или выше, во вступлении к "Ярмарке в день св. Варфоломея" Бена Джонсона
от 1614 г. есть против нее маленькая выходка.
     Основой для "Зимней сказки" послужил роман Роберта Грина, вышедший  еще
в 1588 г. под  заглавием  "Пандосто,  триумф  времени",  но  спустя  полвека
переименованный в "Историю о Дорасте и Фавнии". Он был  так  популярен,  что
переиздавался вновь и вновь. Известно не менее 17 изданий его, но,  по  всей
вероятности, их было гораздо больше.
     Замечательно, что тогда как Шекспир для своей более ранней идиллической
пьесы "Как вам угодно" переделал напечатанную в 1590  г.  "Розалинду"  Лоджа
уже вскоре  после  выхода  ее  в  свет,  повесть  Грина  с  ее  своеобразным
сочетанием  патетических  и  идиллических  элементов  лишь  в  этот   момент
показалась ему удобной для переработки, хотя она была ему  известна  задолго
до этого времени. Мнение  Карла  Эльце,  будто  Шекспир  уже  воспользовался
фабулой этого романа  в  наброске,  относящемся  к  самой  первой  поре  его
деятельности, так что Грин своим известным, запальчивым обвинением  Шекспира
в плагиате намекал будто бы на это заимствование, следует считать совершенно
безосновательной  гипотезой.  Нападки   Грина   находят   себе   достаточное
объяснение в переработках и приспособлениях к сцене устарелых пьес, которыми
молодой поэт начал свое поприще, и очевидно направлены  по  адресу  "Генриха
VI".
     Так как Шекспир не мог взять для своей драмы заглавие  новеллы,  то  он
дал ей имя "Зимней сказки", под которым в его время подразумевали серьезную,
потрясающую или трогательную  историю,  и  обнаружил  решительное  намерение
придать пьесе характер сказки или сновидения. Приступая к  своему  рассказу,
Мамилий говорит (II, 1): "К зиме скорее  подходит  печальная  сказка",  и  в
трех, по крайней мере, местах, зрителям стараются внушить, как невероятно  и
как сказочно действие пьесы. Когда же повествуется о том, как нашли Пердиту,
то  рассказ  прямо  начинается  словами  "Новейшее  из  того,   что   слышно
становится, до такой степени похоже на старую сказку, что в  нем  нельзя  не
сомневаться" (V, 2).
     Из своего источника Шекспир заимствовал географические  несообразности.
Уже в романе Грина Богемия представлена страной, куда ездят на кораблях; уже
в романе Грина оракул в Дельфах  превращен  в  оракула  на  острове  Дельфе.
Шекспир и сам подбавил анахронистических нелепостей. Действующие лица  пьесы
исповедуют  неопределенную  религию  и  крайне  забывчивы  относительно   ее
сущности: то они христиане, то поклонники Юпитера и Прозерпины. В той  самой
пьесе, где пилигримствуют в Дельфы для  решения  вопроса  о  виновности  или
невиновности, пастух говорит (IV, 2): "Один только из них пуританин  и  поет
под волынку псалмы". Все это, конечно, непреднамеренно, но все это усиливает
в нашем впечатлении сказочный характер пьесы.
     Шекспир, неизвестно для чего, сделал перестановку в местностях. У Грина
серьезная часть пьесы происходит в Богемии, а идиллическая - на  Сицилии;  у
Шекспира же наоборот; быть может, Богемия показалась  ему  более  подходящим
местом, чтобы подкинуть новорожденного младенца, чем более известный и более
населенный остров Средиземного моря.
     Основные черты пьесы ведут, следовательно, свое происхождение от Грина:
прежде всего другого, нелепая ревность короля по поводу того, что его  жена,
по его же настойчивому требованию, просит Поликсена продлить свое пребывание
у них и дружески с ним беседует. У Грина ревность обоснована, между  прочим,
тем наивным и неприменимым для Шекспира обстоятельством, что Белларий, желая
доказать мужу свое  послушание  заботливостью  о  друге  его  юности,  часто
заходит в спальню Эгаста, чтобы посмотреть, все ли там в  порядке.  У  Грина
королева действительно умирает после того, как  король  отверг  ее  в  своем
ревнивом безумстве. Шекспир не мог воспользоваться этой трагической  чертой,
которая  сделала  бы  невозможным   заключительное   примирение.   Зато   он
заимствовал и  разработал  другую:  смерть  королевского  сына,  малолетнего
Мамилия, от горя, вызванного в  нем  поступком  отца  с  его  матерью.  Этот
Мамилий и все, что связано с ним, принадлежит к жемчужинам пьесы; невозможно
было лучше охарактеризовать даровитого и благородного  сердцем  ребенка.  По
всей вероятности, здесь, в изображении этого  мальчика,  которого  так  рано
уносит смерть, Шекспир вторично помянул своего умершего малолетнего сына.  К
нему отнес он мысленно и то, что Поликсен отвечает на вопрос Леонта, так  же
ли радует его юный принц, как его, Леонта, Мамилий (I, 2):

                   Да, когда бываю дома,
                   Он мне мое занятье и забава:
                   То верный друг, то враг непримиримый,
                   Мой льстец, мой воин, мой советник важный;
                   Короче, он мне все! Он сокращает
                   Июльский длинный день в декабрьский краткий,
                   И вереницей всяческих забав
                   Ребяческих мне разжижает мысли,
                   Готовые свернуть во мне всю кровь.
            Леонт. Совсем, как мой здесь у меня.

     Отец заговаривает сначала в веселом тоне с маленьким Мамилием:

                   Мамилий! Ты мне сын?
          Мамилий. Да, сын!
          Леонт.   Мой петушок-цыпленок.
                   Нос твой грязен;
                   На мой походит, говорят.

     Спустя немного, когда ревность возросла, он восклицает:

                   Приди ко мне, мой мальчик,
                   Глянь оком голубым в меня, мой милый!
                   Кость от костей моих! Нет, невозможно,
                   Чтоб мать твоя могла...

     Французские трагические поэты в середине и в конце 17-го  века  никогда
не  рисуют  наивных  детей.  Маленького  принца,  обреченного  на  раннюю  и
трогательную  смерть,  они  заставили  бы  говорить   тоном   возмужалым   и
торжественным, каким говорит Иоас в "Аталии" Расина.  Шекспир  нисколько  не
стесняется вложить в уста маленькому принцу речи настоящего ребенка. Мамилий
говорит придворной даме, предлагающей поиграть с ним:

                   Нет, с вами не хочу.
        1-ая дама. А отчего же не со мной?
        Мамилий.   Меня
                   Целуете всегда и говорите,
                   Как с маленьким.

     Он объявляет, что ему больше нравится другая  придворная  дама,  потому
что у нее черные и тонкие брови. Он знает, что брови тогда  всего  красивей,
когда они как бы нарисованы пером в виде полумесяца.

        2-ая дама. Но кто же
                   Вас этому учил?
        Мамилий.   На женских лицах
                   Я высмотрел. Скажите мне, однако,
                   Какого цвета ваши брови?
        2-ая дама. Синий!
        Мамилий.   Вы шутите. Бровей такого цвета
                   Я не видал. Но синий нос я видел
                   У женщины.

     Потом сказка, которую он начинает рассказывать, прерывается  появлением
беснующегося короля.
     В сцене суда над королевой, сцене, составляющей параллель  подобной  же
сцене в "Генрихе VIII", приносят известие о кончине принца (III, 2):

                   Чье сердце доброе (добрей, чем должно
                   В такие годы) не могло снести
                   Позора матери своей честнейшей,
                   Поруганной неистовым отцом.

     В новелле смерть ребенка влечет за собою смерть матери; здесь,  являясь
непосредственно за мятежным отвержением со стороны короля изречения оракула,
она вызывает переворот в лице Леонта, принимающего эту смерть за кару небес.
Шекспир оставил Гермиону жить и только считаться умершей, потому  что  хотел
дать  своей  пьесе  счастливый  исход,  которого  требовало   его   основное
настроение в этот период. То обстоятельство, что под  конец  воспоминание  о
Мамилий как будто бесследно исчезло,  свидетельствует  только  о  часто  уже
упоминавшейся нами поверхностности, с которой работает теперь Шекспир.  Зато
поэт постарался уберечь от забвения образ Гермионы; он показывает ее  нам  в
сновидении Антигона, незадолго до его смерти, и таит ее  шестнадцать  лет  в
уединении,  для  того  чтобы  она  появилась  в  самом  конце.  Ее  личность
преимущественно и связывает между собой обе  крайне  разнородные  части,  на
которые распадается эта пьеса со своей "осиной талией".
     Но хотя "Зимняя сказка" почти в такой же степени, как  "Перикл",  имеет
несомненно более эпический, нежели драматический склад, все же  у  нее  есть
единство в настроении и в тоне.  Подобно  тому,  как  картина,  изображающая
довольно чуждые одна другой группы, может представлять единство в  сочетании
линий и в гармонии красок, точно так же в расчлененном действии драмы  может
быть нечто в общепоэтическом смысле родственное, что можно было  бы  назвать
духом или основным тоном драмы, и этот дух, или основной тон с  уверенностью
проведен здесь.  Шекспир  с  самого  начала  позаботился  сделать  серьезный
элемент не слишком безотрадно мрачным и оставил достаточно юмора,  чтобы  мы
могли наслаждаться прелестными отношениями Флоризеля и Пердиты на  празднике
жатвы или  воровскими  шутками  Автолика;  все  те  настроения,  которые  он
затрагивал  в  течение  действия,  он  постарался  слить  в   меланхолически
примиренном настроении развязки. Он не  мог  заставить  Гермиону  тотчас  же
возвратиться к королю,  что  в  действительности  было  бы,  конечно,  всего
естественнее, не  мог  сделать  этого,  потому  что  в  таком  случае  пьеса
кончилась бы на третьем акте. Поэтому он заставляет ее исчезнуть и под видом
статуи вновь пробудиться к жизни, чтобы обвить своей рукой плачущего Леонта.
     Если посмотреть на эту пьесу с чисто отвлеченной точки зрения,  как  на
музыку, то она походит на историю души. Она начинается  с  сильных  душевных
движений, с напряжения и тревоги; ее предпосылки - ужасные ошибки, ведущие к
заслуженным и незаслуженным страданиям; забвение и легкомыслие  являются  на
смену отчаяния, но затем еще раз происходит перелом, и когда  сердце  стоит,
таким образом, одинокое со своей смущенной печалью и безнадежным раскаянием,
то в заветном святилище своем оно находит обреченное смерти, окаменелое,  но
невредимо и верно сохраненное воспоминание, и это воспоминание,  искупленное
слезами, становится снова живым. У этой пьесы есть смысл и мораль, как могут
они быть у симфонии, и не в  меньшей,  если  не  в  большей  мере.  Было  бы
недоразумением доискиваться психологического повода,  по  которому  Гермиона
скрывается в продолжение стольких лет. Она является в конце, потому что  она
нужна напоследок, как заключительный аккорд нужен в музыке или  закругленная
арабеска в рисунке.
     К прибавленным Шекспиром от себя действующим лицам принадлежат в первой
половине пьесы две фигуры - смелая,  неустрашимая,  чудесная  Паулина  и  ее
слабохарактерный, благодушный супруг. Паулина, которую как миссис  Джемисон,
так и Генрих Гейне обошли молчанием в  своих  характеристиках  шекспировских
женщин,  один  из  наиболее  достойных  удивления  по  своей  оригинальности
образов, какие только встречаются в театре Шекспира. У нее  более  мужества,
чем у десятка мужчин, и все то природное красноречие и  энергический  пафос,
какой могут сообщить храброй женщине непоколебимая  правдивость  и  простой,
здоровый ум. Она готова идти в огонь за свою королеву,  которую  любит  и  в
которую верит; она недоступна ни малейшему  намеку  на  сентиментальность  и
смотрит без эротического чувства, но и без неприязни на своего  добродушного
мужа. Когда она вступает в спор с беснующимся от ревности королем, ее приемы
напоминают немножко приемы Эмилии в "Отелло". Но при всем том между  Эмилией
и Паулиной нет ни малейшего сходства. В ее природе  чувствуется  тот  редкий
металл,  который  типичен  для  замечательных  женщин  этого   не   особенно
женственного типа.
     Во второй половине пьесы сельский  праздник,  примыкающий  к  разговору
Флоризеля  с  Пердитой,  есть  всецело  вымысел   Шекспира   как   в   своей
патетической, так и в комической части. Забавный образ Автолика - его полная
собственность. В новелле король страстно  влюбляется  в  свою  родную  дочь,
когда видит ее взрослой девушкой, и лишает себя жизни, когда она соединяется
со своим возлюбленным. У Шекспира эта глупая  и  гадкая  черта  отпала.  Все
заканчивается чистой гармонией.
     Здесь, как и в "Цимбелине", мы видим, что свойство темы вынуждает поэта
останавливаться на несчастьях, причиняемых ревностью. Здесь он уже в  третий
раз изображает такую  ревность,  которая  заставляет  человека  забыться  до
исступления. Отелло был первым великим примером, затем следует Постум, и вот
теперь - Леонт.
     Леонт представляет исключительный случай в том отношении, что никто  не
нашептывает ему ревности, никто не клевещет  на  Гермиону.  Его  собственная
дикая и глупая фантазия одна всему виною. Но один и тот же  порок  ревности,
очевидно,  лишь  варьируется  здесь  как  средство  изобразить   величие   и
безупречность женской души в новом оттенке.
     Миссис  Джемисон  прекрасно  сказала  когда-то  о  Гермионе,  что   она
соединяет в себе столь редкие качества, как  достоинство,  чуждое  гордости,
любовь, чуждую страсти, и  нежность,  чуждую  слабости.  Как  королева,  как
супруга и мать она держит себя с величественной прелестью, с  возвышенной  и
обаятельной простотой,  с  непринужденным  самообладанием,  так  что  к  ней
применима пословица: тихие воды глубоки. Ее спокойное величие еще  рельефней
выделяется благодаря всегда готовым выступить на  бой  отваге  и  энтузиазму
Паулины; ее благородная царственность еще ярче освещается смелой прямотой ее
подруги. Ее поведение и речи в сцене суда достойны восторженного  удивления,
они далеко оставляют за собой поведение и речь королевы  Екатерины  в  сцене
того же рода. Ее характер, заключающийся в покорности и  кротости,  согласно
английскому идеалу женщины, поднимается здесь до самого достойного протеста.
Она не тратит много слов на свою защиту. Жизнь утратила для нее цену  с  тех
пор, как она лишилась любви своего супруга, с тех  пор,  как  ее  маленького
сына держат вдали от нее,  как  от  зачумленной,  а  ее  новорожденную  дочь
"оторвали от ее груди, чтобы убить ее с невинным молоком на невинных устах".
Она хотела бы только спасти свою честь, но  она,  обвиняемая,  оскорбляемая,
говорит, тем не менее,  прежде  всего  движимая  состраданием  к  раскаянию,
которое в будущем придется когда-нибудь почувствовать Леонту. Ее язык - язык
твердости, присущей невинности. Когда король  отдает  приказ  отвести  ее  в
тюрьму, она с первого же момента произносит (II, 1):

                       ...Здесь царит
                       Звезды недоброй тайное сиянье.
                       Я терпелива, долго буду ждать,
                       Пока смягчится небо. Вы, кто слышит
                       Меня, заплакать не могу так скоро,
                       Как плачут женщины повсюду часто.
                       Быть может, недостаток сил моих
                       В вас иссушает чувства сожаленья.
                       Так сохнет поле, если нет росы.
                       Но в сердце у меня печаль безмерна,
                       Горит и жжет; слезам не погасить
                       Печали этой.

     И она просит дам своей свиты  тоже  не  плакать  о  ней;  если  бы  она
заслуживала заключения в темницу, тогда были бы уместны слезы.
     Во второй половине "Зимней сказки"  мы  окружены  свежей  и  прелестной
природой и видим веселую картину сельского счастья и процветания.
     Шекспир был далек от свойственных его  эпохе  и  многим  другим  эпохам
сентиментально-фантастических причуд пастушеского стиля. Еще в комедии  "Как
вам угодно" он в лице Корина и Фебе  вывел  крайне  правдивую  и  вследствие
этого не особенно поэтическую пастушескую чету. А потому и здесь пастухи  не
поэты и  не  прекрасные,  тоскующие  души.  Они  не  пишут  ни  сонетов,  ни
мадригалов, а пьют эль, кушают пудинг и пляшут. Хозяйка дома прислуживает  с
пылающим, как  огонь,  лицом  отчасти  от  напряжения,  отчасти  от  крепких
напитков, которые она отведывает, чокаясь с гостями. У парней  головы  полны
ценами на хлеб, и они не думают ни о розах, ни о  соловьях.  Их  простодушие
скорей смешно, чем умилительно, и они совершенно пасуют  перед  нечистым  на
руку Автоликом, развивающим их своими  балладами  и  в  то  же  самое  время
опустошающим их кошельки. Чем-чем только он  не  был!  Одно  время  ходил  с
обезьяной, потом был приказным и полицейским,  потом  состоял  на  службе  у
принца Флоризеля, потом устроил  кукольный  театр  и  представлял  притчу  о
блудном сыне, потом женился на жене медника и  остановился  окончательно  на
профессии  воришки.  Он  -  клоун  пьесы,  хитрый,  остроумный,   смелый   и
симпатичный.
     Следует вообще заметить, что хотя Шекспир всегда как будто  приносит  в
жертву простолюдина, всегда дает сатирическое или отталкивающее  изображение
черни как черни там, где она выводится массами, в сущности, он в лице  своих
бесподобных шутов сохранил неповрежденной привлекательную  и  подкупающую  в
пользу народа картину присущего ему здравого смысла, естественного остроумия
и доброго сердца. До Шекспира клоун стоял вне действия  пьесы.  Он  выступал
под конец, чтобы проплясать свой джиг, и проходил через пьесу, не вмешиваясь
в ее течение; он существовал лишь  для  того,  чтобы  развлекать  и  смешить
необразованных зрителей. Шекспир первый вплел его в действие и  наделил  его
не только шутовским юмором, но способностями и  чувствами  высшего  порядка,
как шута в "Лире", или же светлым и веселым умом, приспособленным  к  нравам
бродяги, как здесь, в "Зимней сказке", разносчика.
     Шут  явился  здесь,  таким  образом,  забавнейшей  и  умнейшей  фигурой
воришки, и поэт пользуется им для того, чтобы распутать узел пьесы, так  как
именно Автолик привозит старого и молодого пастуха из Богемии  в  Сицилию  и
ведет их ко двору Леонта.
     Но все комические или шуточные  особенности  этого  идиллического  мира
отступают на задний план перед прямотой и честностью,  которыми  запечатлена
каждая фраза, произносимая этими славными поселянами, и эти-то их свойства и
подготовляют появление в их среде Пердиты.  Она  была  принята  из  жалости,
сделалась,  благодаря  золоту,  которое   принесла   с   собой,   источником
благосостояния для  своих  приемных  родителей  и  выросла,  не  зная  гнета
бедности и положения служанки. В красоте своей  юности  она  пленила  сердце
принца, и мы видим ее,  таким  образом,  королевой  на  сельском  празднике,
нарядной, скромной и очаровательной, мужественной,  наконец,  как  настоящая
принцесса, когда она борется за счастье не расставаться с королевским сыном.
     Пердита - одно из любимых детищ Шекспира; он наделил ее  своей  любимой
чертой - антипатией ко всему искусственному, ко всяким прикрасам. Даже цветы
в своем саду она не  хочет  попытаться  видоизменить  или  усовершенствовать
посредством искусства, посредством особой культуры. Она не  желает  иметь  в
своем крестьянском садике разноцветного подбора левкоев; сами  собой  они  в
нем не растут, так и сажать их она не хочет. И  когда  Поликсен  спрашивает,
почему она пренебрегает этими цветами, она отвечает ему (IV, 3):

                    ...Мне говорили как-то,
                    Что холит их не только лишь природа,
                    Но и искусство краски придает.

     На это Поликсен отвечает следующими глубокомысленными словами:

                    Положим так. Украсится ль природа
                    Тем средством, что она не создала?
                    Над тем искусством, что, как молвишь ты,
                    Должно природу разукрасить, есть
                    Искусство, что сама она творит.
                    Ты, девушка прелестная, взгляни,
                    К