и почему?
     Почему? Момент, когда  была  написана  пьеса,  служит  ответом  на  наш
вопрос. Это был тот тревожный год, когда самые ранние друзья Шекспира  среди
вельмож, Эссекс и Саутгемптон, составили свой  безрассудный  заговор  против
Елизаветы, и когда их попытка  восстания  окончилась  казнями  или  тюремным
заключением. Он увидел, таким образом, что гордые  и  благородные  характеры
могли, в силу обстоятельств, совершать политические  ошибки,  могли  во  имя
свободы затеять бунт. Между попыткой Эссекса произвести дворцовую революцию,
которая при непредвиденных капризах королевы могла обеспечить ему власть,  и
попыткой  римских  патрициев  путем  убийства   защитить   аристократическую
республику против только что основанного единодержавия было, конечно, весьма
мало сходства; но точкой  соприкосновения  являлось  само  восстание  против
монарха, само это неразумное и неудачное стремление произвести  переворот  в
общественном строе.
     К этому присоединилась у Шекспира в раннюю эпоху известная  симпатия  к
личностям, которым счастье не улыбалось, которые не были способны  приводить
свои намерения в исполнение. В прежнее время, когда он сам еще  был  бойцом,
идеалом для  него  служил  Генрих  V,  человек  с  практическими  задатками,
прирожденный победитель и триумфатор;  теперь  же,  когда  сам  он  пробился
вперед и близился уже к вершине  возможного  для  него  почета,  теперь  он,
по-видимому, с особым предпочтением и с грустью останавливал свой взгляд  на
личностях, которые, подобно Бруту и Гамлету, при самых великих свойствах  не
имели дара разрешить  поставленную  себе  задачу.  Они  привлекали  его  как
глубокомысленные мечтатели и великодушные идеалисты. В нем была  доля  и  их
природы.
     Добрых двадцать лет раньше, именно в 1579 г., в Англии были  напечатаны
"Параллельные жизнеописания" Плутарха  в  переводе  Порта,  сделанном  не  с
подлинника, а с французского перевода Амю. В  этом  переводе  Шекспир  нашел
свой сюжет.
     Способ, которым он пользуется этим сюжетом, значительно  отличается  от
метода, применяемого им обыкновенно к  своим  источникам.  У  хрониста,  как
Холиншед, он сплошь и рядом берет лишь ход событий, основной очерк  главного
лица и анекдоты,  которыми  он  может  воспользоваться;  у  новеллиста,  как
Банделло или Чинтио, он берет контуры действия, не особенно  много  почерпая
из  них  для  характеров  или  диалога;  из  старинных  пьес,   которые   он
разрабатывает или переделывает, как например "Укрощение строптивой", "Король
Иоанн", "Победы Генриха V",  "Король  Лир",  -  первоначальный  "Гамлет",  к
сожалению, не сохранился - он переносит в свой труд всякую  сцену  и  всякую
реплику, которые годятся на то, что годится в  тех  случаях,  где  мы  можем
контролировать положение дела; никогда не заимствуется в больших размерах  и
никогда не представляет чего-либо особенно ценного. Здесь же,  наоборот,  мы
можем поразительным и поучительным образом изучать  метод  работы  Шекспира,
когда он всего вернее придерживался своего источника. И мы видим, что  он  с
тем большей точностью следовал за своим авторитетом, чем более последний был
развит и чем более имел психологического чутья.
     Здесь Шекспир оказался впервые лицом к лицу с совершенно цивилизованным
умом, нередко наивным в своей  античной  простоте,  но  все  же  незаурядным
художником,  писателем,  которого  Жан  Поль  в  преувеличенных,  но  вполне
понятных выражения назвал биографическим Шекспиром всемирной истории.
     Всю драму "Юлий  Цезарь"  можно  предварительно  прочесть  у  Плутарха.
Шекспир взял у него три жизнеописания: жизнь Цезаря, Брута и  Антония.  Если
мы прочтем их одну вслед за другой, то у  нас  будут  налицо  все  частности
"Юлия Цезаря".
     Вот ряд примеров из  первых  актов  драмы:  пьеса  начинается  завистью
трибунов к любви, которой  пользуется  Цезарь  у  простого  народа.  Все  до
малейших мелочей заимствовано здесь у Плутарха. Равным  образом  и  то,  что
следует: неоднократные предложения  Цезарю  короны  со  стороны  Антония  на
празднике Луперкалий и неискренний отказ, которым Цезарь  отвечает  на  них.
Подозрительность Цезаря по отношению к Кассию.  Реплику,  с  которой  Цезарь
вторично  выступает  на  сцену  -  "Меня  должны   окружать   люди   тучные,
беззаботные, покойно просыпающие ночи; не такие, как этот Кассий: он слишком
сух и тощ, слишком много думает; такие люди опасны" - у Плутарха мы  находим
в буквально тех же словах; более того, этот анекдот произвел на  него  такое
впечатление, что он три  раза  пересказывает  его  в  различных  биографиях.
Далее,  у  греческого  историографа  встречается:  как   Кассий   постепенно
втягивает  Брута  в  заговор,  записки  с  призывами,  подбрасываемые   ему,
соображения  о  том,  должен  ли  Антоний  умереть  вместе  с   Цезарем,   и
несправедливое суждение Брута о характере Антония, жалобы Порции на то,  что
она лишена доверия своего супруга, и доказательство  мужества,  которое  она
дает, вонзая себе нож в ногу, все предзнаменования и чудеса,  предшествующие
убийству: жертвенное животное без сердца, огненный дождь и огненные волны  в
воздухе, предостерегающее сновидение Кальпурнии, решение Цезаря  не  идти  в
сенат 15 марта, старания Деция Брута  переубедить  его,  бесплодная  попытка
Артемидора удержать его от опасности и т. д. и т. д. Все можно  здесь  найти
штрих за штрихом.
     По временам материал передается с мелкими  и  тонкими  отклонениями,  в
которых просвечивает то темперамент Шекспира, то его  взгляд  на  жизнь,  то
идея, проводимая им в пьесе. У Плутарха нет пренебрежения к народным массам,
которое питает  к  ним  Шекспир,  он  не  заставляет  их  менять  фронт  так
бессмысленно. У него нет монолога Брута перед  окончательным  решением  (II,
1). Вообще же Шекспир употребляет, где это только возможно, те самые  слова,
которые находит в данном случае в переводе Норта. И даже более того: Шекспир
берет характеры такими, какими они  обрисованы  Плутархом,  например  Брута,
Порцию, Кассия.  Брут  совершенно  одинаков  в  том  и  другом  изображении,
характер Кассия у Шекспира углублен.
     Что касается великого Цезаря, чьим именем озаглавлена драма, то Шекспир
в точности придерживается  частных  анекдотических  данных  у  Плутарха;  но
изумительно то, что он не воспринимает значительного впечатления, которое  у
Плутарха получается от характера Цезаря,  хотя  и  он,  впрочем,  не  был  в
состоянии вполне его понять. Кроме того, следует принять во внимание еще  то
обстоятельство, неизвестное,  конечно,  Шекспиру,  что  Плутарх,  родившийся
сотню лет спустя после смерти Цезаря, в такое время, когда самостоятельность
Греции была одним лишь преданием, а столь великая некогда  Эллада  -  частью
римской провинции, писал свои сравнительные жизнеописания с целью  напомнить
гордому  Риму,  что  каждой  из   его   великих   личностей   Греция   могла
противопоставить свою.
     Плутарх был проникнут мыслью, что побежденная Греция  была  владыкой  и
учителем Рима во всех умственных сферах. Он в Риме читал лекции на греческом
языке, не умел говорить по-латыни, между тем как всякий римлянин  говорил  с
ним по-гречески и понимал этот язык, как свой родной.  Довольно  характерно,
что римская литература и поэзия для него не существуют,  между  тем  как  он
беспрестанно цитирует греческих писателей и поэтов. Никогда не упоминает  он
имя Вергилия или Овидия. Он писал о своих великих римлянах так, как  в  наши
дни пишет о великих русских какой-нибудь просвещенный и чуждый предрассудков
поляк. Он, в глазах  которого  древние  республики  были  озарены  идеальным
светом, не особенно был склонен ценить величие Цезаря.
     Так как Шекспир задумал свою драму таким образом,  что  ее  трагическим
героем являлся Брут, то он должен был  поставить  его  на  передний  план  и
наполнить  сцену  его  личностью.  Необходимо  было  устроить   так,   чтобы
недостаток политической проницательности у Брута (относительно Антония)  или
практического смысла (спор  с  Кассием)  не  нанес  ущерба  впечатлению  его
превосходства. Все должно было  вращаться  вокруг  него,  и  поэтому  Цезаря
Шекспир умалил, сузил и, к сожалению, так  сильно,  что  этот  Цезарь,  этот
несравненный  гений  в  области  политики  и  завоеваний,  сделался   жалкой
карикатурой.
     В других пьесах есть явственные следы того, что Шекспир прекрасно знал,
что такое был этот человек и чего он стоил. Маленький сын Эдуарда в "Ричарде
III" в восторженных словах говорит о Цезаре, как о герое победы, которого не
победила сама  смерть.  Горацио  в  одновременно  почти  с  "Юлием  Цезарем"
написанном "Гамлете" говорит о великом Цезаре и о его смерти, а Клеопатра  в
трагедии "Антоний  и  Клеопатра"  гордится  тем,  что  принадлежала  Цезарю.
Правда, в комедии "Как вам угодно" плутовка Розалинда  к  знаменитым  словам
"пришел,  увидел,  победил"  применяет  выражение  "тразоническая  похвальба
Цезаря", но в чисто шутливом значении.
     Но здесь! Здесь Цезарь действительно рисуется в немалой мере хвастуном,
как  и  вообще  сделался  олицетворением  малопривлекательных  свойств.   Он
производит  впечатление  инвалида.  Подчеркивается  его  страдание   падучей
болезнью. Он глух на одно ухо. У него уже нет его прежней силы. Он падает  в
обморок, когда ему подносят корону.  Он  завидует  Кассию,  потому  что  тот
плавает лучше его. Он суеверен, как какая-нибудь старушонка. Он  услаждается
лестью, говорит высокопарно и высокомерно, похваляется  своей  твердостью  и
постоянно выказывает колебание. Он действует неосторожно,  неблагоразумно  и
не понимает, что угрожает ему, тогда как все другие это видят.
     Шекспир,  как  говорит  Гервинус,  не  имел  права  возбуждать  слишком
большого интереса к Цезарю, он  должен  был  выдвинуть  все  те  черты  его,
которые объясняют заговор, и, кроме того, перед ним был отзыв Плутарха,  что
характер Цезаря значительно  испортился  незадолго  до  его  смерти.  Годсон
представляет  себе  приблизительно  в  таком  же  роде,  что  Шекспир  хотел
изобразить Цезаря так, как его понимали заговорщики, для того чтобы  зритель
не судил несправедливо об  этих  последних;  впрочем,  он  соглашается,  что
"Цезарь был слишком велик для того, чтобы они  могли  его  видеть",  что  он
"далеко не похож на себя в этих сценах, и едва ли можно считать  исторически
характерной хотя бы одну из реплик, вложенных ему в  уста".  Таким  образом,
Годсон приходит к изумительному результату, что во всем замысле  пьесы  есть
тонкая ирония, "ибо, - объясняет он, - чтобы Брут, пошлый  идеалист,  затмил
собою величайшего практического гения, какого когда-либо видел  свет,  может
быть допущено лишь в ироническом смысле".
     Это самая бессвязная чепуха, порожденная  претензией  на  остроумие.  В
драме нет  ни  искры  иронии  над  Брутом.  И  ни  к  чему  не  служит  даже
утверждение, что Цезарь становится после своей  смерти  главным  действующим
лицом и, как труп, как воспоминание, как дух,  сокрушает  своих  убийц.  Как
может такой незначительный человек отбрасывать от себя такую  великую  тень!
Шекспир, конечно, подразумевал, что Цезарь  побеждает  после  своей  смерти.
Злого гения Брута, являющегося в лагере при Филиппах,  он  превратил  в  дух
Цезаря; но этого призрака слишком недостаточно для  того,  чтобы  воскресить
искаженное представление о Цезаре.
     С другой стороны, неверно и то, будто единство пьесы пострадало  бы  от
величия   Цезаря.   Поэтическое   достоинство   пьесы   страдает   от    его
незначительности. Пьеса могла бы сделаться бесконечно богаче и глубже,  если
бы Шекспир написал ее,  взяв  исходной  точкой  сознание  того,  чего  стоил
Цезарь.
     В других случаях у Шекспира приходится  удивляться  тому,  что  он  мог
сделать из скудного, бедного материала. Здесь история была так  неисчерпаемо
богата, что рядом с ней его поэзия сделалась бедной и скудной.
     Совершенно подобно тому, как Шекспир, если только места в первой  части
"Генриха VI", относящиеся к  Орлеанской  Деве,  принадлежат  ему,  изобразил
Жанну д'Арк без понимания высокой и простой поэзии,  изливавшейся  от  этого
образа, -  путь  ему  заграждали  национальные  предрассудки  и  стародавнее
суеверие - точно так же он слишком легкомысленно и без  всякой  осторожности
приступил к обрисовке Цезаря, и как Жанну д'Арк он сделал колдуньей, так  он
делает Цезаря самохвалом - Цезаря!
     Если бы,  как  школьная  молодежь  позднейших  времен,  он  должен  был
прочитать в детстве сочинение Цезаря о Галльской войне, то это не  оказалось
бы возможным. Или, быть может, из того, что ему  пришлось  слышать  об  этом
сочинении, он наивно заимствовал ту черту, что Цезарь  постоянно  говорит  о
себе в третьем лице и называет себя по имени?
     Сравните на минуту этого патетического самопочитателя у Шекспира с  тем
портретом его, который Шекспир без труда  мог  бы  составить  себе  хотя  бы
только по своему Плутарху, и который послужил  бы  объяснением  легкости,  с
какой Цезарь поднялся на высоту  единодержавия,  на  которой  он  стоит  при
начале пьесы, возбуждая против себя постепенно накоплявшуюся ненависть.  Уже
на второй странице жизнеописания Цезаря он прочел бы здесь  анекдот  о  том,
как Цезарь, совсем еще молодым человеком, был на обратном  пути  из  Вифинии
захвачен в плен киликийскими пиратами. Они потребовали с  него  20  талантов
выкупа. Он отвечал им, что они, вероятно, не знают, кто  такой  их  пленник,
обещал им вместо двадцати пятьдесят талантов,  разослал  своих  спутников  в
разные города, чтобы собрать эту сумму, и с одним другом и двумя служителями
остался один у этих известных своей кровожадностью бандитов. Он выказывал им
такое пренебрежение, что отдавал им приказания; они не смели говорить, когда
ему хотелось спать; в течение 38 дней, которые он провел у них, он обращался
с ними так, как какой-нибудь владетельный князь со  своими  телохранителями.
Он делал свои гимнастические упражнения, писал стихи и речи, словно находясь
в полной безопасности. Часто грозил он им, что когда-нибудь да  повесит  их,
т. е. распнет на кресте.
     Как только он  получил  из  Милета  выкупную  сумму,  он  прежде  всего
воспользовался своей свободой для того, чтобы снарядить в  гавани  несколько
кораблей, напасть на пиратов, всех их взять в плен и  овладеть  их  добычей.
Затем он  обратился  к  претору  Азии,  Юнию,  которому  принадлежало  право
наказать их. Когда тот, руководимый корыстолюбием, ответил, что  обсудит  на
досуге, что следует сделать с пленниками, Цезарь возвратился в  Пергам,  где
они были заключены в темницу, и повелел всех  разбойников,  согласно  своему
обещанию, распять на кресте.
     Что  сделалось  с  этим  сознанием  своего  превосходства  и   с   этой
непреклонной силой воли у шекспировского Цезаря!

     Я желал бы, чтобы он был потучнее, но не боюсь его. И все-таки, если бы
мое имя вязалось со страхом...
     Я говорю это тебе с целью  показать,  чего  должно  бояться,  а  не  из
желания высказать, чего я боюсь - ведь я всегда Цезарь.

     Хорошо еще, что  он  сам  дебютирует  этими  словами.  Иначе  этому  не
поверили бы. Да и верят ли этому?
     Шекспир представляет дело так, как  будто  республика,  ниспровергнутая
Цезарем, могла  существовать,  как  будто,  ниспровергнув  ее,  он  оказался
преступным.
     Но древняя аристократическая республика  уже  распалась,  когда  Цезарь
сковал из ее элементов новую монархию. В Риме  царила  чистая  анархия.  Там
была чернь, о которой чернь  больших  городов  в  наши  дни  не  может  дать
представления - не глупая чернь, по большей части смирная, лишь порою  дикая
по глупости, внимающая у Шекспира надгробным речам и рвущая на части  Цинну;
- но чернь, бесчисленные  орды  которой  образовались,  во-первых  и  прежде
всего, из масс рабов в соединении с тысячами иностранцев из всех трех частей
света, фригийцев из Азии, негров из Африки, иберийцев и кельтов из Италии  и
Франции, стекавшихся в мировую столицу. К громадной толпе домашних и полевых
рабов присоединились тысячи,  совершивших  на  родине  кражу  или  убийство,
живших во время пути разбоем и грабежом и теперь скрывавшихся в  предместьях
Рима. Но кроме иностранцев без ремесла  и  рабов  без  хлеба,  были  полчища
вольноотпущенных людей, вконец испорченных рабским состоянием и  видевших  в
полной  свободе,  соединилась  ли  она  с  беспомощной   бедностью   или   с
новоприобретенным богатством,  лишь  средство  причинять  вред.  Затем  были
легионы гладиаторов, столь же равнодушных к  чужой  жизни,  как  и  к  своей
собственной,  готовых  служить  всякому,  кто  платил.  Из  таких-то   людей
составил, например, Клодий свои вооруженные  шайки,  делившиеся,  совершенно
как римские солдаты, на  декурии  и  центурии  под  начальством  решительных
предводителей. На форуме эти полчища дрались с другими полчищами гладиаторов
и пастухов из диких местностей Пиценума и  Ломбардии,  вызванных  сенатом  и
организованных им для своей защиты. Уличной  полиции  и  пожарных  не  было,
можно сказать, вовсе. Когда  случались  общественные  беды,  как,  например,
пожар или наводнение, то совещались с авгурами о  значении  этих  несчастий.
Начальствующим  лицам  перестали  повиноваться;  на  консулов   и   трибунов
производили нападения, мало  того,  убивали  их  иногда.  В  сенате  ораторы
осыпали друг друга бранью, на форуме они  плевали  друг  другу  в  лицо.  На
Марсовом поле всякий избирательный день давались настоящие  сражения,  и  ни
один значительный человек никогда вообще не ходил  по  улице  иначе,  как  в
сопровождении стражи из гладиаторов и рабов. "Попытайтесь вообразить себе, -
говорит Моммсен, -  Лондон  с  невольничьим  населением  Нового  Орлеана,  с
константинопольской полицией, с полным  отсутствием  промышленности,  как  в
современном Риме, и притом волнуемый политикой по образцу парижской политики
1848 г., и  вы  получите  приблизительное  представление  о  республиканском
величии, гибель которого оплакивают в своих негодующих письмах Цицерон и его
товарищи".
     Сравните теперь в трагедии попытку честолюбивого Цезаря ввести  царскую
власть в подчиненное республиканским формам и благоустроенное государство.
     Что очаровывало всех, даже противников, приходивших в соприкосновение с
Цезарем, это его благовоспитанность, его  учтивость,  словом,  прелесть  его
существа. Эти качества производили вдвойне сильное впечатление на тех,  кто,
подобно Цицерону, привык к высокомерию и грубости так  называемого  великого
Помпея. Цезарь, как бы он ни был занят,  всегда  находил  время  подумать  о
своих друзьях и пошутить с ними. Его письма милы, веселы. У Шекспира  же  он
то надменен, то фамильярен.
     В течение 25 лет Цезарь как политик  всяческими  средствами  боролся  с
аристократической  партией  в  Риме,  с  ранних  пор  решив  сделаться,  без
применения вооруженной силы, властелином известного в то время света, в  той
уверенности,  что  республика  распадется  сама  собой.  В  одно  уже   свое
преторство в Испании он обнаружил таланты воина и администратора и  держался
в стороне от ежедневной политики. Затем, когда все,  казалось,  готово  было
подчиниться ему, он вдруг  все  обрывает,  покидает  Рим  и  направляется  в
Галлию. Сорока четырех лет от роду он делается военачальником и  становится,
быть  может,  величайшим  из  полководцев,  о   которых   говорит   история,
несравненным завоевателем и организатором, и в этом, уже немолодом  возрасте
высказывает целый ряд свойств в высшей степени ценных.
     Шекспир не  дает  нам  представления  о  гибкости  и  о  богатстве  его
характера.  Зато  он  заставляет  Цезаря   с   неутомимой   торжественностью
восхвалять самого себя (II, 1):

     Выйду. Опасности, грозящие мне, видели  только  тыл  мой;  увидят  лицо
Цезаря - исчезнут.

     У Цезаря не было и тени той мертвенной