями  и  народом;  обижается
народ, но патрициат с сенатом напрасно не обиделся, хотя Кориолан и называет
их собранием доблестных мужей, какого и у греков не бывало. "Ваш собственный
позор лишает власть единства и свободы: вы на добро бессильны  -  нету  хода
ему от зла, опутавшего вас", - говорит  он  гордым  аристократам.  И  Марций
глубоко  прав:  его  слова  -  протест  правдивого  человека   против   того
возмутительного характера,  который  носила  на  себе  двухсотлетняя  борьба
патрициев с плебеями. Плебеи добивались своих прав не  постольку,  поскольку
выяснялась  справедливость  их  притязаний,  а  поскольку  патриции   теряли
возможность удерживать эти права за собой. Плебеи  силой  вырывали  у  своих
противников трибунов право  торговли  (jus  commercii),  право  родниться  с
патрициями  (jus  connubii),  право  занимать  общественные  должности  (jus
honorum) и т. д. И до тех пор пока плебеи  не  заносили  руку,  патриции  не
уступали. Кориолан прав, когда, возмущенный таким способом  улаживания  дел,
восклицает:

   Все дела плебеев
   Нам говорят яснее слов: "Нас больше!
   Мы захотели хлеба - и от страха
   Они нам дали хлеба".
   Несомненно,   патриции    уступали    исключительно    под    давлением
необходимости, а не из сознания справедливости требований плебеев.  Кориолан
продолжает:

   Для чего
   Народу эти лысые трибуны?
   Чтоб, опершись на них, пытался он
   Тягаться с высшей властью?
   И это - правда. Лысых трибунов  патриции  признали  лишь  тогда,  когда
плебеи удалились на священную гору:

   Их избрали
   При бунте, в смутный час, когда была
   Законом сила; нынче час другой:
   Пусть право будет правом: сбросьте в прах
   Вы эту власть.
   Пусть право будет правом: вот о чем тут идет речь.  Кориолан  иначе  не
мог говорить. Своей речью он бросил вызов всему патрициату, который оберегал
свои права и отказывался от них не во имя справедливости, а по соображению с
возможностью. Марцию и в голову не  может  прийти,  что  плебеи  вырывали  у
патрициев то справедливое равенство положения, которого за  ними  не  хотели
признать добровольно. Ибо, если бы  он  так  думал,  то  принял  бы  сторону
плебеев. Но он не знает, зачем плебеям права, и совершенно искренне убежден,
что, если они смеют  требовать  хлеба,  то  единственно  потому,  что  хотят
бунтовать. Откуда  знать  Кориолану,  что  может  быть  вопрос  о  хлебе,  -
Кориолану, о  котором  судьба  в  этом  смысле  печется  с  самого  детства?
Очевидно, что плебеи бунтуют, ибо они ведь  и  существуют,  по  его  мнению,
единственно затем, чтобы воевать под начальством патриция. И его  гнев,  его
негодование так же естественны, как позорна хваленая  уступчивость  римского
патрициата, уступчивость, несомненно основанная на страхе, который назывался
"политическою дальновидностью".  Риму  все  это  нужно  было,  повторяем,  и
типический римлянин был дома таким же хорошим юристом,  как  и  на  войне  -
солдатом. Мы это увидим сейчас из  увещания,  с  которым  обратится  к  сыну
Волумния. Но Марций уже перестал быть орудием своего отечества. Как  сильная
натура, он разбил все искусствен