.  Вот
что, Кали, я должен сообщить тебе тяжелую весть. Иди  сюда,  сядь  со  мною.
Оставь свое стадо, есть кое-что подороже этих овец...
     Мальчик весь просиял от ласковых слов. Он улыбался и кивал Аманкулу.
     - Твой отец, Кали, разгадал язык сыбызги. Он мог заставить свою сыбызгу
быть и верблюжонком, и хромой дикой козой, и гогочущим  гусем.  Хорошим  был
сыбызгистом покойный... -  Аманкул  осекся,  невольно  проговорившись,  и  с
тревогой взглянул на Кали, но маленький пастушонок сидел как  ни  в  чем  не
бывало, кивал и  продолжал  улыбаться.  -  Покойный,  -  уже  тверже  сказал
Аманкул, - был известен всему роду Кара. Много мудрых слов он сказал за свою
жизнь. И вот умер... Ты ведь знаешь, что  он  давно  болел  чахоткой  и  сам
говорил, что не жилец на этом свете. Пусть же его душа обретет покой в раю.
     - Пусть же душа его обретет покой в раю,  -  повторил  Кали,  продолжая
улыбаться, и провел ладонью по лицу, как подобает, когда говоришь о мертвом.
     Аманкул всем  этим  был  так  поражен,  что  сидел  некоторое  время  в
оцепенении и молча глядел на Кали.
     "Что это он? Чему он улыбается? Или слышал уже  эту  весть  от  кого-то
другого? Или заранее примирился с тем,  что  отец  должен  умереть.  Но  все
равно... улыбаться тут нечему... Бывают же такие люди с каменным  сердцем...
А может быть, он не в своем уме?" - с тревогой подумал Аманкул и сказал:
     - Ты уже джигит, Кали. Будь умен, как твой покойный отец,  и  удача  не
оставит тебя. До свидания.
     Сказав это, Аманкул вскочил на коня и ускакал.


x x x

     Когда огромное  стадо  овец  дрогнуло  и  заволновалось,  как  вода  от
упавшего в нее камня, Кали не проснулся. Он лишь сквозь сон слабо прошептал:
"Шай! Шай!"
     А в это время стадо в пятьсот с  лишним  голов  словно  опрокинулось  в
сторону Кали. Земля содрогнулась от тысяч бегущих копыт.
     Вдали прокатился гром, и с грохотом его смешался шум бегущего стада.
     Прозрачный и чистый после дождя воздух, веявший над  влажными  травами,
донес до волчицы овечий запах. Она подняла морду  навстречу  теплым  запахам
свалявшейся овечьей шерсти,  судорожно  глотнула  воздух  и  рысью  побежала
вперед, прячась в ложбине среди бугорков.
     Перевалив через бугор, волчица увидела стадо. Клыки ее звонко лязгнули.
Она припала еще ниже к  траве  и  стала  подбираться  к  стаду,  прячась  за
низкорослыми кустарниками.
     Голодная волчица, оставившая в логове своих детенышей, совсем  опьянела
от овечьего запаха, жилистые ноги ее напряженно задрожали, пасть раскрылась,
обнажились белые огромные клыки.
     Ее мало беспокоил слабый человеческий запах,  доносившийся  со  стороны
стада. Жилистые ноги, словно стальные пружины, неудержимо несли ее вперед.
     Робкие жирные животные медленно двигались в траве, семенили  копытцами,
еще не почуяв смертельной опасности.
     Длинное тело волчицы словно струилось среди травы.
     И вдруг овцы почуяли волка. Стадо дрогнуло и шарахнулось в сторону.
     Волчица стрелой метнулась  вперед.  Огромным,  в  три  сажени,  прыжком
настигла овец и схватила жирного  валуха,  который,  неуклюже  повернувшись,
только собрался догонять стадо. Волчица так  его  тряхнула,  что  он  трижды
перевернулся.
     Когда баран поднялся на ноги, разбежавшаяся волчица  перескочила  через
него и растерянно обернулась. Затем пошла на барана уже  со  стороны  стада.
Баран не собирался сопротивляться, но,  не  успев  обернуться,  он  оказался
прямо перед оскаленной мордой волчицы. Страшные клыки  и  дьявольская  пасть
так напугали его, что он метнулся в сторону и побежал прочь от стада.
     Иногда бараны, гонимые страхом, бегут так, что и  коню  не  догнать.  И
этот баран бросился наутек, словно резвый конь. Когда волчица настигала его,
он мчался еще быстрее. Но  робкий  и  глупый  баран  не  понимал  того,  что
коварная волчица отрезала его от стада и сейчас гнала в свое далекое логово.
     Баран несся вскачь и не понимал, что только облегчает дело волчице, что
ей меньше придется тащить на себе тяжелую тушу.
     Перепуганное  стадо  между  тем  неслось  прямо  через  спящего   Кали.
Пастушонок вскочил, снова упал, в недоумении вытаращив еще  сонные,  но  уже
испуганные глаза. Мимо него плотной массой  неслись  обезумевшие  овцы.  Вся
земля гудела от бешеного бега.
     Когда  Кали  протер  своими  маленькими  кулачками  глаза,  он   увидел
скачущего прочь от стада барана и бегущего за ним огромного волка.
     "Наверное, положил половину стада", - в ужасе подумал Кали. В глазах  у
него потемнело. Ему показалось, что волк не один, а несколько. И он бросился
бежать, тоже обезумев от страха. Бежать в горы, в далекую Анхату.


2

     Нурым,  горячий,  порывистый,  непременно   достигавший   своей   цели,
чувствовал себя опустошенным:  никак  не  выдается  случай  блеснуть  ярким,
разящим словом акына, безумной удалью в бою. Юноша  Ораз,  острый  на  язык,
много повидавший, образованный, нередко говорил ему: "Нагаши, тебе надо быть
всегда в гуще молодежи. Ты должен стать ее голосом,  ее  песнью".  Запали  в
душу Нурыма эти слова, все чаще стала тревожить его беспокойная мысль:  "Что
мне делать здесь, в ауле?" Но тут же являлась другая мысль: "А куда  мне  из
аула податься?" Сейчас нет тех беззаботных вечеринок, где можно  было  среди
молодежи, как прежде, до утра петь песни и веселиться;  нет  шумных  тоев  в
аулах, где можно поразвлечься, нет Хакима, с кем можно  посоветоваться,  нет
рядом умного Ораза - один Нурым, как баксы*, которого покинули  вдруг  духи.
Одно развлечение - покос... Маячит перед глазами суетливый, неуклюжий Бекей.
Бесконечны его  вздохи,  неутомим  стрекот  кузнечиков...  Сегодня  и  степь
показалась Нурыму особенно унылой. Каждый день на  покос,  на  жнивье  вдоль
реки тянулись подводы, люди; сегодня их почему-то не видно. Только вон  там,
вдали, скачет одинокий верховой в сторону  скособоченной  землянки  старухи,
вдовы покойного сыбызгиста Каипкожи. Даже  не  пытаясь  разузнать,  кто  это
может быть, Нурым завалился в тени  копны.  Задумался,  ушел  в  себя  и  не
заметил, сколько времени пролежал в забытьи.
     ______________
     * Баксы - колдун.

     - Сено лежит в копнах. Дождь нагрянет -  все  пропало,  все  сгниет,  -
недовольно пробурчал возле его уха Бекей. - Ты совсем распустился, лоботряс.
     Нурым продолжал лежать, будто ничего не расслышал. Сам не зная с  чего,
вдруг начал шептать:

                       ...Не разводя костра на снегу,
                       Чтобы зажарить наскоро дичь,
                       Не изломав всех ребер врагу, -
                       Цели герой не может достичь...

     - Эй, парень, слышишь... обленился ты, говорю.
     Нурым снова повторил полюбившиеся строки,  словно  разговаривая  сам  с
собой. Он действительно не расслышал слов Бекея  и  удивленно  уставился  на
него: "Что это Беке сегодня так разговорчив?" На  лице  ворчливого  старика,
минуту  назад  еле  сдерживавшего  свой  гнев,  вдруг   появилось   тревожно
жалостливое выражение. Бекей со страхом заметил,  как  у  Нурыма  шевелились
губы. Ему даже показалось,  что  у  юноши  стали  влажными  глаза,  точно  у
ребенка, собиравшегося заплакать. Заметив растерянность Бекея, Нурым чуть не
рассмеялся, но тут же нахмурился.
     - Астафыралла, аруак! - проговорил  Бекей,  еще  более  испугавшись.  -
Астафыралла! - Он отступил назад, не  отрывая  глаз  от  губ  Нурыма.  Нурым
только теперь понял, чего так испугался Бекей.
     - Видать, бес вселился в меня. Ауп, ауп, ей, ауп! - задвигал  лопатками
Нурым.
     Бекей давно заметил, что Нурыма временами посещает нечистая сила. Когда
тот заучивал стихи, новые песни, начинал  вдруг  шевелить  губами  и  что-то
бормотать про себя. Добродушный и недалекий Бекей приходил в ужас. И сейчас,
увидев, как посинело темно-серое лицо Нурыма, который к тому  же  весь  день
хмурился и работал спустя рукава, Бекей решил, что джигита корежит бес.
     - Нурымжан, дорогой, помяни дух предков!
     - Прошло, Беке, полегчало, - рассмеялся Нурым, подняв голову.
     Он вдруг заметил, как из-за землянки вдовы Каипкожи выскочил  верховой,
а впереди него суматошно несся какой-то мальчишка.
     - Кто это там, Беке? - спросил он. - Вон про того конника спрашиваю.
     Бекей сразу узнал:
     - Это же Нурыш, хаджи Шугула сынок.
     - А что он тут ищет?
     - Он за мальчишкой  Кали  приехал.  За  своим  пастушонком.  Гонит  его
обратно...
     Нурым помрачнел. Он живо представил, как везли тело Баки, как Шугул  не
позволил хоронить Баки на кладбище Ереке, где покоились  предки  хаджи,  как
волки разорвали валуха и мальчик Кали со страху бежал домой,  а  Нурым  спас
его, не отдал в  руки  разъяренного  джигита.  Он  вспомнил  отчаянный  визг
забитого мальчишки: "Убьют меня, убьют!" Нурым побледнел, изменился в лице.
     Перепелкой метался мальчик впереди всадника  и,  поняв,  что  не  уйти,
круто повернул и бросился назад. Нурыш, сделав вынужденный круг, настиг Кали
и взмахнул камчой. Юлой завертелся мальчик и проскочил под брюхом лошади  на
другую сторону. Всаднику удалось резко повернуть коня; натянув  поводья,  он
несколько раз кряду со свистом опустил камчу...
     Нурым, не раздумывая, кинулся на помощь мальчику. Рослый джигит и шагом
преодолеет немалое расстояние, а уж побежит - пусть враскачку,  -  ветер  не
догонит. Как буря, широко закидывая ноги, помчался Нурым. Предчувствуя беду,
но не в силах ее предотвратить, Бекей лишь зачмокал губами:
     - У-у, как несется, шайтан, глянь на него...
     Не  поймешь,  кого  он  осуждал:  то  ли  побежавшего  Нурыма,  то   ли
преследователя Нурыша.
     Нурыш не заметил Нурыма.  Словно  сапожник,  попеременно  орудующий  то
шилом, то дратвой, он, не поднимая головы, злобно дергал поводья  то  влево,
то вправо и, нацелясь, бил мальчика вшестеро  плетенной  камчой.  Нурыма  он
заметил, лишь  когда  тот  появился  рядом.  Но,  как  благочестивый  мулла,
спутавший молитву, он  только  мельком  покосился  на  подбежавшего,  словно
недовольный тем, что его напрасно отвлекли, и прохрипел:
     - Оголтелое дурачье! Своей выгоды не понимают! Эх, черт, вот я тебя!..
     В злобной суматохе он даже не узнал Нурыма и  с  удивлением  глянул  на
него, как бы спрашивая: "Где это я тебя  видел?"  Потом,  решив  вдруг,  что
человек пришел ему на помощь, сказал:
     - Поймай мне этого дурня, не знающего своей выгоды!
     Пастушонок тем временем прибег к последней хитрости: стал  вертеться  у
лошадиного хвоста. Мальчик тоже разозлился, он даже не плакал, стиснул  зубы
и не прочь был запустить камень в своего обидчика.  Но  на  плоской  равнине
Каракуги камня не сыщешь. Увертываясь от камчи, он все же  умудрился  как-то
вырвать увесистый курай и хотел швырнуть его в лицо всадника, но тут заметил
бежавшего  во  всю  прыть  Нурыма.  Увидев  заступника,   маленький   беглец
расхрабрился, точно козленок, в ярости  бодающий  верблюда,  схватил  обеими
руками курай и, приподняв левое плечо, широко размахнулся.
     - Зачем трогаешь мальчонку?! Он ведь не  убил  твоего  отца.  И  Шугул,
кажется, жив?! - крикнул Нурым.
     Его плечи поднимались, как кузнечные мехи, - он еле  переводил  дыхание
от ярости и быстрого бега. Нурыш на миг растерялся. Только теперь понял  он,
что перед ним известный забияка Нурым и что он  спешил  сюда  не  для  того,
чтобы взгреть мальчонку, а, наоборот,  заступиться  за  него.  Резкие  слова
вздорного  Нурыма,  задевшие  честь  самого  хаджи  Шугула,  будто  насквозь
пронзили Нурыша.
     - Чего ты гавкаешь? Чего как собака бросаешься на верхового?  Или  тоже
спина зачесалась, а? - взревел он, угрожающе  приподняв  витую  шестихвостую
камчу.
     - Да, зачесалась... Попробуй!
     Нурыш не стал долго раздумывать.  Хотя  он  не  слыл  ни  драчуном,  ни
задирой, но  сейчас  им  вдруг  овладело  страстное  желание  огреть  камчой
необузданного  Нурыма.  Ударив  пятками  коня,  он  вплотную   подскочил   к
безоружному. Нурым не  думал  защищаться,  скорей  всего  он  собирался  сам
напасть: глаза следили за каждым движением всадника, а все тело настороженно
сжалось,  вспружинилось.  Левой  рукой  он  приготовился  поймать  камчу,  а
правой - ухватиться за ворот Нурыша. Испокон веков верховой чувствовал  себя
уверенней  и  сильней  пешего.  Нурыш,  намереваясь  сшибить   конем   этого
долговязого черного джигита и уже потом огреть камчой, привстал на стременах
и размахнулся. Но, оказавшись перед человеком,  присевшим  будто  пир  перед
прыжком, конь вдруг испуганно шарахнулся,  и  камча,  со  свистом  сделав  в
воздухе петлю и не задев Нурыма,  вяло  хлестнула  полу  нанкового  бешмета.
Нурыш повернул коня вторично.
     - А ты, оказывается, наглец! Опять  мешаешь  мне  проучить  пастушонка.
Если отец твой бий, значит, можно тебе свою прыть показывать?  -  распалился
он.
     На этот раз конь безбоязненно  двинулся  на  пешего.  Зная,  что,  если
побежишь, - догонит, будешь стоять - конь сшибет грудью, Нурым решил во  что
бы то ни стало ухватиться  за  всадника.  Но  спереди  не  дотянешься,  надо
попытаться прыгнуть на него сбоку. "Ах, черт, если бы  на  коне  прискакать,
тогда бы вырвал камчу и стянул бы самого  с  седла",  -  с  досадой  подумал
Нурым.
     Подскочив  почти  вплотную  к  человеку,  недобро  изогнувшемуся  перед
прыжком, конь снова отпрянул в сторону. Снова взвилась камча и на  этот  раз
хлестнула Нурыма, обвилась вокруг правой руки выше локтя,  а  кончик  звучно
хлестнул по бедру. Когда всадник дернул ее к себе,  рослый  Нурым  в  броске
ухватился за черенок. Плеть будто припаялась к сведенной  судорогой  руке  -
теперь она  или  оборвется,  или  Нурыш  ее  выпустит.  Пробежав  с  разгона
несколько шагов возле коня, Нурым на мгновение уперся ногами, изо всей  силы
потянул плеть к себе и, когда всадник  накренился  в  седле,  одним  прыжком
достал его и ухватился за полы  бешмета.  Камчу,  однако,  он  не  выпустил,
опасаясь, что Нурыш хлестнет его по голове. Сидя на крепком коне  и  сам  не
хлипкого сложения, байский сын не слетел с седла:  как  ребенок  ухватившись
левой рукой за гриву, крепко прижав колени к бокам коня,  он  больно  ударил
скакуна пятками, намереваясь поволочить Нурыма по земле,  как  козленка  при
козлодрании, и даже проволок его несколько шагов.  Нурыш  был  в  бешмете  и
поверх него еще в  красном  ватном  чапане,  так  что  Нурыму  было  за  что
держаться. По всему было видно, что Нурым не отпустит  теперь  сплоховавшего
всадника, пока не стянет его с коня или не  оборвет  полы  чапана  вместе  с
камчой. От боли и позора, что его волочат,  как  тушку  при  кокпаре,  Нурым
рассвирепел: глаза налились кровью, лицо побагровело, в висках свело  мышцы.
Что бы там ни случилось, он должен  стянуть,  свалить,  швырнуть  на  землю,
подмять под себя надменного мирзу. Повидавший немало  ссор  и  драк,  но  не
участвовавший в них, Нурыш, хотя был силен и сидел на крепком  коне,  ничего
не мог поделать с безоружным  пешим  джигитом.  Уверенно  действуя  вначале,
Нурыш теперь сник, даже робость охватила его. Он  уже  не  думал  растоптать
этого ненавистного черного,  а  пытался  всего  лишь  вырваться,  без  греха
улизнуть; камчу он уже отпустил и  старался  высвободить  бешмет.  Свободной
рукой захватив полы  чапана,  Нурыш  снова  ударил  коня  ногами.  Испуганно
захрапев, мелко дрожа, темно-серый конь, словно увидев  перед  собой  овраг,
взметнулся вдруг резко на дыбы.  Передняя  подпруга  с  треском  оборвалась,
Нурыш, запрокидываясь,  перелетел  через  голову  Нурыма  и  грузно,  мешком
бухнулся оземь. Вмиг облегченный, без всадника и седла, конь  рванулся,  но,
наступив на повод,  запутался  и  остановился,  тревожно  фыркая.  А  Нурым,
сообразив, что случилось, только теперь выпустил полы  чапана  и  наклонился
над Нурышем: видимо от ушиба, лицо его было сплошь в крови, а сам  он  лежал
безмолвно, бесчувственно. "Не разбился ли насмерть?!" - промелькнула мысль у
Нурыма.
     Не  чувствуя  ни  жалости,  ни  досады,  обомлев  на  мгновение,  Нурым
отвернулся и пошел в сторону землянки вдовы сыбызгиста  Каипкожи.  Маленький
Кали, не выпуская из рук курай, почти добежал уже до торчавшей из-под  земли
трубы, откуда тянулся жидкий дымок.


x x x

     - По словам Бекея, он вывихнул плечо и, кажется, еще не совсем пришел в
себя, - рассказывал вечером Нурым учителю Халену.
     Хален покачал головой, но  не  стал  осуждать  Нурыма.  Совет  его  был
короток:
     - Сейчас все труднее становится бедняку доказать, что  он  не  виновен,
Нурым. К примеру: вспомни, как недавно взялись  морочить  мне  голову.  Пока
здесь  судят  да  рядят  старшина  и  волостной,   тебе   лучше   исчезнуть.
Перемелется - вернешься, вот и весь мой совет.
     - Значит, мне совсем уехать отсюда, Хален-ага?
     - Да, - сказал Хален, помедлив. -  Род  Акберли  тебе  близок.  А  если
захочешь узнать, что делается в городе,  то  там  ведь  живет  твой  нагаши,
учитель Ихсан Изкулов. Он  будет  тебе  и  добрым  наставником,  и  надежной
защитой.
     Наутро, когда пастухи погнали скот на выпас, Нурым  оседлал  белоногого
мухортого коня Бекея и выехал из аула. Он не стал говорить отцу ни о причине
своего поспешного отъезда, ни о том, когда  думает  вернуться.  "Не  впервой
ведь уезжать из аула. Обо всем узнает после от  Бекея",  -  успокаивал  себя
Нурым.
     Он направил коня по дороге в город.


3

     Неутомимый в верховой езде Нурым, выезжая из аула спозаранку,  прибывал
в уездный центр обычно задолго до вечера. И на этот раз уже после полудня он
мог бы уже въехать на городскую улицу.  Всю  дорогу  Нурым  громко,  на  всю
степь, пел песни, но перед самым городом вдруг  смолк,  запечалился,  поехал
медленней.
     С детства рос он беспечным, никогда не задумывался  о  завтрашнем  дне.
Далекий от забот о семье, о скоте, занятый  только  собой,  Нурым  незаметно
выскользнул из-под сурового влияния отца и жил беспечным весельчаком:  среди
молодежи пел песни, среди стариков был жырши - сказителем. Не тревожили  его
прежде и заботы путника: "Куда приеду, где остановлюсь?" А  сегодня  нет-нет
да всплывала тревожная, назойливая мысль:  "Куда,  к  кому,  зачем  я  еду?"
Иногда как будто голос со стороны спрашивал: "Нурым, куда направился?  Какая
забота несет тебя в город?"
     Ответить можно, конечно, - не в первый раз уезжать из  аула.  Разве  не
гостил он в прошлом году целый месяц  в  далеком  Акберли  и  Чулане?!  А  в
позапрошлом? Разве не разъезжал он месяцами?! Разве не бывал всегда там, где
той, где веселье?
     "Нет! - снова упорно набегала тревожная мысль.  -  Прежде  было  совсем
другое. А сейчас, признайся, ведь не на той, не на вечеринку спешишь?"
     Как  ни  старался  Нурым  настроиться  на  беспечный  лад,  мучительные
сомнения не покидали его. "А что  будет,  если  сын  грозного  хаджи  Шугула
умрет, как Баки? Ведь Баки тоже, подобно Нурышу, слетел с  коня.  По  словам
Бекея, у него тоже будто бы вывихнулось плечо. Ай, трудно верить Бекею. Если
б у Нурыша был просто вывих, лежал бы он так долго без  памяти?  Случится  с
ним беда - Шугул коршуном накинется на наш аул. И  никто  не  станет  винить
Нурыша, хотя он и напал первым и сам свалился с  коня",  -  думал  про  себя
Нурым. И тут же ясно понял, что поездка его совершенно бесцельна, всего лишь
жалкая попытка укрыться, спрятаться, уйти от расправы. Он беспокойно заерзал
в седле. "Ты трус! Твоя жизнь пуста. Ты беспомощный сопляк, даже  не  можешь
постоять за себя! Другие джигиты,  сверстники  твои,  получили  образование,
служат, о крае родном заботятся. А  ты?  На  что  ты  способен?  Чем  можешь
похвастаться? Как перекати-поле, куда подует  ветер,  туда  и  катишься?"  -
корил он себя...
     - Эй! Ты!.. - неожиданно окликнул его  крупный  темнолицый  вооруженный
всадник, выскочивший вдруг из оврага возле Шиде