се  это,  свидетельствующее  в  своей  совокупности  о
некотором утомлении по отношению к требованиям искусства, обнаруживается уже
в  этой  драме.  Диана  является  дремлющему  Периклу  точь-в-точь,  как   в
"Цимбелине" Юпитер предстает перед спящим  Постумом.  Как  Диана  повелевает
царю отправиться в Эфесский храм, чтобы  там  вновь  обрести  Таису,  так  и
Юпитер объявляет, что Постум будет снова супругом Имоджены.
     Но более  чем  какую-либо  другую  пьесу  "Перикл"  подготовляет  собою
"Бурю". Отношения к дочери меланхолического  Перикла  как  бы  предвозвещают
отношения великодушного Просперо к Миранде.  Он  также  владетельный  князь,
живущий в изгнании, вдали от родной земли. Но при всем  том  первым  эскизом
характера Просперо служит образ Церимона в "Перикле". Пусть только  читатели
обратят внимание на его длинную реплику (III, 2):

                    Всегда считал я ум и доблесть выше,
                    Чем знатность и богатство; блудный сын
                    Последние пусть тратит, если хочет;
                    Бессмертье ж первыми дается нам
                    И человека в бога превращает.
                    Держась такого мнения, природу
                    Я изучал, у знающих людей
                    Выведывал ее святые тайны,
                    И собственным трудом все дополняя,
                    Дошел до сокровенных сил, творящих
                    В металле, камне и растеньях разных
                    Свою работу. Я познал тот вред,
                    Который нам природа причиняет,
                    И средства исцелять его, и этим
                    Счастливлю жизнь свою, конечно, больше,
                    Чем вечной жаждой почестей пустых
                    Иль сохранением богатств в мешках шелковых
                    Глупцам и смерти на потеху.

     Здесь,  во  втором  действии,  Перикл  и  Таиса   совершенно   так   же
противопоставлены разгневанному отцу, не слишком, однако, негодующему на  их
союз,  как  Фердинанд  и  Миранда  противопоставлены  Просперо,   когда   он
притворяется рассерженным. Но в особенности сама буря,  которой  открывается
пьеса  того  же  имени,  уже  предсказана  дивной  сценой  бури,  с  которой
начинается  шекспировская  часть  "Перикла".   И   как   сами   сцены   бури
соответствуют одна другой, так рассказ Марины о непогоде, во  время  которой
она появилась на свет ("Перикл" IV,  1),  соответствует  рассказу  Ариэля  о
кораблекрушении в "Буре" (I, 2).
     Помимо того, многие мелкие штрихи выдают внутреннее родство между этими
двумя произведениями. Как в "Перикле"  (V,  1),  так  и  в  "Буре"  (II,  1)
раздается убаюкивающая, усыпляющая волшебная музыка; как  в  "Перикле"  (IV,
3), так и  в  "Буре"  (III,  3)  говорится  о  гарпиях.  Слово  virgin-knot,
применяемое Мариной к самой себе в "Перикле" (IV, 2.) в прелестных стихах:

               If fires be hot, knives sharp, or waters deep,
               Untied I still my virgin-knot will keep, -

     {Пусть горячи огни, остры ножи  и  глубоки  воды,  я  все-таки  сохраню
неразвязанным мой девственный узел.}

     употребляется и в "Буре" (V, 1), где Просперо прилагает его к  Миранде,
и это слово, надо заметить,  встречается  у  Шекспира  только  в  двух  этих
местах.
     Таким образом, в этой столь несправедливо обойденной  и  пренебреженной
пьесе находится в зародыше все позднейшее творчество поэта. Она имела против
себя две вещи: отчасти то,  что  она  не  вся  целиком  написана  Шекспиром,
отчасти же, что в ней, как  воспоминание  о  только  что  пережитом  мрачном
периоде, падает черная тень на физиономию Марины от той грязной  обстановки,
в которую она помещена в четвертом действии.  Но  как  документ  к  душевной
истории Шекспира и как  плод  поэтического  вдохновения  этот  прекрасный  и
замечательный отрывок  "Перикла"  представляет  собою  произведение,  полное
величайшего интереса.


ГЛАВА LXXIV
        Френсис Бомонт и Джон Флетчер.

     Было  сравнительно  нетрудно  доказать  участие  Шекспира  в   создании
"Перикла" и "Тимона". Оно  заметно  в  самых  важных  сценах.  Те  писатели,
которые сотрудничали с ним вместе, удостоились этой чести почти  случайно  и
не представляют поэтому теперь для нас никакого интереса. Иначе обстоит дело
с двумя другими драмами, возникшими в тот же период.  В  данном  случае  имя
Шекспира упоминается  в  связи  с  именем  другого  писателя  и,  по  мнению
большинства критиков, совершенно основательно. Я  имею  в  виду  пьесы  "Два
благородных родственника" и "Генрих VIII". В этих  двух  произведениях  перу
Шекспира принадлежит лишь немногое, в одном  из  них  почти  ничего.  А  тот
писатель, который создал все остальное, выступил тогда с особенным  успехом,
занял видное место в современной драматической литературе, и Шекспир не  мог
относиться  к  нему  равнодушно.  Поэтому  невольно  возникает  вопрос,  что
заставило Шекспира вступить с ним в сотрудничество.
     В 1608 году на сцене театра "Глобус" была представлена драма "Филастр",
встреченная очень сочувственно и  имевшая  продолжительный  успех.  Авторами
этой трагедии были 22-летний Френсис Бомонт и 28-летний Джон Флетчер.  Успех
этой пьесы был настолько поразителен, что имена обоих поэтов сделались сразу
знаменитыми. До этого момента (1606 - 1607) Флетчер успел уже поставить одну
свою, якобы веселую, в действительности же плоскую пьесу, написанную прозой,
"Женоненавистник". Здесь встречаются, правда, некоторые  комические  фигуры,
но ничто не позволяет угадать будущих творений поэта.
     После нашумевшей пьесы "Филастр" оба поэта написали в  1610  году  свою
лучшую драму "Трагедия девушки" ("The Maid Tragedy"), а в 1611 г.  столь  же
известную драму "Король - не король".  С  тех  пор  Флетчер  продолжал  свою
драматическую деятельность, сначала в сотрудничестве с Бомонтом, а после его
смерти (1615) еще десять лет, последние  годы  своей  жизни,  самостоятельно
(впрочем, одну пьесу он написал вместе с Роули) и даже затмил  своей  славой
имя Шекспира, быть может, еще при его жизни, но во всяком случае  после  его
смерти. Его авторитет с течением времени все возрастал, так что  в  1668  г.
Драйден утверждает в своем известном сочинении "Опыт драматической  поэзии":
"Пьесы Бомонта и Флетчера нравятся больше всех и даются чаще  всех.  Если  в
продолжение года на подмостках появится одна пьеса Шекспира,  или  Джонсона,
то из произведений обоих поэтов дают, по крайней мере, два".  Впрочем,  если
сравнить это утверждение с замечаниями в дневнике Пеписа, то  оно  покажется
преувеличенным. Что же касается Шекспира и Бена Джонсона, то звезда  второго
затмила с течением времени звезду первого. Самуил  Ботлер  не  только  лично
предпочитает Бена Джонсона,  но  считает  его  превосходство  над  Шекспиром
общепризнанным фактом.
     Оба вновь выступивших поэта не принадлежали, подобно старшему поколению
писателей (Пиль, Грин, Марло), к литературному или ученому пролетариату, или
как Джонсон и Шекспир - к среднему  сословию.  Оба  происходили  из  знатных
фамилий. Флетчер был сыном высокопоставленного  священника,  человека  лично
знакомого с придворной  жизнью  в  царствование  Елизаветы  и  Иакова;  отец
Бомонта был гражданским судьей  и  находился  в  родственных  отношениях  со
многими аристократическими  семьями.  Современников  сразу  поразило  умение
обоих поэтов рисовать в совершенстве беспутство  и  остроумную  находчивость
знатных господ.
     Френсис Бомонт родился, вероятно, в 1586 году в Грас-Дие  (Grace-Dieu),
в Лейстершире, в семье,  принадлежавшей  к  судебной  знати,  члены  которой
отличались поэтическими наклонностями и  способностями.  В  тот  год,  когда
Френсис умер, в семье существовало не менее трех поэтов, носивших одну и  ту
же фамилию. Десяти лет Френсис Бомонт сделался  студентом  второго  курса  в
Бродгейт-Холле в Оксфорде и переехал затем  в  Лондон,  где  его  приняли  в
качестве студента-юриста в корпорацию "The Inner Temple". Впрочем, он изучал
юриспруденцию не очень серьезно; он с большим удовольствием  писал  драмы  и
"маски", которые в то время часто разыгрывались на юридических  факультетах.
Еще в 1613 году Бомонт является автором той "маски", которую в день  свадьбы
принцессы  Елизаветы  с  пфальцским  князем  ставили  на  придворной   сцене
юридические корпорации "The Inner Temple" и "Grays Inn".
     Одинаковое  увлечение  пьесой   Бена   Джонсона   "Volpone"   сблизило,
по-видимому, Бомонта и Флетчера. Как только оба познакомились, они заключили
такую братскую дружбу и вступили в такое  интимное  сотрудничество,  которое
редко в летописях истории. Обри, который сохранил нам несколько анекдотов  о
Шекспире, описал их сожительство в следующей  сильной  фразе:  "Они  обитали
вместе, недалеко от театра, оба они были холостые, имели  одну  и  ту  же...
которую в высшей степени уважали, то же платье, один плащ и т. д."  Едва  ли
можно сомневаться в том, что собственно подразумевал Обри  под  многоточием,
которое включил так стыдливо в текст, тем не менее Чалмерс  пытался  в  свое
время заменить  его  бессмысленным  словом  "bench",  т.  е.  скамейка.  Оба
товарища стали в скором времени писать сообща. По-видимому, оба  набрасывали
вместе план пьесы, а затем каждый отделывал те сцены, которые были по  силам
его таланту. На  это  обстоятельство  указывает  один  анекдот,  сохраненный
Винстенлеем, анекдот,  быть  может  вымышленный,  быть  может  исторический.
Однажды оба поэта сидели  в  таверне,  занятые  распределением  между  собой
отдельных частей пьесы. Вдруг из их комнаты послышался крик: "Я беру на себя
убить короля!" Человек, стоявший за дверью, вообразил, что в  комнате  сидят
политические заговорщики и сделал донос.  За  достоверность  этого  анекдота
говорит тот факт, как метко заметил Джордж  Дарлей,  что  в  пьесе  Флетчера
"Женоненавистник" подобное недоразумение также ведет к доносу, и что  вообще
эта пьеса проникнута горькой ненавистью к доносчикам. Прочтите третью  сцену
первого действия, где дается не очень лестная характеристика их поведения  и
образа мыслей.
     Мы не  знаем,  как  распределили  оба  поэта  работу  над  драмой  "Два
благородных родственника", но они, во всяком случае, просмотрели  свой  труд
вместе и старались, по мере возможности, стушевать  различие  в  стиле.  Вот
почему нам теперь так трудно воздать каждому должную честь, хотя мы имеем  и
такие произведения, которые написаны ими порознь.
     Впрочем, существуют разные признаки,  особенно  метрического  свойства,
позволяющие нам разграничить их разнородные таланты. Насколько мы  теперь  в
состоянии судить, Бомонт был  в  большей  степени  трагическим  поэтом.  Его
поэтический стиль глубже  и  полнее  флетчеровского.  Он  не  обладал  таким
остроумием и такой технической  ловкостью,  но  его  вдохновение  отличалось
большей   серьезностью,   его   чувство   -   большей   глубиной,   а    его
изобретательность - большей смелостью. В глазах  потомства  его  хорошенькое
личико окружено ореолом страдания. Подобно  двум  другим  выдающимся  поэтам
Англии, Марло и Шелли, он умер, не достигнув тридцатилетнего возраста.
     Бомонт привязался с трогательной  искренностью  к  Бену  Джонсону,  был
завсегдатаем в  клубе  "Сирена"  и  воспел  происходившие  там  литературные
вечеринки в поэтическом послании, из  которого  выше  мы  привели  несколько
стихов. Насколько страстно Бомонт увлекался Беном Джонсоном, видно  особенно
из того стихотворения, которое он посвятил автору пьесы "Volpone". Здесь  он
ставит искусство Бена Джонсона и прелесть его комического стиля выше  всего,
что было создано для английской сцены остальными поэтами, в том числе, стало
быть, также и Шекспиром. В ответ на это послание Бен  Джонсон  написал  свои
стихи "К мистеру Френсису Бомонту",  где  благодарил  за  посвящение  теплым
объяснением в любви и заверением, что он "не  стоит,  в  сущности,  и  самых
снисходительных слов", выходящих из-под его  пера,  что  он  завидует  более
блестящему таланту своего друга.
     Если верить  Драйдену,  то  Бен  Джонсон  давал  свои  произведения  на
просмотр Бомонту, покуда тот был жив, и всегда советовался с ним о них. Если
имена Бомонта и  Бена  Джонсона  соединены  таким  образом  вместе,  то  имя
Флетчера составляет с именем Шекспира другое созвездие.
     Джон Флетчер родился в декабре 1579 года в местечке Рей в Суссексе.  Он
был, следовательно, 15 годами моложе великого поэта, бьюшего,  по  преданию,
несколько раз его сотрудником. Его отец был сначала священником в Петерборо,
потом епископом в Бристоле, в  Ворстере  и,  наконец,  в  Лондоне.  Это  был
красивый, красноречивый человек,  любивший  пожить  и  попользоваться  всеми
благами  царедворцев  с  ног  до  головы.  Все  его  мысли  постоянно   были
сосредоточены на том, чтобы расположить к  себе  государя  и  сохранить  его
доверие.
     В жизни этого человека был один момент, в высшей степени  интересный  в
историческом отношении и исполненный драматического  или  даже  трагического
смысла. Он, вероятно, любил  в  беседах  с  сыном  повторять  этот  рассказ,
производивший глубокое впечатление на подраставшего трагика. Дж. Флетчер был
тот священник, который должен был присутствовать при последних минутах Марии
Стюарт. Он был, следовательно, не только пассивным зрителем, но  и  активным
участником  в  эпизоде  кончины  "шотландской  Клеопатры".  Когда  он  пошел
навстречу королеве в зале, обитом  черным  сукном,  и  предложил  ей  вместе
помолиться, она повернулась к нему спиной. "Мадам, - начал он тихим голосом.
- Ее величество королева...  мадам,  ее  величество  королева..."  -  трижды
пытался он продолжать, но голос его дрожал от внутреннего волнения. Когда он
в четвертый раз повторил эти слова, она прервала его с резкостью - "Господин
священник, я католичка и хочу католичкой умереть. Вы напрасно меня  мучаете,
ваши молитвы мне не помогут". - "Так образумьтесь! -  воскликнул  он,  снова
получив господство над своим языком. - Раскайтесь в своих грехах,  возложите
свои надежды на  Христа:  он  вас  спасет".  -  "Не  беспокойтесь,  господин
священник, я возлагаю свое упование на собственную веру, за  которую  теперь
умираю". - "Мне жаль, - воскликнул Шрусбери, - что вы  так  преданы  папской
ереси!" В эту минуту ее  дамы  сняли  медленно  вуаль  с  головы,  чтобы  не
расстроить прическу. Они помогли ей снять длинное черное платье, она  стояла
перед ними в юбке из пунцового бархата. Они сняли с нее черную кофту, и  она
осталась перед ними в  темно-красном  корсаже.  Плача,  надели  они  на  нее
темно-красные рукава и темно-красные туфли. Так стояла эта гордая женщина  в
черном зале, одетая  в  пурпурное  платье.  Это  превращение  совершилось  с
быстротой сценической метаморфозы. Дамы громко плакали. Она крикнула им: "Ne
criez vous pas, j'ai promis pour vous. Adieu, au revoir!" И произнося  вслух
молитву, она положила голову на плаху. Конечно, Ричард Флетчер  запомнил  на
всю жизнь как душевную стойкость и непоколебимое мужество, обнаруженное  при
этом случае великой комедианткой, так и то своеобразное сочетание ужасного с
комическим, которое характеризовало последующую часть этого эпизода.  Первый
удар взволнованного палача был неудачен. Он скользнул по щеке и  по  платку,
которым были завязаны глаза. После второго удара голова  повисла  только  на
одной тонкой полоске кожи. Палач перерезал ее обратным движением  топора.  И
Флетчер снова сделался свидетелем превращения столь чудесного, как будто оно
было вызвано чародейством.  Богатый,  но  фальшивый  головной  убор  упал  с
отрубленной головы. Когда  королева  опустилась  на  колени,  чтобы  умереть
позорной смертью, она казалась женщиной, обладавшей всей  прелестью  зрелого
возраста.  А  когда  палач  показал  отрубленную  голову   небольшой   кучке
свидетелей, это была голова морщинистой поседевшей старушки.
     Кажется, ни один  рассказ  из  всемирной  истории  не  мог  познакомить
молодого Флетчера нагляднее с  ужасами  трагической  катастрофы,  с  ужасами
смерти,   с   тем   сочетанием   возвышенного   и   карикатурного,   которое
обнаруживается иногда в важных моментах  жизни,  как  именно  этот  рассказ,
слышанный   им   от   отца   и    словно    посвятивший    его    в    поэты
карикатурно-трагических театральных эффектов.
     Джон Флетчер воспитывался в Кембридже и приехал в Лондон,  по-видимому,
раньше Бомонта, чтобы здесь попытать счастье в качестве драматурга.  В  1608
году он положил начало своей карьере пьесой "Филастр, или Любовь, истекающая
кровью".  Шекспир  испытывал,  вероятно,  какое-то   особенное   настроение,
присутствуя при первом удачном представлении этой пьесы.  Эта  драма  должна
была ему показаться  местами  просто  отголоском  собственных  произведений.
Принц Филастр находится в таком же положении,  как  Гамлет,  так  как  и  он
лишился  противозаконно  престола,  и  он  объясняется  иногда   с   королем
совершенно в стиле Гамлета. Например, в первой сцене первого действия:

     Король. Он словно одержим бесом.
     Филастр. Нет, не бесом, а  духом  моего  отца.  Этот  дух  присутствует
здесь, король, и это - опасный дух. Он  нашептывает  мне,  что  я  наследник
престола, и приказывает мне заявить свои права на этот престол.  Он  уверяет
меня, что все эти люди - мои подданные. Странно, что он мне не дает покоя  и
во сне. Он нисходит в мое воображение и создает там  фигуры  людей,  которые
преклоняют предо  мною  колени,  которые  служат  мне  и  приветствуют  меня
королем. Но я порабощу этого духа. Мой государь! Вашу руку! Я ваш слуга!
     Король. Прочь! Я не стерплю этого...

     Впрочем, Филастр не опасен королю. Он любит его дочь  Аретузу,  которая
молится на него. Отец хочет ее выдать замуж за надменного испанского  принца
Фарамонда. С другой стороны,  Филастр  не  замечает,  что  дочь  придворного
Диона, Эвфразия, также обожает его. Под именем  Бел-ларио  она  поступает  к
нему на службу, переодетая пажом. Она любит его с  такой  преданностью,  что
выходит победительницей из всех предстоящих ей испытаний.  Она  готова  даже
быть посредницей между  Аретузой,  в  пользу  которой  она  отказывается  от
возлюбленного, и этим последним, лишь бы помогать ему. Она находится  в  том
же самом положении, как Виола в "Двенадцатой ночи", с тою  только  разницей,
что в шекспировской пьесе этот сюжет обработан в духе комедии, а  здесь  все
дышит серьезным романтическим и трагическим пафосом.
     Шекспир должен был вспомнить в гораздо  большей  степени  еще  одну  из
своих пьес, когда присутствовал при постановке "Филастра", драму, в которой,
как гласило здесь заглавие, любовь  действительно  истекала  кровью,  т.  е.
"Отелло". В самом деле, весь  ход  действия  ставит  Филастра  и  Аретузу  в
положение Отелло и Дездемоны.
     Вот как это происходит. Так как принцесса обходится  со  своим  женихом
Фарамондом в высшей степени холодно и не  желает  до  свадьбы  признать  его
супружеских прав, то принц, объявляющий зрителям наивно, что его организм не
допускает этой отсрочки, приглашает на свидание крайне услужливую придворную
даму по имени Мегра, одну из тех ветреных красавиц, которых Флетчер умел так
мастерски рисовать. Она напоминает  Хлою  в  его  прелестной  пьесе  "Верная
пастушка". Однако придворные узнали время и место  ее  свидания  с  принцем.
Король, возмущенный позором, причиненным его дочери,  расстраивает  свидание
тем, что стучится в  дом  Мегры  и  осыпает  ее  самыми  жестокими  бранными
словами. Тогда в пылу самозащиты  Мегра  грозит  его  величеству,  что  если
король опозорит публично ее имя, то она  расскажет  всем  и  каждому  о  тех
нежных отношениях,  которые  существуют  между  его  дочерью  и  только  что
поступившим к ней на службу молодым, хорошеньким пажом.  Как  только  король
узнает, что Белларио находится на службе  у  Аретузы,  он