ге, предал интересы валаята, бросил  оружие.  Таким  образом,  основная
вина в пропаже обоза и гибели наших джигитов падает на Каипкожина".
     - Обвиняемый Каипкожин, признаешь  ли  себя  виновным  в  предъявленных
обвинениях? - спросил его следователь.
     Каримгали лишь молча улыбнулся.
     Сын забитого, бесправного бедняка, Каримгали  ничего  не  понимал,  был
жалок и несчастен. Ровесники,  бывало,  подшучивали  над  ним:  "Скажи,  кто
сильней: старшина или волостной?"  Каримгали  отвечал,  неизменно  улыбаясь:
"Всех сильней наш Жол". В его представлении самым  сильным,  самым  почетным
человеком на свете был старшина. И наедине с собой  он  часто  мечтал:  "Эх,
стать бы мне старшиной и разъезжать на коне по аулам!"  Поэтому,  когда  Жол
сказал ему: "Чем без дела слоняться по аулу, ты бы лучше сел на коня да взял
бы оружие", Каримгали с радостью согласился. Получив желанную  винтовку,  он
был уверен, что  стал  таким  же  могущественным,  как  старшина.  А  всякие
посторонние вопросы насчет того, кто с кем воюет, ради чего  воюет,  понятия
"правительство", "власть", "руководство" - все это его не интересовало, было
выше его разумения. На все  приказания  Аблаева  он  только  согласно  кивал
головой и не подозревал, что офицер может сделать ему что-либо плохое.  Даже
когда суд вынес решение за нарушение воинской присяги расстрелять его  перед
строем, он не удивился и, как всегда,  широко  улыбаясь,  продолжал  стоять,
словно ничего не случилось. Кто знает, может быть, он был  настолько  забит,
что ему и в голову не приходило возражать против чего-либо, а может быть, он
сознавал полную свою невиновность и совсем не предполагал, что с  ним  могут
обойтись так жестоко.


     Дружинники смотрели теперь на полного, смуглого до черноты  человека  -
председателя военно-полевого суда. Среднего роста, с усами,  шинель  на  нем
черная, длинная, до самых пят, и наглухо  застегнута.  Он  подошел  к  строю
ближе, снял черную фуражку  с  высокой  кокардой,  сунул  ее  под  мышку  и,
повернувшись, что-то сказал секретарю суда. Писарь услужливо кинулся к нему,
двумя  руками  почтительно  протянул  что-то  похожее   на   папку.   Черный
неторопливо взял бумагу, небрежно подал свою фуражку писарю,  погладил  усы,
расправил грудь и принялся ленивым густым голосом монотонно читать приговор:
     - "От имени автономии,  именуемой  Западным  валаятом  и  созданной  по
желанию  народа,  единогласным  решением  малого   учредительного   меджлиса
народных представителей, истинно справедливый военно-полевой суд, основанный
на милосердных положениях шариата, под председательством  судьи  Копжасарова
рассмотрел августа 28 дня 1918 года  дело  военнослужащего  войск  Западного
валаята Каримгали Каипкожина, обвиняемого в тяжком преступлении -  нарушении
воинского устава...
     За содеянное преступление - предательство интересов валаята  -  солдата
Каримгали Каипкожина  приговорить  к  расстрелу  перед  строем  войск..."  -
закончил чтение  приговора  председатель  суда,  и  взоры  всех  дружинников
обратились на Каримгали...
     Все ясно представили, всем сердцем  почувствовали  состояние  невинного
собрата, которому осталось несколько минут жизни под синим просторным небом.
Все глянули на обреченного, несчастного джигита, у  многих  застыли  тяжелые
слезы  на  глазах,  дрогнули  сердца,  гневно  сошлись  брови.  Но  на  лице
простодушного, ясного и тихого, как эта степь, джигита не дрогнул ни  единый
мускул, не появилось и тени испуга, отчаяния или сожаления.  Он  по-прежнему
улыбался, безмятежно смотрел на могильно затихший  строй  солдат.  Для  него
ничего не изменилось, ничего не произошло, все было как прежде:  и  небо,  и
земля, и люди, и дома, и казарма... Зачем его убивать? Что он такое  сделал?
Ведь это - люди, как и он, с душой  и  сердцем,  одни  -  родичи,  другие  -
земляки, третьи - друзья, добрые приятели и знакомые...


     Сотник вначале радовался, видя, что к нему попали деловые, способные  и
видные джигиты. Еще до формирования сотни он узнал, что Нурым - певец, смел,
решителен да к тому еще грамотен. Не раз  он  слышал,  как  высоким,  чистым
голосом пел Нурым и подыгрывал на домбре, иногда сотник вместе  с  джигитами
одобрительно выкрикивал, поддерживая певца. Так было  всего  лишь  несколько
недель тому назад, когда еще только-только собирались со всей степи  будущие
солдаты. Потом, когда из новобранцев  сформировали  сотню,  Жоламанов  сразу
назначил Нурыма десятником - онбасы. Его  приятель,  кряжистый,  своенравный
Жолмукан, тоже с первого взгляда  понравился  сотнику.  "Они  вполне  смогут
держать в крепкой узде по десятку зеленых оборванцев", - решил он тогда  про
себя. Но когда сотня приступила к учениям, Жоламанов понял, что эти  двое  -
совершенно  разные  люди.  Нурым  был  послушен,   но   Жолмукан   выказывал
неукротимый,  вольный  нрав.  Окрики  командира  на  него  не   действовали,
наоборот, он еще больше дерзил.
     Однажды Жоламанов решил приструнить десятника.
     - Бараков, если вон тот твой джигит на  сивой  кобыле  и  дальше  будет
позорить сотню,  я  тебя  посажу  на  гауптвахту!  Почему  не  обучаешь  как
следует? - строго прикрикнул он.
     Вместо обычного "Есть!" Жолмукан огрызнулся:
     - Сам обучай, если тебе не терпится! А если не сможешь, отправляйся  на
гауптвахту!
     От такого ответа кровь бросилась в лицо командира, но, увидев бычью шею
Жолмукана, сотник обмяк, повернулся к  другим  онбасы.  А  про  себя  злобно
подумал: "Дикий упрямец, не человек, шакал матерый:  пальцем  тронешь  -  за
глотку ухватится". С  тех  пор  сотник  решил  не  связываться  с  "дикарем"
Жолмуканом.


     Командующий подозвал командира третьей сотни и приказал:
     - Сотник Жоламанов, выдели десять солдат для исполнения приговора.
     - Есть, ваше высокоблагородие, выделить десять  солдат  для  исполнения
приговора! - гаркнул Жоламанов, отдавая честь. Он повернул коня, примчался к
своей сотне, взглянул на крутоплечего Жолмукана. "Этот  не  послушается",  -
мелькнуло у сотника, но все же он негромко приказал:
     - Бараков, со своей десяткой приведешь в исполнение приговор суда!
     Жолмукан заметил нерешительность сотника.
     - Бараков пока еще не  обучен  проливать  невинную  кровь!  -  спокойно
ответил он и, натянув поводья, вызывающе откинулся в седле.
     "Я так и знал..."  Сотник  мельком  взглянул  на  Нурыма  Жунусова,  но
Жолмукан, следивший за каждым движением  сотника,  точно  кошка  за  мышкой,
опередил:
     - И Жунусов не пойдет. Тот улыбающийся долговязый -  его  родич.  И  не
только Жунусов, и все джигиты не поднимут на него руку.  А  негодяя  Аблаева
хоть сейчас без приказа возьмем на мушку!
     Жолмукан был внешне  спокоен,  но  говорил  сквозь  зубы,  от  прежнего
равнодушного тона не осталось и следа.
     То ли сотник посчитал ответ Жолмукана вполне убедительным, то ли  решил
неудобным в такой ответственный момент вступать  в  пререкания,  но  только,
ничего не ответив, он круто повернул коня и направился в другой конец сотни.
Многие из джигитов не слышали ни приказа Жоламанова,  ни  ответа  Жолмукана.
Сотник повторил приказ рыжему онбасы на левом фланге, и  его  десятка  вышла
для исполнения приговора.
     По длинному ряду в несколько сот джигитов пронеслась команда:
     - Выше головы! Смир-рно!
     Джигиты на конях смотрели вдаль, в глубину степи. Услышав команду,  они
затихли.  Нурым,  с  особенной  болью  воспринимавший  события  на  площади,
заметил, что среди пятерых гражданских, направившихся  к  Каримгали,  был  и
доктор Ихлас. Нурым не видел смертной казни, весьма туманно представлял, что
такое суд, и потому ему показалось странным, неприличным участие  доктора  в
этом кровавом деле. Он не  знал,  что  доктор  должен  удостоверить  смерть.
"Неужели спесивый сын Шугула в черной шляпе и с  золотым  пенсне  притащился
сюда, чтобы поглазеть, как убьют несчастного сына бедняка Каипкожи?! Что  за
бессердечные,  безжалостные  люди!  Зверье,  любующееся  смертью   человека!
Безбожники, отрешившиеся от доброты, человечности, от  справедливости!  Один
нагло  осуждает  совершенно  невинного  простака,  чтобы  скрыть  подлинного
негодяя, другой приходит глазеть на  смерть.  У-у,  стервятники!  Слетелось,
воронье, на падаль!" - скрипел зубами Нурым, не отрывая взгляда  от  Ихласа.
Но доктор не подошел  к  осужденному,  а  остановился  чуть  поодаль,  возле
председателя суда.
     Нурым  посмотрел  на  Каримгали.  Возле  него  стоял   полковой   мулла
Хаирша-кази в белой чалме и что-то говорил. О чем шла речь, Нурым не слышал,
слишком далеко они стояли. "Наверно, заставил его читать иман..." -  подумал
Нурым. А Каримгали... Каримгали глядел на муллу и блаженно улыбался.  Ему  и
дела нет до  всего,  что  происходило  вокруг.  Такая,  точно  такая  улыбка
блуждала на его лице, когда с ним кто-либо разговаривал в ауле.
     Нурым закрыл ладонями лицо, качнулся в седле. Мухортый  конь  под  ним,
будто стараясь удержать всадника, чуть расставил ноги, втянул брюхо и тяжело
вздохнул.
     "О  несчастный,  -  подумал  Нурым,  -  благодушное,  неразумное  дитя!
Раскрылся перед негодяем офицером - и вот... сам  себя  угробил.  Всю  жизнь
мыкал горе и ничего доброго так и не увидел, бедняга!.."
     Нурым поднял голову. От грохота ружей, казалось, дрогнула  вся  долина,
кони испуганно переступили ногами, насторожили  уши,  а  некоторые  тревожно
заржали. Дружинники, впервые видевшие, как расстреливают человека,  застыли,
точно дикие козы; у кого-то невольно вырвалось:  "О  алла-а..."  Только  что
блаженно улыбавшийся Каримгали странно пригнулся,  приник  к  земле,  словно
опустился на колени молиться...


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

     Казарма превратилась в шумную ярмарку. Ошеломленные утренним  событием,
джигиты опомнились только в казарме. Длинный барак на  триста  коек  потерял
всякое подобие человеческого жилья. Прежде в бараке был склад для  шерсти  и
шкурок и принадлежал он братьям-купцам Мусе и Жаханше.  Новое  правительство
спешно переоборудовало его в казарму для дружинников - железные сетки  узких
окон заменили стеклом, вдоль стен  поставили  деревянные  топчаны,  с  обоих
торцов прорублены огромные двери, после  чего  несуразно  длинное  строение,
похожее на конюшню, превратилось в узкую, многолюдную улицу.  Вечером  после
ужина в  казарму,  как  бараны  в  овчарню,  стекались  солдаты  валаята,  и
поднимался  такой  шум  и  гвалт,  что  не  мудрено  было  оглохнуть.  Чтобы
расслышать  друг  друга,  поговорить,  побеседовать,  дружинники  собирались
группками по углам.  Сегодня  предметом  шумных  толков  оказался  Жолмукан.
Многие смотрели на него с восхищением,  его  неповиновение  сотнику  считали
отвагой, геройством. Более осторожные покачивали  головами,  боясь,  как  бы
чего не вышло, но про себя тоже  хвалили:  "Коль  родился  джигитом  -  будь
таким!" Одни жалели несчастного Каримгали, другие досадовали на самих  себя:
"Тряпье мы! Трусы! Были бы все такими, как Жолмукан, можно  было  бы  спасти
несчастного. Безвольным оказался Уки со своей десяткой. Эх, позор!"  Джигиты
постарше  предостерегали  горячих  молодых:  "Смотрите,  ребята!  А  то  еще
попадете в список. Это вам не аул, не степь родная, где легко простят  любое
баловство. Здесь штрафным конем или чапаном не отделаешься!"
     - Эй,  Жолмукан!   -   К   четырехгранному   столбу,   возле   которого
расположилась десятка Жолмукана, прислонился огромный  рыжеватый  джигит.  -
Ты, Жолмукан,  зря  храбришься,  будь  осторожней!  Тебе  могут  влепить  за
невыполнение приказа.
     - Что ты мне прикажешь сделать? Завернуть свою  душонку  в  тряпочку  и
припрятать поглубже в карман?! - хмыкнув, спросил Жолмукан, облокачиваясь на
свой топчан.
     - Не шути, Жолмукан. Сам всевышний говорил: "Береженого аллах бережет".
Храбрость, она тоже не  всегда  уместна.  Послушай  меня:  давай  поменяемся
местами. Я перейду на твой топчан, а ты - на мой.
     - Ну и что? Разве на твоем топчане меня не найдут?
     - Если и найдут, то не сразу.
     - Ну, скажем, не сразу найдут, а дальше что?
     - Надо подумать.
     - Бежать, что ли, если за мной придут?
     - Я тебе не говорю, бежать или не бежать. Я говорю: подумать надо.
     - Если придут, тогда и подумаю. Какой я к черту  Жолмукан,  если  стану
дрожать заранее! Спасибо за совет,  дорогой,  не  за  того  меня  принял,  -
холодно сказал Жолмукан.
     Молча  подошел  Нурым,  воспаленными  от  гнева  глазами  посмотрел  на
рыжеватого джигита и повернулся к Жолмукану:
     - Жолым, я пойду в город...
     - Счастливо, - коротко отозвался  Жолмукан.  Но  едва  Нурым  вышел  из
казармы, как в другом конце барака раздался тревожный вопль.
     - Идет! Идет!
     Нурым остановился, оглянулся. Он не рассмотрел того, кто кричал, но  на
всякий случай зашагал к своему месту.
     - Ойбой! - завопил еще кто-то. - От Аруна-тюре!..
     Казарма мигом смолкла, насторожилась. Тишину снова  прорезал  отчаянный
голос:
     - Джигиты, остерегайтесь! За нами идут!..
     Те, что  уже  улеглись,  испуганно  подняли  головы,  те,  что  еще  не
разделись, вскочили с мест. Взбудораженная толпа хлынула к двери за оружием.
Некоторые, не успев застегнуться, уже выхватили  шашки,  готовясь  встретить
неожиданного врага.
     Степняки привыкли к подобным тревогам. Сколько раз приходилось  слышать
суматошные вопли: "Девушку увезли!",  "Скот  угнали!",  "Чужой  на  покосе!"
Сколько раз приходилось им участвовать в погонях,  драках,  барымте,  жарких
схватках, где свистели  камчи,  ломались  копья,  трещали  головы  и  падали
джигиты с коней. И сейчас, несмотря на "железную дисциплину", перед незримой
опасностью у них вновь, как и в степи, взыграла кровь.
     - Бей! В кровь колоти, кто войдет!
     - Огрей по морде негодяя!
     - Гони, как собаку из мечети!
     - Захотели над кем покуражиться, мерзавцы!
     Разбушевавшаяся толпа ощетинилась, точно кошка перед собакой.  С  двумя
вооруженными джигитами и с наганом в кобуре в  казарму  самоуверенно  входил
Аблаев. Не обращая внимания на зловеще застывшую толпу, он направился к тому
месту, где расположились джигиты Жолмукана и Нурыма.
     Дружинники сразу почуяли, что офицер зашел  к  ним  неспроста.  Недаром
всколыхнул их тревожный клич: "Идет! Остерегайтесь!"
     - Бараков, выйди! - приказал Аблаев, подойдя к топчану Жолмукана.
     Без шинели, без шлема, тот продолжал сидеть как ни в чем не бывало.
     Метнув недобрый взгляд на Аблаева, Жолмукан холодно отозвался:
     - Привет, господин Аблай, присаживайся. Поговорим, если у тебя дело  ко
мне.
     Спокойный вид Жолмукана, его глухой, вызывающий голос взбесили офицера.
     - Встать! Одевайся, скотина!  -  завопил  Аблаев,  притопнув  в  ярости
ногой. - Перед офицером солдат должен вытянуться  в  струнку!  Ишь,  подлец,
расселся, как на тое!
     Нурым стоял, прислонившись к стене, внимательно наблюдал за  Жолмуканом
и Аблаевым. Он сразу понял, что Аблаев  -  это  тот  самый  офицер,  который
приезжал  в  их  аул,  чтобы  схватить  Хакима.  "Значит,  пути  наши  опять
встретились?  Теперь  он  хочет  схватить   Жолмукана...   За   неподчинение
приказу..." Нурым издали сверлил глазами Аблаева, будто  стараясь  запомнить
каждое его слово, каждое движение.
     Жолмукан поднялся, сделал шаг вперед и насмешливо поинтересовался:
     - Куда ты меня зовешь?  Может  быть,  ты  стал  сватом  нашего  аула  и
приглашаешь меня на той?
     Аблаев окончательно рассвирепел.
     - Связать его! Мерзавец, отказывающийся честно служить валаяту!
     Заметив угрюмые лица кольцом стоявших солдат и поняв, что им не сладить
с кряжистым, крутоплечим  джигитом,  два  солдата,  сопровождавших  Аблаева,
беспомощно переглянулись.
     Нурым узнал одного из солдат  -  маленького,  тщедушного,  с  бегающими
трусливыми глазками. "Этот тот самый  рыжий,  синеглазый  хлюпик.  Летом  он
избил Сулеймена и хотел, наглец, забрать у меня коня!" Нурым стал  выжидать,
чем закончится стычка, и не решался приблизиться. Ему чудилось,  что  хмурые
джигиты  сейчас  накинутся  на  Аблаева  и  двух  солдат,  а  Жолмукан,   не
раздумывая, оторвет офицеру голову. Джигиты так  просто  не  отдадут  своего
любимца Жолмукана. Ишь как разорался офицерик! Что он сделает,  если  сейчас
его свалят и отнимут оружие?! Вслед за ним  другой  примчится?  Пусть!  Хоть
целый десяток пусть прибежит, что они смогут сделать вооруженным  джигитам?!
Надо действовать!" - думал Нурым, еле сдерживая гнев.
     - Связать, говорю! - взвизгнул Аблаев и притопнул ногой.
     Маймаков быстро вцепился в левую руку Жолмукана, второй солдат  кинулся
на помощь, Жолмукан недобро глянул на солдат, потом на  Аблаева  и,  коротко
размахнувшись, звучно влепил Маймакову прямо в челюсть.  Синеглазый,  охнув,
отлетел в сторону и шлепнулся в ноги дружинников. Даже не взглянув на  него,
Жолмукан прищурился на Аблаева.
     - Бунт! Где онбасы?  Где  сотник?  Где  командиры?  -  завопил  Аблаев,
изменившись в лице. - Я покажу тебе, сволочь!..
     - А ну, попробуй! - шагнул к нему Жолмукан. Офицер отступил.  Жолмукан,
сжав кулаки, вобрав голову в плечи, бесстрашно  двинулся  на  него.  Уже  не
надеясь на своих солдат, смертельно бледный офицер все пятился и  пятился  к
двери.
     Жолмукан никогда никого не трогал,  если  только  его  не  задевали.  А
горячий, невоздержанный  в  подобных  случаях  Нурым  сам  не  заметил,  как
очутился возле Аблаева. Офицер заметил, как к нему угрожающе подступил вдруг
грозный, словно рассвирепевший верблюд, высокий и черный  джигит.  Отступать
дальше было некуда. В растерянности он ухватился за  кобуру.  Нурым,  тяжело
дыша, подошел к офицеру вплотную:
     - Я онбасы!
     Казалось, ударили по пустой ступе - все вздрогнули от его голоса.
     Как бы не веря, Аблаев взглянул на него и сказал неуверенно:
     - Что за безобразие, онбасы! Этот джигит... из твоей десятки?
     Чувствуя, что Аблаев струсил, Нурым сдержал себя. Если  бы  офицер  еще
раз повторил свой приказ, Нурым тут же связал бы его самого.
     - Нет, он не из моей десятки... Однако не скажете ли вы,  офицер-мирза,
в чем он провинился? -  спросил  Нурым  как  можно  вежливей.  -  Почему  вы
считаете его сволочью? Он среди нас  самый  тихий,  мирный  джигит,  никогда
никого не обижал, делится последним куском со своими друзьями.
     Аблаев пришел в  себя.  Высокий  черный  джигит,  стоявший  перед  ним,
показался ему надежным, дисциплинированным, строгим онбасы. По всему  видно,
он предан валаяту и должен поддержать распоряжение офицера.
     - Здесь не место перечислять все его преступления, онбасы, да  и  закон
не разрешает.  Ты  помоги  мне  исполнить  приказ  правительства.  Я  должен
арестовать Баранова. Так приказал полковник. Приказываю: обыщи его! Есть  ли
при нем оружие?
     Нурым вспомнил, что Аблаев по  приказу  султана  Аруна  также  приезжал
арестовать Хакима, забрал прямо на сенокосе учителя  Халена,  измывался  над
всем аулом. "Встретился наконец мне, голубчик!" - злорадно подумал Нурым. Он
покосился на наган офицера и поморщился:
     - Вы оставьте эту штучку в покое, мирза, джигиты  не  особенно  уважают
такие игрушки. И в аулах ею размахивают, людей  пугают,  и  здесь.  Вот  тот
мирза Маймаков тоже не раз пытался палить...
     - Ты, онбасы, не морочь мне голову побасенками, выполняй приказ.  Обыщи
Баракова!
     - Не надо его трогать, он хороший джигит.
     - Молчать! Как твоя фамилия?
     - А зачем тебе, мирза добрый, моя фамилия? Джигиты хотят знать,  в  чем
провинился Бараков! Кроме того, до нас доходят слухи, будто нас отправляют к
казакам за Уральск. Верно?
     - Молчать, не твоего ума дело!
     - Я спрашиваю у вас, мирза, а не у себя!
     - Я тебя в Сибирь загоню за такие слова...
     - Значит, вы хотите арестовать Жолмукана? -  скрипнув  зубами,  спросил