змом.
     Римским духом  проникнуты  особенно  те  сцены,  где  молодые  кавалеры
ухаживают за молодыми женщинами. Напротив, те сцены, где выступает Август  в
кругу  своих  придворных  поэтов,  не  производят  в  той  же   мере   этого
впечатления. Поэт не постарался обрисовать характер императора,  а  реплики,
вложенные в уста поэтов, носят слишком явственно характер апофеоза поэзии  и
апофеоза личности самого автора.
     Обвинения, взводимые то и  дело  на  Бена  Джонсона  его  противниками,
гласили: "самолюбие, высокомерие, бесстыдство, насмешливость и наклонность к
литературному воровству". В апологическом диалоге, присоединенном  к  пьесе,
автор обещает  показать,  что  Вергилий,  Гораций  и  другие  великие  поэты
древности также  не  избежали  подобных  обвинении.  Он  заставляет  поэтому
глупцов отыскивать в самых невинных стихотворениях Горация  ядовитые  намеки
на самих себя и  даже  оскорбления  по  адресу  всемогущего  единодержавного
монарха. Император приказывает наказать клеветников кнутом. Как поэт Гораций
находился в такой же  зависимости  от  греческой  литературы,  как  сам  Бен
Джонсон - от латинской.
     Для нас особенно интересно то место в начале пятого действия, где поэты
высказывают свое мнение о Вергилии до его появления, и  где,  между  прочим,
Гораций, горячо протестуя против ходячего мнения, будто поэты завидуют  друг
другу,  присоединяет  свои  похвалы  к  остальным  похвалам   его   великому
сопернику. Тогда как некоторые из  этих  панегирических  слов,  произносимых
Галлом, Тибуллом и Горацием, подходят к Вергилию, - иначе автору пришлось бы
слишком нарушить стиль  своей  пьесы  -  другие  из  этих  похвальных  речей
намекают, по-видимому, мимо  него  на  какого-то  знаменитого  современника.
Обратите внимание на следующие реплики (приводимые прозой):

     Тибулл.  Все  то,  что  он  написал,  проникнуто  таким  умом   и   так
приноровлено к потребностям нашей жизни, что  человек,  способный  запомнить
его стихи, говорил бы и поступал бы во всех серьезных случаях  совершенно  в
его духе.
     Цезарь. Ты думаешь, что  этот  человек  мог  бы  привести  для  каждого
поступка и для каждого события цитату из его произведений?
     Тибулл. Да, великий Цезарь!
     Гораций. Его ученость не отзывается школьными  фразами.  Он  не  желает
быть эхом таких слов и искусных оборотов, которые легко доставляют  человеку
пустую славу. Он не гордится также знанием ничтожных, мелочных случайностей,
облеченных в форму туманных общих мест. Нет, его ученость состоит  в  знании
величия и влияния искусства. Что же касается его поэзии, то  она  отличается
такой жизненностью, которая  будет  со  временем  все  более  увеличиваться.
Грядущие поколения будут благоговеть перед его поэзией больше нашего.

     Ужели допустимо, чтобы Бен Джонсон не имел в виду Шекспира, когда писал
эти реплики, так хорошо подходящие к нему? Правда,  такой  знаток  Шекспира,
как Ч. М. Инглби, почтенный  издатель  "Skakespeare's  Centime  of  Prayse",
высказался против такого предположения и  санкционировал  своим  авторитетом
однородный взгляд Николсона  и  Фернивалля.  Однако  все  их  возражения  не
настолько вески, чтобы лишить нас права применять эти реплики к Шекспиру,  -
вместе с поклонником Бена Джонсона Джиффордом и его беспристрастным критиком
Джоном Сеймондсом. Нельзя же, в самом деле, постоянно ссылаться на то  место
в пьесе "Возвращение  с  Парнаса",  где  говорится  о  слабительном,  данном
Шекспиром Бену Джонсону, в доказательство происходившей между ними  открытой
распри, тогда как не существует  никаких  фактических  данных,  что  Шекспир
полемизировал с ним.  Кроме  того,  та  настойчивость,  с  которой  в  пьесе
подчеркивается  мысль,  что  Гораций  не  завидует  своему   знаменитому   и
популярному сопернику, позволяет угадать, что упомянутый панегирик не имел в
виду исключительно настоящего Вергилия, к личности и поэзии которого  он  не
совсем подходит. С другой стороны, не следует  видеть  в  каждом  похвальном
эпитете намек на Шекспира. Автор набросил преднамеренно на все реплики дымку
какой-то неопределенности, так что их можно отнести одинаково к древнему и к
современному поэту; но  из  тумана  выделяются  отдельные  контуры,  которые
создают  в  своей  совокупности   резко   очерченную   физиономию   великого
наставника, богатого не книжной ученостью, а жизненной  мудростью;  мудрость
его может пригодиться всегда и повсюду,  а  поэзия  его  так  жизненна,  что
должна со временем приобретать все больше  значения  и  силы;  это  -  такая
физиономия, которая нам прекрасно известна,  и  которую  мы  тотчас  узнаем,
физиономия великого гения с глубоким взором и высоким обнаженным лбом. Пьеса
"Сеян" (1603), появившаяся через два года после  "Рифмоплета",  представляет
историческую трагедию из эпохи Тиберия, где  поэт  задумал  охарактеризовать
нравы  римского  двора,  воздерживаясь  при  этом  от  всяких   намеков   на
современные личности. Но он рисует эту картину,  как  археолог  и  моралист,
совсем в другом духе, нежели Шекспир. Бен  Джонсон  обнаруживает  не  только
солидное  знакомство  с  тогдашними  бытовыми  условиями  и  формами,  но  и
проникает сквозь них в самый дух столетия. Пером его  водит  высокоморальное
негодование на порочную и предприимчивую личность главного  героя  трагедии,
однако оно мешает ему нарисовать рядом  с  остроумными,  подчас  гениальными
эпизодами твердый образ этого человека в его отношениях к окружающей  среде.
Правда, Бен Джонсон не дает нам, подобно Шекспиру, психологию этого  смелого
и бессовестного авантюриста, но он показывает, как  и  какие  обстоятельства
его создали, и как он действует.
     Различие между приемами Бена Джонсона и Шекспира не заключается в  том,
что первый старается с педантической точностью  избежать  тех  анахронизмов,
которыми кишат драмы последнего. В трагедии "Сеян" упоминаются так же, как в
"Цезаре" - часы. Но иногда Бен рисует  такую  точную  картину  древнеримской
жизни, которую можно встретить только у живописца Альмы Тадемы или в  романе
Гюстава Флобера. Если он, например, описывает жертвоприношение в доме  Сеяна
(V, 4), то мельчайшая подробность исторически достоверна:  после  того,  как
жрец (flamen) попросил через герольда всех нечистых  (profani)  удалиться  и
раздались последние звуки рожков и флейт, он произносит  известную  формулу,
что все пришли с  чистыми  руками,  в  чистых  одеждах  и  с  чистой  душой;
прислуживающие жрецы дополняют эту формулу разными  изречениями;  затем  под
звуки инструментов главный жрец берет с алтаря мед, пробует  его  и  раздает
между присутствующими; так точно поступает он с молоком в глиняных  сосудах,
которым он окропляет затем алтарь; он  сжигает  благовония,  обходит  вокруг
алтаря с курильницей в руках, и когда в нее кладут цветы мака, он ставит  ее
на алтарь.
     В подтверждение этих немногих данных  Бен  Джонсон  приводит  не  менее
тринадцати примечаний со ссылками на римских писателей. Вся  пьеса  снабжена
291 таким примечанием. Упомянутая сцена служит как бы вступлением к  другой,
где приносят жертву Матери-Фортуне: она отворачивает свою  главу  от  Сеяна,
предвещая его падение, а он в ярости опрокидывает статую и алтарь.
     Другая не менее прекрасная  и  более  значительная  сцена  обнаруживает
такую же  ученость.  Она  открывает  второе  действие.  Врач  Ливии,  Эвдем,
которого Сеян упросил устроить ему свидание с принцессой  и  приготовить  яд
для ее мужа, отвечает на ее беглые вопросы относительно того,  кто  поднесет
Друзу яд, и кто побудит его выпить напиток, в то самое время,  когда  он  ей
помогает нарумянить лицо и рекомендует ей разные зубные  порошки  и  помады,
придающие коже мягкость и  нежность.  Если  Эвдем  замечает,  что  свинцовая
краска на щеках Ливии потускнела от солнца, то  Бен  приводит  в  примечании
цитату из Марпиала, доказывающую, что эти румяна в самом деле  портились  от
жары. Но в данном случае все эти мелочи  исчезают  в  гнетущем  впечатлении,
производимым тем бесстрастным и деловым тоном, с которым  обсуждается  среди
туалетных тайн убийство.
     Бен Джонсон  обладает  достаточно  бесстрашным  взглядом  и  достаточно
здоровым пессимизмом, чтобы нарисовать без прикрас и без декламации  картину
римского нахальства и зверства. Положим,  он  не  может  обойтись  без  хора
честных римлян, но последние выражаются обыкновенно сжато и сильно.  У  него
достаточно здравого  смысла  и  исторического  чутья,  чтобы  не  заставлять
каяться своих негодяев и куртизанок.
     Здесь он порою достигает такой же высоты, как и Шекспир. Та сцена,  где
Сеян подходит к Эвдему с шутливой болтовней и полунамеками, знакомится с ним
и подкупает его; где этот последний показывает с рабской услужливостью,  что
понимает его туманные выражения и готов разыграть  свободно  и  убийцу,  эта
сцена ничем не уступает известной сцене в шекспировском "Короле Джоне",  где
король упрашивает Губерта убить Артура и получает его согласие.
     Но лучше всех остальных десятая сцена пятого действия. Сенат собрался в
храме Аполлона, чтобы выслушать волю Тиберия, обитающего на острове Капри. В
первом  письме,  которое  читается,  император  передает   Сеяну,   не   без
комплиментов,  власть  и  чин  трибуна,  и  сенат  приветствует   счастливца
ликованием.  Затем  читают  второе   письмо.   В   нем   слышится   какая-то
неестественная  нотка.  Сначала   идут   общие   политические   размышления,
отзывающиеся лицемерным характером. Затем подчеркиваются очень настойчиво, к
удивлению  присутствующих  сенаторов,  низкое  происхождение  Сеяна  и   его
блестящая карьера. Все приходят в недоумение.  Однако  новые  лестные  фразы
ослабляют это  впечатление.  Далее  приводятся  неблагоприятные  суждения  и
отзывы о фаворите, которые тут же опровергаются, потом снова  упоминаются  и
на этот раз в самом враждебном тоне.
     В эту минуту сенаторы, сгруппировавшиеся было вокруг Сеяна,  отступают;
около него образуется во время чтения пустое пространство;  входит  Лако  со
стражей, чтобы схватить и увести доселе всемогущего фаворита.
     Единственной аналогией к сцене чтения  письма,  производящего  коренной
переворот в поведении рабских сенаторов, является речь  Антония  над  трупом
Цезаря, вызывающая такой же перелом в настроении и взглядах римского плебса.
Шекспировская сцена написана более свежими красками и блещет юмором. Сцена у
Джонсона отделана с мрачной энергией и негодованием моралиста.  Но  как  под
пером моралиста, так и под пером поэта в драматической картинности этих сцен
оживает древний Рим.
     Пьеса "Каталина" появилась  в  1611  г.  с  посвящением  Пемброку.  Она
написана по тем же эстетическим принципам,  но  уступает  в  целом  трагедии
"Сеян". С другой стороны, она напрашивается  на  сравнение  с  шекспировским
"Юлием Цезарем", так как действие происходит в ту же эпоху  и  в  ней  также
выступает Цезарь. Второе действие этой трагедии в своем  роде  совершенство.
Но как только  Бен  Джонсон  доходит  до  изображения  политической  картины
заговора, он списывает у Цицерона бесконечные речи и  становится  нестерпимо
скучным. Зато когда он описывает нравы  и  рисует  бытовые  картины,  чуждые
всякого пафоса (как в своих комедиях), он обнаруживает всю свою силу.
     Второе действие происходит в доме Фульвии, той куртизанки, которая,  по
свидетельству Саллюстия, выдала  тайну  заговора  Цицерону.  Вся  обстановка
описана с безусловной точностью. Она прогоняет сначала назойливого  друга  и
покровителя, союзника Каталины, Курия, но когда он приходит в гнев и  грозит
ей, что она раскается в  своем  поступке,  так  как  лишится  своей  доли  в
громадной добыче, в  ней  просыпается  любопытство,  она  зовет  его  назад,
становится вдруг любезной и кокетливой, выманивает у него тайну  и  решается
продать ее Цицерону: эти  деньги  надежнее  тех,  которые  она  получит  при
всеобщем государственном перевороте. Сцены, когда она приходит к Цицерону, и
он допрашивает сначала ее, а затем ее возлюбленного, которого он  превращает
в шпиона, заслуживают особенной похвалы. Эти сцены содержат как бы  экстракт
того духа, которым проникнуты книга Саллюстия о Каталине  и  речи  и  письма
Цицерона.
     Цицерон стоит здесь гораздо  выше  шекспировского,  который  произносит
лишь несколько реплик. Но личность Цезаря не понята и Беном Джонсоном.  Поэт
хотел, по-видимому, обнаружить свою самостоятельность,  отступив  от  оценки
Цезаря и Цицерона, сделанной Саллюстием, которому  он  следовал  в  основных
чертах, а Саллюстий - враг Цицерона и защитник Цезаря.
     Добрый  Бен  увлекался  Цицероном   уже   просто   как   представителем
литературы.  Он  считал,  напротив,  Цезаря  холодным  и  хитрым  политиком,
пользовавшимся Каталиной для достижения собственных целей  и  отрекшимся  от
него, как только его дело пошло плохо, и слишком  могущественным  человеком,
чтобы Цицерон мог его уничтожить после открытия заговора.
     Великий Гай Юлий не мог воспламенить и мужественное сердце Джонсона. Он
крайне несимпатичен. Ни одна реплика, ни одно слово не позволяют угадать его
будущего величия.
     По-видимому, и Джонсон не оценил этого величия. Как это ни странно,  но
все поэты и ученые эпохи Возрождения, раз они  интересуются  старой  распрей
между Цезарем и Помнеем, стоят без исключения на  стороне  последнего.  Даже
еще  в  XVII  в.  ученые  французы,  жившие  в  эпоху   более   безусловного
абсолютизма, чем  цезарский,  и  занимавшиеся  древней  историей,  были  все
противниками  Цезаря.  Только  в  наш   век,   столь   враждебный   принципу
неограниченного самодержавия и видевший столь блестящие  успехи  демократии,
гений Цезаря был, наконец, оценен в его полном объеме, и  была  выяснена  та
польза, которую человечество извлекло из его жизни.
     Личные отношения между Беном Джонсоном и Шекспиром до сих  пор  еще  не
выяснены. Долгое время они считались  безусловно  плохими.  Ввиду  известных
обстоятельств не сомневались в том, что  Бен  Джонсон  преследовал  великого
соперника своей завистью в продолжение всей его жизни. Впоследствии, однако,
поклонники Бена Джонсона отстаивали настойчиво и страстно ту мысль, что  его
в этом отношении кровно оскорбили. Насколько мы можем  судить,  Бен  Джонсон
признал и оценил великие достоинства Шекспира, хотя никогда не мог  побороть
некоторого злобного чувства при мысли, что Шекспир как драматург  популярнее
его, а он считал - совершенно естественно и простительно - свое  собственное
литературное направление гораздо более истинным и ценным.
     В  предисловии  к  трагедии  "Сеян"  (издание  1605  г.)  Бен   Джонсон
употребляет  одно  выражение,  которое  долгое  время  считали  намеком   на
Шекспира, так как пьеса была разыграна труппой, к которой он принадлежал,  и
так как великий человек сам исполнял в  ней  роль.  Бен  Джонсон  пишет:  "Я
должен в заключение заметить, что пьеса не является в том  виде,  в  котором
была  поставлена.  В  первой  редакции  принимало  участие  другое  перо.  Я
предпочел заменить написанные им части собственными, более слабыми  и  менее
удачными, чтобы не лишить такого гения его прав столь  дерзким  похищением".
Особенно выражение "a happy genius" (счастливый гений)  в  связи  с  другими
обстоятельствами наводило на  мысль  о  Шекспире.  Однако  Бринсли  Николсон
доказал в критической статье, что здесь говорится не о Шекспире, а об  одном
очень  второстепенном  поэте  Самуэле   Шеппарде.   Изысканные   вежливости,
встречающиеся в этом отрывке, объясняются  тем,  что  Джонсон  обижал,  даже
оскорблял своего прежнего  сотрудника,  уничтожая  часть  его  работы  и  не
упоминая его имени на заглавном листе. Что Шеппард в  самом  деле  обиделся,
видно  из  того  обстоятельства,  что  он  40  лет  спустя  подчеркнул  свое
сотрудничество над пьесой "Сеян"  в  строфе,  являвшейся  похвальным  словом
Джонсону. Если же Сеймондс утверждает в своей книге  о  Бене  Джонсоне,  что
предисловие  к  "Сеяну"  имеет  в  виду  Шекспира,  то  ему   следовало   бы
предварительно опровергнуть тщательно обоснованный взгляд Николсона.  Однако
он не упоминает о нем ни одним словом.
     Впрочем, для нас  неважно,  что  в  том  или  другом  предисловии  Бена
Джонсона встречаются вежливости по адресу Шекспира, так как теплые  слова  и
умеренная  критика  в  его  "Discoveries"  и   восторженное   стихотворение,
являющееся вступлением к первому изданию in-folio, доказывают наглядно,  что
Бен, проведший, как известно, с Шекспиром последний веселый вечер,  питал  в
последние годы поэта и после  его  смерти  самые  хорошие  чувства  к  нему.
Разумеется, это не мешало ему нападать иногда шутливо, иногда ядовито на  те
стороны в творчестве Шекспира, которые ему казались слабыми.
     Конечно, мнение  Фейса,  будто  в  том  месте  пьесы  "Рифмоплет",  где
осмеивается герб Криспина,  содержится  намек  на  Шекспира  -  нелепо.  Нет
никакого сомнения, что эта фигура является  карикатурой  на  Марстона.  Этот
последний  ведь  никогда  в  этом   не   сомневался.   Вот   достоверные   и
предполагаемые намеки на Шекспира, встречающиеся у Бена Джонсона.
     В прологе к комедии "У каждого человека - свои причуды", которого мы не
коснулись, говоря о постановке пьесы труппой лорда-камергера, реалистическое
искусство  прославляется  не  только  как   истинное   в   противоположность
романтической поэзии Шекспира. Здесь встречаются также очень определенные по
своему смыслу выходки  против  тек  поэтов,  которые  "думают  воспроизвести
продолжительную ссору между Йоркским и Ланкастерским домами при помощи  трех
ржавых мечей и нескольких аршинных слов" и довольно  оскорбительная  критика
произведений, принадлежащих другим драматургам. Они рисуют чудовища,  Бен  -
людей.
     Мы уже упомянули о выходке Джонсона против шекспировской пьесы "Как вам
угодно" в комедии "У каждого человека - свои  причуды".  Эта  выходка  очень
невинного характера. Много говорили о том известном месте в пьесе  "Volpone"
(III, 2), где леди Politick Would-Be восклицает: "Наши  английские  писатели
будут вскоре так  же  обкрадывать  "Pastor  Fido",  как  раньше  обкрадывали
Монтеня!" Это обвинение в литературной краже относили то к "Буре"  Шекспира,
где он заимствует несколько строчек  из  "Опытов"  Монтеня,  то  к  Гамлету,
который имеет в самом деле некоторые  точки  соприкосновения  с  французским
философом.  Но  "Буря"  написана,  без  всякого  сомнения,   гораздо   позже
"Volpone", а соотношение между Гамлетом и Монтенем не позволяет  говорить  о
краже.  Здесь,  по-видимому,  обвинили  Бена  Джонсона  опять  без   всякого
основания в зависти.
     Если Фейс усмотрел в песне Нано  о  гермафродите  Андрочини  бесстыдный
намек на Шекспира только потому, что имена Пифагора  и  Эвфорба  встречаются
как здесь (Volpone I, 1), так и в известном отрывке Миреса  о  Шекспире,  то
это обвинение висит в воздухе. Так же нелепо мнение Фейса, будто то место  в
пьесе Джонсона, Марстона и Чапмана "Eastward Hoe!" (III, 2), где встречаются
невинные намеки  на  Гамлета,  содержит  циническое  оскорбление  по  адресу
Офелии. Фейс вообще любит неосновательные гипотезы.
     Таким образом, остаются в действительности  только  некоторые  места  в
"Варфоломеевской ярмарке" (1614). Мы видели, что  кукольная  пьеса  "Пробный
камень дружбы" осмеивает сонеты Шекспира.  Во  вступлении  встречается,  без
сомнения, выходка против "Бури" и  "Зимней  сказки",  фантастическую  поэзию
которых грубоватый Джонсон никак не мог оценить. Ему не нравился ни Калибан,
ни чародейство в "Буре", а "Зимняя сказка" так же, как "Перикл",  оскорбляла
его классическое чутье и  аристотелевские  принципы:  эти  пьесы  охватывают
промежуток времени в 20 лет, и действующие лица, которые находились в  одном
акте в самом нежном, детском возрасте, появляются потом взрослыми девушками.
     Но за этими слегка огр